Михаил  Эпштейн

           "                         "
                       НАБРОСКИ К ЭКОЛОГИИ ТЕКСТА

(журнал "Комментарии".   Москва-Петербург, # 13, 1997, сс. 3-41).

 1. Белая среда письма.
2.  Граница языка. Единственное имя.
"           " и "differance"
3. Природа как внутрикультурный феномен.


4.   Экология и конспирология. Знак абсолюта.
"             " и "бытие"
5. Интенция чтения и  письма. Белые дыры. Семантический  эфир

6. Проблемы  эко-филологии
7. Экология и этика
8. Знак и жертва. Письмо как ритуал

1. Белая среда письма

        Современная литературная теория  ищет выхода из "вавилонского" плена языка.  Все чаще речь заходит об исчерпанности постструктурализма и деконструкции, с их множественными наслоениями интерпретаций и забвением внеязыкового предмета. В последние годы начинает заявлять о себе новое направление в  литературоведении - экологическое. Вместо навязчивой, почти невротической фиксации на языке, характерной для постструктурализма, предлагается обратиться наконец  к реальностям природным, внезнаковым. Отсюда растущее число исследований, посвященных ландшафтам, анималистическим и флористическим мотивам, локальным пейзажам, и т.д. (1)  Однако это обращение к достаточно традиционным, хотя и недостаточно изученным темам само по себе мало меняет методологию литературоведения.
        Между тем у литературоведения, филологии, вообще всех наук о языке и письме, есть свой собственный предмет экологического внимания, а именно - окружающая среда самого  текста. Такова бумага, на которой пишется или печатается текст, или скрижаль, на которой вырубаются заповеди, или полотно политического плаката, или голубой экран компьютера.  При всем различии своих материальных составляющих, среда, окружающая текст, обладает одной особенностью - сама она внетекстуальна и именно поэтому делает возможным запечатление текста.  Функция  этой среды -  исчезать из поля восприятия и тем самым создавать оптимальные условия для написания и восприятия текста. Если среда  хорошо исполняет свою функцию, то есть достаточно выделяет текст на своем фоне, то  сама она совершенно уходит со сцены нашего восприятия.
        По этой причине она остается неизученной и непроявленной. На эту тему, по существу, есть лишь замечательное исследование Мейера Шапиро, посвященное семиотике поверхности в изобразительном искусстве. "Сегодня мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся прямоугольную форму листа бумаги и его ясно различимую гладкую поверхность, на которой рисуют и пишут. Но такое поле ничему не соответствует в природе или мышлении, где образы памяти  появляются в неясном и неотграниченном пустом пространстве. Исследователь доисторического искусства знает, что возникновению регулярного поля как искусственного продукта предшествует долгое развитие искусства. Пещерные изображения каменного века сделаны на неподготовленной основе, грубой стене; все неровности почвы и камня проступают через изображение./.../Гладкое обработанное поле создается на поздней стадии цивилизации. Оно сопровождает усовершенствование и обработку инструментов в эпоху неолита и в бронзовом веке. Мы не знаем, когда именно изобразительное поле получило организацию; исследователи уделяли мало внимания этому художественному сдвигу,  основополагающему для изобразительной деятельности, даже для фотографии, кино и телевидения." (2)
        Мейер Шапиро по-разному называет объект своего исследования, используя описательные характеристики: "ясно различимая гладкая поверхность", "гладкое обработанное поле" и т.д. Вообще едва ли не первоочередная задача каждого исследования - хотя порою она решается лишь в самом  конце - состоит в том, чтобы дать адекватное имя изучаемому предмету, ввести его в систему терминов данной науки. Как назвать  эту чистую поверхность, на которой запечатлеваются все наши письмена?  В данном случае выбор термина представляет особую сложность, поскольку наименованию подлежит сама окружающая среда текста, само условие появления имени. Нигде так ясно не обнаруживается условность письменных знаков, как в этой попытке обозначить то, что всегда соприсутствует и предшествует самим знакам - и именно поэтому  бросает вызов любой попытке обозначить это нечто в таком же условном, текстуальном знаке. Ведь знак, по определению, всегда стоит вместо чего-то, замещает нечто собой - тогда как среда, окружающая знак, сама являет себя с каждым знаком, как его неотъемлемое условие, как его окружение и граница, придающая ему свойства знаковости.
        В принципе, этой чистой среде письма можно давать какие угодно имена: "фон", "окружение", "пауза", "внезнаковая среда",  "чистое бытие", "пробел", "пустота", "поле", "неименуемое"...  Но ни один из этих знаков  не будет  соответствовать своему означаемому,  поскольку само означаемое в данном, и только данном случае делает возможным означивание, при  этом оставаясь за пределом знака. Это означаемое само являет себя как                                   , т.е. чистое поле, окружающее каждый отдельный знак  и текст в целом.
 

                    2.  Граница языка. Единственное имя.

"            " и "differance"
 
        Единственный способ ввести                                в текст -  это  превратить его в знак самого себя. Мы обозначим это всеразличающее поле письма, его непосредственное присутствие перед читателем этого текста, в белизне писчей бумаги или в═ голубизне компьютерного экрана  -   "                         ". Такой особый знак взрывает и "революционизирует" существование самого текста, поскольку  внутрь текста впервые вводится то, что окружает и сам текст,  и все его смыслоразличимые части (буквы, слова, предложения).
         "                         " - это редчайший случай языкового знака, который является не символическим (условным), как буква в фонетическом письме, и не  иконическим (изобразительным), как  иероглиф, а индексальным  (указательным). Индексальные знаки указывают на то, частью чего являются, и часто встречаются в природе; например, тучи могут служить знаком приближающегося ненастья; дым, подымающийся над домом, может служить знаком его обитаемости; сыпь на коже может служить знаком заболевания. Индексальные знаки, оз-начающие целое по его частям или сущность по ее проявлению, в силу своей безусловности,  естественности, вообще стоят как бы на полпути между знаками и не-знаками и в такой условной знаковой системе, как язык,  практич-ески исключаются. Их следует отличать также от автореферентных знаков, например "слово" или "Это есть предложение",  которые обозначают сами себя, но при этом остаются чисто символическими языковыми знаками: набор русских букв  с-л-о-в-о лишь условно означает именно слово, а не какой-либо другой предмет, тогда как в других языках тот же предмет обозначается сочетанием других букв.
        "                       " - это, видимо, единственный пример языкового индексального знака, общего для всех существующих и возможных языков, точнее, для всех систем письменности. Употребление этого знака на письме (в рукописи, книге, на экране) обладает той безусловностью, какой лишены все другие языковые знаки, даже пикториальные или иероглифические, которые несут в себе изобразительное сходство с обозна-чаемым, но сами не являются  частью того, что изображают.
        То, что обозначается как "                       " ,  само являет себя здесь и сейчас точно таким,  как оно выступает в бесчисленных письменных источниках, в виде ничем не заполненного пробела, чистого фона письма.   В сущности, в термине "                       " традиционно знаковыми носителями языковой кон-венции являются только кавычки, придающие этому                                          статус термина или понятия. То же, что нах-одится внутри кавычек, является внезнаковым, то есть представляет не что иное, как само себя. Достаточно представить на месте "                       "  какие-либо символические знаки,  словесные начертания, чтобы сразу об-наружилась их условность и неадекватность.
        Например, можно попытаться  поставить на место "                       "   понятие <невыразимое>, или <неименуемое>, или любое другое из  многочисленных понятий, отрицающих то, что в них утверждается, то есть одной частью слова - приставкой "не-" - стирающих значение другой части слова.  Очевидно, что "                      "   вовсе не содержит в себе ни утверждения чего-то, ни его отрицания, то есть лишено этой двойной семантики: оно предшествует любому именованию или выражению, а вовсе не сле-дует за ним в качестве его отрицания или отрицания самой его воз-можности.
        Заметим,  что "                 "  не только имеет свое конкретное физическое наполнение, но это наполнение всякий раз меняется в зависимости от конкретного материала письма, так что оно является одним на бумаге, другим на  экране, третьим на камне. "                       " проявляет себя всякий раз в том, в чем проявляет себя и письмо, так что оно  с высшей степенью наглядности и запечатленности присутствует именно в том, что здесь и сейчас пишется или читается. По этой причине нельзя  заменить "                       "  на такие понятия, как "белая бумага" или "чистый  экран": в каждом конкретном тексте оно и соотносимо с его материальной природой, и несводимо к ней, как и сам текст, который не меняется от того, вырезается ли он на камне, рисуется на ткани  или пишется на бумаге.
        Философско-лингвистическая мысль издавна искала таких знаков, которые могли бы  адекватно передать то, что обусловливает бытие самих знаков.  Но даже предельно обобщенные знаки, отсылающие к  мистическим понятиям и выражающие неисчерпаемую и "пустотную" природу всего сущего, например, "дао", не адекватны тому, что они обозначают. О "дао" в самом начале трактата "Дао де цзин" сказано: "Дао, которое может быть выражено словами, не есть  постоянное дао ".  (3)  Это значит, что слово "дао", поскольку оно состоит из определенных знаков, не  может  выразить беспредельности самого  дао.
        Другой знак для обозначения того, что обусловливает бытие знаков, в наше время предложил французский мыслитель Жак  Деррида:   differance, "различение".  Для  этого источника умножающихся различий между именами нет вполне подходящего имени.   Такие обобщающие понятия, как "Сущность", или "Бытие", или даже само "differance ",  - это всего лишь имена, созданные игрой  differance, но само оно навсегда останется неименуемым. "Более старое, чем само Бытие, такое  differance  не имеет имени в нашем языке. Но мы "уже знаем", что если оно неименуемо, то не на время только, не потому, что наш язык еще не нашел или не приобрел это имя  или потому что нам следовало бы искать его в другом языке, за пределом ограниченной системы нашего языка, - но скорее потому, что для него вообще нет имени, даже имени сущности или Бытия, даже имени  "differance", которое не есть имя...  Это неименуемое есть игра, которая делает возможными  эффекты имени, относительно цельные атомарные структуры, которые мы называем именами,  делает возможной цепь замещений имен, в которую, например,  впутан эффект самого имени differance, вынесен, заново вписан, как фальшивый вход или фальшивый выход все еще являются частью игры, функцией системы". (4)
        Деррида имеет в виду, что имя "differance" - лишь  одно из многих имен, втянутых в игру  самого differance, и значит, у differance нет и не может быть одного, привилегированного имени. Действительно, "differance", как бы ни было глубокомысленно истолкование этого слова, само остается всего лишь языковым знаком, состоящим из букв латинского алфавита. Но значит ли  это, что язык в поисках своих внеязыковых оснований, того "последнего" означаемого, которое делает возможным само означивание, обречен вращаться лишь в кругу условно-заменяемых имен?  Бесконечность знаковых замещений и подстановок,  о которых говорит Деррида,  не есть замкнутая цепь, но цепь, постоянно натягиваемая в предчувствии разрыва. Жизнь языка никогда не бывает столь полной и захватывающей, как на грани десемиотизации, в момент разрыва семиотической цепи и обретения точного имени, когда само явление выступает как знак самого себя.  Разрыв в цепи означающих может быть описан, в терминах Лакана, как  травма языка, но это  и есть главное событие в  жизни языка -  не образование еще одного условного знака, но внесение внутрь языка того, что ему внеположно и  делает возможным все знаки и сам язык. Это не только травма языка, но это и его  экцесс, праздник его победы над собой. В том-то и суть, что язык постоянно борется против собственной условности -  и достигает цели, когда внезнаковое входит в язык и начинает обозначать само себя. Очевидно, из  "темницы языка" (5)  все-таки есть выход. То "чистое", "белое",  "неименуемое", что окружает язык, может быть впущено в сам язык. "                       " - это и есть привилегированное имя,  в котором письменный язык совпадает со своей внеязыковой основой.
        С тем, что выход из языка, создаваемый включением в него внеязыковых реалий   - это иллюзорный, "фальшивый" выход, можно согласиться лишь отчасти. Действительно, любая реалия, включенная в знаковую систему, сама становится знаком, даже   окружающая среда текста превращается в "                       ", берется в кавычки, а значит, втягивается в круговорот знаков, в игру самого языка.  Но именно такое "ознаковление" среды есть одновременно изживание знаковости самого языка. Две стороны этого процесса: семиотизация реальности и десемиотизация языка - непрерывно взаимодействуют и дополняют друг друга.  Реалия становится знаком себя в той же мере, в какой знаковость языка   сходит на нет, открывая место внезнаковому присутствию.  Вхождение внезнакового в язык есть одновременно акт выхождения языка из себя, пауза, пробел, умолчание, указание на то, о чем нельзя говорить и что само говорит о себе своим присутствием. То, что не сказывается в языке, показывает в нем себя, или, согласно еще более сильному утверждению Л. Витгенштейна, "то, что может  быть показано, не может  быть сказано". (6)
    В таком знаке, как  "                       ", язык показывает свою границу, а за ней - ту превосходящую область мира, которая не может быть сказана внутри языка, но может быть лишь показана. Тем же путем, каким  "                       " входит в язык, язык сам выходит из себя, пользуется лазейкой между кавычками, чтобы выйти во внеязыковое пространство. Прекращая сказывать, язык теперь  начинает показывать, действовать как индекс, указка, нацеленная на внеязыковой контекст.  "                       " как раз и находится на границе сказывания в языке (знаком чего являются кавычки) и показывания того, что лежит за пределом языка и  является условием его существования.
        Поэтому неверно считать, что все   входы и выходы из языка являются только иллюзорными, только знаками самой языковой игры. Это означало бы полную одномерность и солип-сизм языка, его превращение в "глухонемого". Входы и выходы из языка, разумеется, образуют часть его структуры, подобно тому, как двери и окна принадлежат к структуре здания. Но если  эти входы и выходы никуда не ведут, если здание не сообщается с улицей, площадью, пространством за пределом здания, значит, именно роль здания оно и не может ис-полнять. Точно так же язык не может исполнять свою роль, если все входы и выходы из него окажутся лишь декорациями,   фальшивыми изображениями на сцене. Мерой своей условности язык обязан тому, что безусловно простирается за пределами языка; да и само определе-ние языка как "игры" возможно лишь в рамках ее различения с не-игрой.  Только жизнь на входах и выходах, интенсификация самого двустороннего процесса семиотизации-десемиотизации, делает язык по-настоящему захватывающей игрой, в которой возможно не только играть, но и выигрывать, "приобретать мир". (7)
        Разумеется,  в попытке обозначить
"                       " можно перебирать много имен, в том числе "бытие", "сущность", "ничто", "пустота", "основа", "бесконечное", "безымянное", "дао", "differance" - и такая игра замещений может продолжаться бесконечно долго... Но она лишь по-тому и продолжается,  что живет надеждой на выигрыш, на обретение единственного имени, которое само есть то, что оно именует.
"                       " -  это и есть чистый  выигрыш языка,  точка разрыва семиотической цепи, когда игра бесконечных замен и подстановок среди имен прекращается с по-явлением действительно привилегированного имени - явления, ко-торое само дает себе имя,  становится именем самого себя.
 

             3. Природа как внутрикультурный феномен.

        Постструктурализм, как известно, принципиально отвергает такие внезнаковые,  физические и  одновременно "метафизические"  данности, как  "начало" (происхождение во времени)  и "присутствие" (наличие в пространстве).  Поворот, условно говоря, от деконструкции к экологии следует рассматривать в общеметодологическом плане именно как обращение к тем началам, основам и условиям, которые делают возможной текстовую деятельность, языковую артикуляцию и которые лишь на позднейшем  этапе сами становятся  предметом такой артикуляции. Текст имеет свою собственную среду обитания, которая так же предшествует тексту, как природа в общечеловеческом масштабе предшествует культуре и делает возможной культуру. Схематически  эту внетекстовую среду можно изобразить так:

                                                      /
                                          --   текст --
                                                     /

        Стрелки указывают на то окружение текста, которое долгое время было "белым пятном" не только буквально, но и в смысле  своего забвения филологическими дисциплинами. Покрытое множеством текстуальных следов, первичных, вторичных, третичных интерпретаций, оно само оставалось неисследованным, не включенным в текст, подобно тому, как природа, служившая основой всей технической деятельности человечества, на протяжении долгих веков оставалась вне поля технической защиты.  Умножение техник  прочтения и истолкования текстов и, соответственно, умножение самих текстов, наслаивающихся друг на друга в качестве аллюзий, цитат, комментариев,  покрывало  пространство  "                       " все более густо испещренной знаковой сеткой и,  если продолжить сравнение, загрязняло его, что и создает сейчас необходимость и предпосылку для  экологической работы по очищению информационного мусора.
        Чтобы расчистить среду от текстовых излишеств, нужно прежде всего найти место  для  этой чистоты внутри самих текстов. Это и есть  задача сотрудничества  филологической теории с литературной практикой. Речь идет не о том, чтобы прекратить производство текстов, а о том, чтобы  сделать чистым само это производство. Ведь и экология природы, за исключением своих экстремистских и разрушительных вариантов, не требует отказа от технологий, а требует чистых технологий, т.е. такого высочайшего уровня развития технологии, когда она могла бы устанавливать границы своей экспансии, "детехнологизировать" себя.   Чтобы современная техника производства текста была чиста, нужно ввести в состав самого текста чистоту того, что ему предшествует и его окружает.
        В  науках о культуре чистота должна быть зафиксирована на уровне понятий и стать теоретической основой мыследеятельности. Как писал Борис Пастернак, "естественно стремиться к чистоте. Так мы вплотную подходим к чистой сущности поэзии."  (8)     Концептуализация и текстуализация самого понятия чистоты  - едва ли не первоочередная задача современной филологии.  Если такая дисциплина, как  экология текста, или  эко-филология с (9), будет создана, то первым предметом ее изучения, а возможно, и исходным понятием, станет именно "                       ", то есть чистая внетекстовая среда,  насколько она может быть запечатлена внутри текста:

                                                 текст
                                                                                                                                       текст                                                                               текст

                                                текст

        Превращение среды, окружающей текст, в смысловое средоточие самого текста не есть просто акт чьей-то  индивидуальной саморефлексии, но закономерный исторический итог  становления текстуальности, сначала  создающей свою собственную среду и затем помещающей ее в свое средоточие. То самое  "                  ", которое делает возможным письмо, само делается  необходимым по мере возникновения и развития письма. Письмо и
"              " изначально даны друг другу как условия, без которых ни письмо не могло бы писаться, ни "              " быть исписанным; но лишь в ходе долгой совместной  эволюции между ними возникает сознательное отношение "взаимовключения", позволяющее  вписать "                      " в само письмо.
        Обращение гуманитарной культуры к  проблемам экологии диктуется тем, что сам предмет экологии, то есть природная среда обитания,  есть внутрикультурный  феномен. В отличие от физики, биологии и других естественных наук, предмет экологии - не природа как таковая, а природа в качестве среды  человеческого обитания. Именно человек, в совокупности своих культурных и технических практик,  то есть в той мере, в какой он выделяется из природы, и превращает природу в среду обитания.  Для животных природа вовсе не есть "среда обитания", поскольку сами они составляют часть природы.
        Вот почему физика и биология относятся к древнейшим областям знания, тогда как  экология сформировалась  очень поздно, только в 20-ом веке.  Понадобилось несколько тысячелетий, чтобы природа из "космоса" и "организма", каким ее изучают физика и биология, превратилась в окружающую среду, то есть феномен, взятый целиком по отношению к культуре.  (10)  Предмет экологии,  то есть природа в  качестве среды обитания, создан долгим, многовековым развитием культуры, которая "расприроднивала"  человека и  оттесняла природу на периферию существования, превращала природу из самосущей и вездесущей  реальности в "окружающую среду", в "экологический фактор". Вот почему  экология - это не естественная, а гуманитарная наука,  предмет которой - природа перед лицом культуры, точнее, природа как порождение и инобытие культуры.
        Именно сейчас настало время для такой новой, рефлексивной ступени в развитии экологии, когда она осознает вторичность, искусственность, культурность своего предмета и, следовательно, вводит себя в круг наук о культуре. Представление  экологии о том, что ее предмет - "природа как она есть сама по себе", а ее цель -  защита этой первозданной, невинной природы от посягательств культуры, вполне могут перерасти в эковарварство и экофашизм, в нигилизм по отношению к культуре, если не отдать себе отчета, что природа, именно в своем экологическом (а не космическом, не физическом, не биологическом) аспекте, и есть создание культуры.
        Таким образом, экологизация наук о тексте достижима лишь как одновременная текстуализация самой  "чистоты".  Эко-филология и есть  подвижное равновесие этих двух процессов: внезнаковое утверждает свое место в системе знаков и одновременно обнаруживает свою обусловленность этой системой. Природное и культурное, начальное и производное меняются местами, обнаруживают свою взаимообусловленность.  Культура вписывается в природу и вписывает ее в себя -  невозможно разорвать  эту цепь взаимовключений.
        Все это имеет прямое отношение и к  "                       ", которое теперь так же вписывается в язык, как язык когда-то вписался в  "                       ". Та белизна книги и голубизна экрана, которые как бы предсуществуют тексту, на самом деле создаются самой текстовой деятельностью, как ее необходимое условие, окружение и предпосылка.  В самом деле, как заметил Мейер Шапиро, чистый изобразительный фон в живописи - позднее завоевание цивилизации. Нигде в природе  мы не находим таких чистых поверхностей, служащих идеальным материалом для письма, как лист бумаги. Все естественные поверхности, на которых дошли до нас памятники ранней письменности,  - наскальные, пещерные, берестяные   - изначально уже "исписаны" самой природой, изборождены каменными или древесными морщинами  и потому несовершенны, как материалы для  письма.  Даже папирусы, специально изготовлявшиеся в качестве писчего материала, еще хранят следы растительных волокон - почерк природы накладывается на почерк человека, создавая невнятицу, "шум", "бормотание".  Именно развитие письма, а затем и печати потребовало создания  чистых и вместе тем достаточно прочных  поверхностей,  идеально закрепляющих культурные следы. В природе такие чистые поверхности присутствуют  в виде  безоблачного неба, водной или песчаной глади, снежного покрова - но они, увы, не "держат" человеческих следов.  Сама практика письма  создает для себя  идеально чистую  среду - подобно тому, как культура в своем развитии создает природную среду и наделяет ее атрибутом чистоты, чтобы защищать ее от себя, то есть обращаться с ней подлинно культурно.
        Среди многих синонимов глагола "писать" есть и такие, как "марать", "пачкать  бумагу" - то есть писание признает себя актом  загрязнения девственной чистоты бумаги, подобно тому, как культура признает себя виновной в загрязнении природы. Но  чистота бумаги, как и представление о чистоте природы, созданы культурой, и именно в той степени, в какой она сама способна инициировать и проводить такое очищение. В известном смысле, введение "              " в текст есть завершающий этап  долгого исторического формирования  "                  " из  самой текстуальной деятельности, создающей максимально устойчивый фон для своего восприятия.

______________________

 ПРИМЕЧАНИЯ

1. Обоснование эко-поэтики содержится в книгах: Karl Kroeber. Ecological literary criticism. Romantic imagining and the biology of mind. New York: Columbia University Press, 1994; The Ecocriticism Reader : Landmarks in Literary Ecology, ed. by Glotfelty, Cheryll and Fromm, Harold. Athens : University of Georgia Press, 1996.

 2. Meyer Shapiro. On  Some Problems in the Semiotics of Visual  Art: Field and Vehicle in Image-Signs (1966), in:  Semiotics. An Introductory Anthology, ed. with introductions by Robert E.Innis, Bloomington: Indiana UP, 1985, pp. 209-210.

 3. Древнекитайская философия. Собрание текстов в 2 тт., т.1, М., "Мысль", 1972, с.115.

  4.  Jacques Derrida, in "A Derrida Reader. Between the Blinds", ed. by Peggy Kamuf, New York: Columbia University Press, 1991, pp.75-76.

 5.  Таково заглавие известной книги Fredric Jameson "The Prison-House of Language: A Critical Account of Structuralism and Russian Formalism", Princeton University Press, 1982.

 6. Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат (афоризм 4.1212). М.,  Издательство иностранной литературы, 1958, с. 51.

 7. Отсюда возможность включения вещей, материальностей,  фрагментов окружающего мира в наиболее абстрактные  тексты, такие, как философские трактаты. Единичные вещи, прошедшие  все слои знаковой интерпретации,  обнаруживают свою несводимость ни к каким знакам - и становятся уникальными знаками самих себя.  Этот процесс образования транссемиотического поля вокруг единичностей происходит во многих областях современной культуры именно в силу ее избыточной семиотизации, из которой в осадок выпадает весь мир означаемых.  " Экстаз коммуникации" (выражение Жана Бодрийара), перегрев информационных сетей, эйфория торжествующей знаковости приводит к противоположному эффекту - ценностному возрастанию  транссемиотической сферы, обострению интереса к самим вещам. Бесконечная вариация их названий, их кодовых обозначений и трансляций,  только усиливает вкус их "конечности", единичности, присутствия в настоящем. Этот процесс  внедрения вещей в язык с целью обозначить их несводимость к языку  прослежен в моей работе "Вещь и слово. О лирическом музее". См. Михаил  Эпштейн, "Парадоксы новизны. О литературном развитии 19-20 веков", М., "Советский писатель", 1988, сс. 304 - 333.  Более подробное теоретическое обоснование транссемиотики дано в послесловии к английскому варианту  этой работы: Mikhail Epstein, After the Future: The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture. Amherst: The  University of Massachusetts Press,1995, pp. 277-279..

8.  Борис Пастернак. Несколько положений. Собр. соч. в 5 тт., М., Художественная литература, 1991, т. 4, с. 370.

9. Собственно, сам по себе термин "экология", по своему буквальному смыслу, означает не что иное, как "эйкос логоса",  "ойкумена слова",  "среда обитания слова", "средословие".  Разумеется,  "логия" имеет еще и значение "исследование", "изучение", и в этом  наиболее употребительном смысле "экология", как и замышлял изобретатель этого термина зоолог Эрнст Геккель (Чаецкел), есть наука об "эйкосе" (греч. оикос) - природной среде обитания. Если бы не это уже закрепившееся значение, незачем было бы создавать термин "эко-филология" или "экология текста", поскольку "слово" уже вписано в сам термин "экология". Тем более, что "экология" как наука о среде  обитания  и "экология" как среда обитания слова имеют  сходный предмет, в котором пересекаются интересы биологии и филологии,  естественных и гуманитарных наук.  Этот предмет есть  "чистое", то есть совокупность культурных процедур и фильтров, которые  выделяют человека из природы, из состояния варварства,  и которые  в конечном счете позволяют охранять саму природу от технического варварства.

10.  По остроумному замечанию философа и искусствоведа Бориса Гройса, "само название... "охрана окружающей среды" достаточно парадоксально: окружающее нельзя охранять - можно охранять только то, что находится внутри" (Борис Гройс. Утопия и обмен. М., "Знак", 1993, с.174). Иными словами, культура, провозглашая свою окруженность природой,  фактически  сама ее окружает, берет в кольцо (в том числе своим вниманием и попечением).

(продолжение)