М. Эпштейн. Русская культура на распутье, гл.5


 
                5. ВЫВЕРТ  КАК КАТЕГОРИЯ  РУССКОЙ  КУЛЬТУРЫ

         Для русской культуры характерен некий обманный жест, передергиванье, подстановка, когда нечто видимое, выставляя себя напоказ, предполагает нечто противоположное тому, что оно показывает. В самом общем виде такой механизм передергивания можно охарактеризовать как иронию или насмешку, но важно подчеркнуть, что это не субъективная, а скорее объективная ирония, когда обстоятельства смеются над человеком, когда все задуманное им обращается против него, выворачивается наизнанку. Западные категории "иронии" (вроде романтической иронии, когда субъект бесконечно превосходит себя самого) или "отчуждения", когда  сотворенное человеком в силу  долгого и  объективного исторического процесса от него отделяется и приобретает над ним самостоятельную власть, сюда не совсем подходят. Это скорее эффект наступания на грабли, когда сам себе даешь по лбу. Опыт русской истории сжимает этот эффект в одной пошлой и все-таки неглупой фразе: "за что боролись, на то и напоролись".

        Назовем это самое общее свойство русской культуры "вывертом", когда  некое накопленное усилие моментально выворачивается и действует в противоположную сторону. Русская история богата вывертами, самый яркий из которых - Великая Октябрьская революция, а последний по времени - августовский путч.  Выверт - это не просто переворот, когда противоположные стороны, верх и низ, меняются местами. Если бы такой переворот и в самом деле произошел в 1917 г., не было бы ни т.н. диктатуры пролетариата, ни коллективизации,  ни партократии, ни ленинско-сталинского режима. Произошел вовсе не переворот, а выверт - такой переворот, который содержит в себе издевку и насмешку над самим смыслом переворота, когда низы, ставшие верхами, становятся еще более нищими и бесправными, а верхи, ставшие низами, вообще выдавливаются за пределы страны,  в инобытие и небытие. Когда, например, Лопахин становится хозяином "вишневого сада", в котором его предки были крепостными, - это кажется простым, "нормальным" переворотом. Но легко представить, что стало с Лопахиными после 1917 г.; а если они уцелели под личиной справных мужиков, потомков крепостных, - что стало с ними после 1929 года, уже под кличкой "кулацкого элемента", когда продолжала раскручиваться машина "переворота". Как  замечает по поводу чеховских героев писатель Владимир Шаров, "им в те годы казалось, что это /когда в первый раз все перевернулось - М. Э. / не шар, который катиться будет, катиться и катиться, - а просто кубик: перевернется он с одной грани на другую и станет, будто вкопанный".[1]  Русская модель - не кубик, который переворачивается, а шарик, который крутится. Отсюда и понятие выкрутаса, от которого неотделима так называемая  русская крутизна и раскручивание ("раскрутить дело", "крутой парень").  То, что крутится в одну сторону, легко раскручивается и в другую.

        Один из таких последних вывертов, характерных для русской культуры, - это концептуализм, который предлагает свои способы борьбы с  платоническими  экстазами отечественной истории и идеологии. Можно это делать по-аристотелевски, как предлагает Сергей Аверинцев в вышеупомянутой работе, а можно и по-сорокински, по-приговски, т.е. не нейтрализуя, а выворачивая платоновский дискурс. Концептуализм - такой выверт советской идеологии (а также русской психологии, в пределе - всей мировой культуры), когда ее ценности  доводятся до чрезмерности, до какого-то  экстаза, который, едва полюс  этого движения достигнут, тут же выворачивается в прямо противоположный полюс цинической насмешки. Такой двуполярностью, т.е. искусством выкрутасов, вывертов, смеховых надрывов, и живет концептуальное слово.  Современный прозаик-концептуалист Владимир Сорокин так определяет метод своего письма:  "...Я пытаюсь найти некоторую гармонию между двумя стилями, пытаюсь соединить высокое и низкое. Попытка соединить противоположности представляет для меня некий диалектический акт и выливается в симбиоз текстовых пластов".[2]  Вернее было бы сказать, что в  прозе Сорокина соединение высокого и низкого осуществляется не в гармонии,  а скорее, в верчении и выворачивании полюсов. Один и тот же образ  раскручивается из одной крайности в другую.

        Во всяком случае, читать Платона вперемежку с Сорокиным, кося глаз то в одного, то в другого, мне представляется не менее полезным для выпрямления нашего взгляда, чем читать Аристотеля. Попробуем положить с левой стороны диалог Платона "Политик", а с правой - книгу Сорокина "Норма".

        У Платона читаем:
"Чужеземец..  Ты чудак! Трудно ведь, не пользуясь нормами, пояснить что-нибудь важное. /.../ У меня, милый мой, оказалась нужда в норме самой нормы.
Сократ мл..  Так что же? Скажи! Уж меня-то ты можешь не стесняться. /../
Чужеземец.. ...Мы - я и ты, верно, ничуть не погрешим, если решимся познать природу нормы по частям, сперва увидев ее в маленькой норме...
Сократ мл.. Было бы совершенно правильно поступить именно так. /../
Чужеземец.. ...Для этого нам необходима, как было сказано, норма.
Сократ мл.. Весьма даже необходима.
Чужеземец.. Какую же можно найти самую маленькую удовлетворительную норму, которая была бы причастна той же самой - государственной - деятельности?"[3]

        В книге Владимира Сорокина "Норма"[4]  как раз и демонстрируется разнообразие маленьких норм, из которых состоит жизнь обыкновенных советских людей и из которых слагается одна большая государственная норма.

"Она снова села, выдвинула ящик в тумбе стола:
-Норму вот никак не осилю.
-А ты осиль.
Оля вынула пакетик, на котором лежали остатки нормы, стала отщипывать и есть..." (14)

"Внизу плавала, терлась о гранит разбухающая норма.
- Кирпичик какой-то, Лень...
- Слушай, да это же норма
Лицо парня стало серьезным. "(30)

"На пакете было оттиснуто красным:
                                НОРМА
Пакет был надорван. Георгий заглянул внутрь:
- Норма... надо же... Екатерина Борисовна вздохнула...
А можно норму посмотреть, теть Кать? - Георгий вертел в руках пакет" (51).

        Если мы, начитавшись Сорокина, заново перечтем Платона, то и его слова о "познании природы нормы по частям" и о "маленькой удовлетворительной норме" приобретут некий дополнительный, "концептуальный" смысл - тот самый, который соединяет наш опыт коммунистического строительства с утопическим государством Платона. И окажется, что сорокинская игра с понятием "нормы", которую приходится глотать гражданам Самого Нормального государства, подавляя отвращение к ее вкусу и запаху, удивительно корреспондирует с аристотелевской критикой платоновского учения об идеях.  По Аристотелю, Платон напрасно удваивает мир вещей в мире идей, поскольку эти последние ничего не добавляют к первым и представляют собой пустые категории, которые, однако, как выясняется в социальном учении Платона, требуют жертв от общества, от реальных людей. Может быть, они не так уж и расходятся в своих антиплатонических воззрениях, Аристотель и Сорокин, "Философ"-первоучитель европейской мысли и самозванный "монстр русской литературы"?

        Конечно,  нельзя не согласиться с Аверинцевым в том, что касается пагубности для русской истории платонических экстазов,  высшим увенчанием которых стал буквально осуществляемый проект коммунистического государства. Крах советского марксизма - это, в сущности, крушение всемирно-исторического платонизма, всей линии на поиск земного воплощения царства общих идей.[5]   Указывая на Аристотеля, Аверинцев находит болевую точку современного русского самосознания. Действительно,  так торопиться век за веком неизвестно куда, а к нужному моменту опоздать. Жаль упущеннных веков, жаль, что в России  "встреча с Аристотелем так и не произошла".[6]  Но вопрос в том, можно ли начать все сначала и, дойдя до конца и поставив крест на линии Платона, отодвинуть российскую ментальность вспять до той исторической точки, где  заново делается возможным органическое усвоение Аристотеля. Не то же ли это самое, что объявить постсоветскую Россию право- или духопреемницей  киевской Руси - и забыть, как кошмарный сон, Батыя и Ленина? Или нет другой  почвы для строительства, кроме советских же дымящихся развалин, платоновского могильного котлована, возникшего на месте платонического идеального государства, - т. е. продолжать можно лишь  со своего конца, а не с чужого начала?

         Если так, то концептуализм, эта пустотная смехотехника на развалинах горделивого платонизма, выглядит вполне  уместным и даже "почвенным" выходом из рухнувшего алюминиевого дворца,  моментом протрезвления, чуткой переакцентировкой всего  родного исторического безобрaзия в дурашливое и вороватое искусство безoбразного. Концептуализм потому и занял столь основательное место в современной русской культуре, что по самым своим основаниям это культура вращающихся и переворачивающихся концепций Не нейтральная техника мысли работает здесь против платонизма,  как в аристотелевско-западной системе, к которой апеллирует Аверинцев, а русская традиция  выверта. Крайность в ответ на крайность. Уж конечно, Пригов с Рубинштейном и  Сорокин с Кибировым - не Аристотели; их единственная и, быть может, смехотворная заслуга в том, что они начинают точно с той точки, куда их и всех нас поставила советская история.  Стоять там, где поставлены - нехитрая вроде бы заслуга, но за такими авторами, как бы замершими  по команде "смирно" на последнем рубеже советской эпохи, можно ведь признать и некоторое достоинство часовых. Или даже столпников, вросших по грудь в свое время.


[1] Владимир Шаров. Репетиции. "Мне ли не пожалеть..." Романы. М., Изд. Наш дом - L'Age d'Homme, 1997, с. 8.
 
[2] Постмодернисты о посткультуре. Интервью с современными писателями и
критиками. М., ЛИА Р. Элинина, 1996, с. 125.
 
[3] Платон. Политик. 277 д - 279 б. Сочинения в 3 тт.,  т. 3, ч. 2, М., "Мысль", 1972, сс. 37-39.  В переводе  С. Я. Шейнман-Топштейн платоновское понятие
"paradeigma" передается как  "образец".
 
[4] Владимир Сорокин. Норма. М., Obscuri Viri, 1994. Ссылки на страницы даются в тексте.
 
[5] На эту тему см. Mikhail Epstein. "The Phoenix of Philosophy: On the Meaning and Significance of Contemporary Russian Thought," SUMPOSION / Symposion. A Journal of Russian Thought, Los Angeles:  Charles Schlacks, Jr., Publisher, University of Southern California, vol. 1, 1996, pp. 35-74.
 
[6] С. С.  Аверинцев. Риторика и истоки европейской литературной традиции, с.
328.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------

                 назад                    оглавление                    вперед