Данный выпуск посвящен соотношению предметов и действий, имен и глаголов в лексической системе языка и возможностям ее глаголизации. Конкретные аспекты этой проблемы уже обсуждались в выпусках 38 (этнические и географические глаголы) и 41 (фамильные глаголы).
 

                О ГЛАГОЛИЗАЦИИ ЯЗЫКА И ОТЫМЕННЫХ ГЛАГОЛАХ

Обычно мы отождествляем индивидуальность с предметом и обозначаем ее существительным. Но разве действие менее индивидуально? Разве индивидуальность больше похожа на вещь, чем на свойство или процесс?
Что первично: статика существительного или динамика глагола?

Существующий язык однозначно отвечает на этот вопрос, кладя предметность в основу индивидуализирующих слов - имен собственных. Москва, Россия, Пушкин, Англия, Шекспир, Германия, Гете... Языку удобнее обращаться с индивидами как с предметами, овеществлять их в акте называния. Но должны ли мы непременно соглашаться с этой  опредмечивающей волей языка - или задача говорящих на языке состоит в том, чтобы постоянно оспаривать сам язык, взрывать его слежавшие, опредмеченные пласты,  пробуждать в нем творческую энергию, переговаривать по-своему то, что он говорит нам. Язык мертв, если никто не оказывает ему сопротивления. Как Бог в притче об Иакове, язык благословляет тех, кто борется с ним.

В данном случае важно вызвать к жизни категорию ГЛАГОЛОВ СОБСТВЕННЫХ, которые раскрывают действенную, глагольную основу индивидуализирующих средств языка. Почему мы отождествляем индивидуальность с предметом и обозначаем ее непременно существительным? Разве действие менее индивидуально? Разве индивидуальность больше похожа на вещь, чем на акт или процесс? Может быть, индивидуальным является прежде всего действие, а уже благодаря ему - то лицо или предмет, который его совершает? Такая предикативная точка отсчета может стать дополнительной к той номинативной, которая уже принята в языке. Задачa глаголов собственных - распредметить языковое выражение индивидуального, обогатить его динамикой действия.

Язык вообще прихотлив в своем порядке морфологических образований. Есть ли какие-то правила, объясняющие, почему в одних случаях существительное образуется от глагола, а в других - глагол от существительного, по какому принципу задается начальная глагольность или существительность того или иного знака? Например, в отношении ходьбы первенство принадлежит действию "ходить", от которого образуются такие отглагольные существительные, как "ход", "ходьба", "хождение".  А скажем, в отношении имени первенство принадлежит существительному "имя", от которого образуются глаголы "именовать", "именоваться". В отношении немоты первенство принадлежит признаку "немой", от которого образуются глагол "неметь" и существительное "немота". Можно допустить, что это распределение слов по начальным и производным морфологическим классам далеко не случайно, хотя мы и не в состоянии артикулировать закон такого распределения. Но каковы бы ни были морфологические предиспозиции языка, в задачу и компетенцию говорящих входит их оспорить и дополнить, создать множественность иных диспозиций, хотя бы на уровне таких творческих подсистем языка, как поэзия и философия.

Например, мы говорим "трава растет", "дерево растет", "человек растет"... При этом "трава" берется как предмет, которому приписывается определенное действие "расти". Но это действие может выступать и как особый предмет, обозначенный существительным "рост". Если "рост" задается в качестве предмета, тогда в отношении него растущие предметы развоплощаются и превращаются в глаголы: сам рост начинает "предметствовать".   И тогда вышеназванные словосочетания можно морфологически обратить, изменив порядок глагольности-номинативности, перераспределив их между разными лексемами. Рост травствует, деревствует, человечествует.

Такие словосочетания непривычны, хотя они обозначают те же наблюдаемые нами явления: определенные предметы и лица - трава, дерево, человек - растут, приобретают высоту. Тот же самый смысл можно выразить иначе, "платонически": сама высота или рост  воплощаются в определенных предметах, действуют так, как этим предметам присуще. Трава поднимается в высоту - но это значит, что высота травствует, т.е. проявляет себя в действиях растущей, высящейся травы.

Какой из этих способов выражения предпочесть? Данный нам язык предпочитает приписывать траве действие роста, а не росту - действие травы, что проявляется даже в отсутствии самого глагола "травствовать". Но именно остранение языка - залог его творческого использования. В языке заложены потенции иного языка, и сам язык становится немного иным с каждым своим творческим употреблением. В частности, нам дано, пользуясь морфологическими средствами русского языка, преобразовывать указанные сочетания, оглаголивая существительные в той же степени, в какой субстантивируются глаголы. Если "расти" переходит в "рост", субстантивируется, то "трава" или "человек" оглаголиваются, переходят в "травствовать" или "травничать", "человечествовать" и  "человечничать" (внутри этих пар - разные оттенки смысла, выраженные суффиксами "ствова" и "нича"). Оглаголение может стать такой же рутинной операцией морфологического преобразования, как сейчас - субстантивация посредством суффиксов "ениj", "аниj": "смотреть - смотрение, ходить - хождение, варить - варение, понимать - понимание"...

Почему такие морфологически обращенные словосочетания мы называем "платоническими"? Потому что в них предметами - субъектами действия - оказывают более общие, отвлеченные сущности, чем сами действия, обозначенные конкретными отыменными  глаголами. "Трава растет"  -  здесь общее действие роста исходит от конкретного действователя, травы. В платоническом мире, наоборот, активными авляются идеи, сущности, общие понятия. Там не Шекспир славится во всем мире, а слава шекспирствует на весь мир. Там доблесть наполеонствует, ум сократствует и платонствует, наука ньютонствует, галилействует и эйнштейнствует. Там зло и насилие сталинствуют и гитлерствуют.  Там ясность пушкинствует, а сложность достоевствует. Там любовь петрарствует, а любимое лаурствует.

Мы говорим: Иван любит Марию. На платоническом языке можно сказать: Любовь иванствует к Марии. Т.е. некоторая общая сущность, любовь, проявляет себя в отношении к Марии специфическим образом, характерным только и именно для Ивана. Эти высказывания морфологически обратимы, и мы можем выбирать, какое из них нам ближе по сути. В некоторых случаях, когда любовь высока и всесильна и  мы ощущаем себя только ее орудиями, естественно использовать платонический язык. Любовь платонствует, соловьевствует, толстовствует, бунинствует...

Тот факт, что общепринятыми в языке являются высказывания с конкретным именем собственным и общим по значению глаголом: "Иван любит", "Андрей бежит", "Сократ философствует",  не может препятствовать симметрическому преобразованию этих высказываний, сохраняющему их смысл в морфологически перевернутом виде. Даже если они звучат неестественно: бег андрействует, философия сократствует... В самом деле, если Андрей -  мастер бега, разве не может бег андрействовать в его лице, т.е. проявляться именно как индивидуальное свойство Андрея, "андрейничанье", инстинктивная скорость, "беговость", "побежка", живущая в его ногах и во всем теле?

Поэзия тоже звучит неестественно, и еще Аристотель считал, что поэзия говорит как бы на другом, иностранном языке. Не только иностранцы говорят на нашем языке - сам язык может иностранствовать: в поэзии, философии, в условном языке влюбленных или заговорщиков...

У О. Мандельштама есть стихотворение:

     Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы наши  приметы.
     Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
     Человек умирает. Песок остывает согретый,
     И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

     Ах, тяжелые соты и нежные сети!
     Легче камень поднять, чем имя твое повторить.
     У меня остается одна забота на свете:
     Золотая забота, как времени бремя избыть.

     Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
     Время вспахано плугом, и роза землею была.
     В медленном водовороте тяжелые, нежные розы,
     Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.

Хотя Мандельштам, по свойству своей акмеистической поэтики (в ее отличие от футуристической), не любит и не производит неологизмов,  он по сути изображает систему конкретных действий, субъектами которых являются отвлеченные понятия, "универсалии" - тяжесть и нежность. На этом платоническом языке можно сказать, что тяжесть каменствует и сотствует, т.е. действенно проявляет себе в камне и сотах,  а нежность времянствует и сетствует, т.е. проявляет себя в зыбкости времени и сетей.  Такая перестановка позволяет нам  остранить и заново осознать те общие сущности, которые требуют конкретных агентов действия для своего воплощения.

------------------------------------------------------------------
Сетевой проект Михаила Эпштейна "Дар слова" выходит с 17 апреля 2000.  Каждую  неделю  подписчикам  высылается  одно или несколько новых слов, с дефиницией, толкованиями  и примерами  употребления. Ни одного из предлагaемых слов нет ни в одном из существующих словарей (редкие исключения особо оговариваются). Каждое слово создается автором или гостями проекта и передается всем подписчикам и читателям в свободное пользование. Новое слово может стать символом, мантрой  предстоящей недели,  паролем в общении подписчиков, предметом философской медитации и литературного творчества.

Новые публикации  M. Эпштейна.