ЛЕНИН  -  СТАЛИН. 1988 *

                        1. Одиночество Ленина, возвращение Сталина

        Когда-то они были неразлучны - на плакатах и фотографиях, в учебниках и в сознании народа. Потом остался только Ленин, а Сталин выбыл в неизвестном направлении: ждать не приказали, но и надежды не отняли. И вот он возвращается...

        Другой, да, другой Сталин. Но время ничуть его не состарило, наоборот, омолодило. Он меньше Иосиф Виссарионович - и больше Сосо и Коба, как его называли друзья юности и товарищи по подполью. Он  уже не всеобщий отец, умудренный вождь, старший друг пионеров и физкультурников,  добрый и всезнающий дедушка - нет, но молодой авантюрист и демонический злодей, у которого неистощимый пыл и южный темперамент на совращение целомудренных народов. Коварный, неотразимый, цинический, освобожденный от всяких нравственных  норм, как либертины у маркиза де Сада, любитель острых ощущений и знаток неопытных сердец, одной усмешкой сквозь жесткие усы сводящий с ума: вечно юный Сталин, политический обольститель и насильник. Мужественный брюнет, всегда охочий до юных дев из семейства прогрессивных народов.  Древнее предостережение: красна девица, словно маков цвет, не ходи,  милая, за околицу, по чисту полю молодец идет, молодец  идет, маков цвет сомнет.

        Раньше говорилось: Сталин - это Ленин сегодня. Но зачем делу социализма сразу два Ленина:  вчерашний и сегодняшний? Любая система со временем  стремится избавиться от дублирующих элементов, как язык избавляется от полных синонимов. Идеология - тот же язык, только социальный; он имеет свои синонимы, антонимы, омонимы, отношение между которыми меняется быстрее, чем в национальном языке. Например, слова "социализм" и "демократия" долгое время звучали для нас как синонимы, а "коммунизм" и "фашизм" - как антонимы. Синонимами были имена: Сталин и Ленин, антонимами: Сталин и Гитлер. Теперь "коммунизм" и "фашизм" все больше звучат как синонимы, а "социализм" и "демократия" как антонимы.

        Бывают и идеологические омонимы, т.е. слова, звучащие одинаково, а по смыслу не имеющие между собой ничего общего. Например, "диктатура пролетариата" и "фашистская диктатура" - вряд ли кто-нибудь слышал здесь одно и то слово, разве что у него был политически невоспитанный слух. Или:  "в революционных боях наш народ завоевал себе свободу" и "радиостанция "Свобода" клевещет на наш народ". "Диктатура" и "диктатура", "свобода" и "свобода" - это, с точки зрения советского человека,  просто разные слова, как "коса" на голове у девушки и "коса" в руках у Смерти, как горный "ключ", забивший из расщелины, и гаечный "ключ", которым избили прохожего.

        Бывает и наоборот: разные слова настолько сближаются по значению, что их можно писать через дефис, как одно сдвоенное слово, например, "фабрики-заводы", "рабочие-крестьяне", "грибы-ягоды", "фрукты-овощи", "Пушкин-Лермонтов". Разумеется, образованный человек знает разницу между Пушкиным и Лермонтовым, но в массовом сознании они держатся на слуху как один великий поэт, сосланный в Михайловское, сражавшийся на Кавказе и смолоду убитый на дуэли Дантесом-Мартыновым.

        Идеологическое сознание тоже любит такие дуплеты: Маркс - Энгельс, Ленин - Сталин. Нужно поставить рядом два имени, чтобы между ними сразу прочертилась генеральная линия, на письме изображаемая знаком тире. Одно имя не дает линии, а между тремя она может искривиться, дать зигзаг, поэтому попарно имена звучат всего сильнее и убедительнее. Словно бы разносится между ними: от вершины к вершине - горное эхо, усиливая звучание каждого. Размах, простор. Между вдохом: Маркс - и выдохом: Энгельс - слышится как бы дыхание самой истории, набравшей побольше воздуха в грудную клетку. Что там только не звучит, в этой многозначительной паузе! Какую великую работу проделывает история в молчании! Маркс --- Энгельс,  Ленин --- Сталин. Ну и поменьше, помельче, однако тоже с подтекстом, внутренним резонансом: Ворошилов - Буденный,   Горький - Маяковский...

        И вот с какого-то момента главная гулкость пропала. Даже мне, успевшему прожить всего шесть лет с двойным именем "Ленин - Сталин" на слуху, - даже мне с 1956 года уже недостает этой смысловой растяжки,  звукового раската. В коротком слове "Ленин"  мне слышится какой-то сбой, недосказанность, будто что-то толкнулось - и замерло, подавилось собственной немотой. После "Ленина" само напрашивается тире, как знак исторического разгона, траектория великого броска в будущее - а сил не хватило, тире сломалось на точке. Прыгун разбежался - а прыгать не стал, потоптался на месте и скрылся в раздевалке... Нет, не хватает парящего перелета через эпохи, времена, ступени прогресса: Ленин - (летим... летим...)  - Сталин.

        И долго, целых тридцать лет, длилась эта томительная пауза, словно ком застрял в горле: вдох сделан, а выдохнуть не дают. И уже не дышится во все легкие, а пускается во все тяжкие. 60-е... 70-е... 80-е... У народа, перескочившего высокие исторические ступени одну за другой, появилась одышка, и стало за него тревожно: дойдет ли? Осилит ли?

        Теперь тревога проходит. Прорезалось второе дыхание. Сталин снова с нами. Он вернулся в свое законное общее имя: Ленин - Сталин.
 

                                         2. Враг-спаситель

        Да, вернулся другим, хищным и страшным, но такой Сталин нам еще  нужнее, чем тот многомудрый вождь, каким он был при жизни. Всезнающего учителя, бессмертного гения, заботливого отца наш народ приобрел еще до Сталина, в годы октябрьских родин, отныне и навсегда, а вот достойного врага ему недоставало. Их было слишком много, врагов, и все, как оказалось, ненастоящие, потому что настоящих много не бывает. Даже отсталая религиозная традиция хорошо это знает и когда произносит слово "враг", то обязательно в единственном числе. Враг и есть Враг -  Сатана, что буквально значит "противник". И если говорят: "враг попутал", то ясно, что это не какой-то там один  из многих отщепенцев и злопыхателей, а такой же единственный и общий всем людям Враг, как и Бог - один. Произнесите: "враги" - и сразу слово измельчает, из религиозного языка перейдет в какую-то политическую трескотню, в газетный или партизанский жаргон. "Враги сожгли родную хату",  "надо их всех перестрелять, врагов народа"... Сам язык дешевеет, размениваясь на множественное число. А "Враг" - слово дорогое. И если бог и учитель у нас один, в соответствии с древней священной традицией, то и враг должен быть один.

        И теперь понятно, почему он, Враг с большой буквы, стал подбивать нас к поиску врагов. Это и было его главным Вражьим делом: насочинять миллионы шпионов и вредителей, чтобы самому затаиться в их разбухшей серой массе. "Сколько их! куда их гонят? что так жалобно поют?" - ну конечно, это все мнимые враги народа, отправляемые на очередной этап сквозь пургу. "Бесконечны, безобразны в мутной месяца игре . . ." А кто их гонит - тот самый Враг и есть, он их нарочно выдумал и выдал за врагов, чтобы за них спрятаться. Вон их сколько! - и каждого надо найти, опознать, доказать, обезвредить, да еще и к самому себе прислушаться - нет ли и там, в моем сердце и разуме, чего-то вражеского, чтобы сдаться и донести.

     Враг всю эту вьюгу нам в глаза напустил и рассыпался тьмою мелких бесов, чтобы мы его не поймали. Мчались мы на вихрях-конях по своей великой средиземной равнине, а он навстречу нам выдул стужу-метель и так засорил глаза, чтобы повсюду нам примерещились бесы-вредители - чтобы его, Проклятого, не увидеть, Вражину  лютую. "Только вьюга долгим смехом заливается в снегах" - в ответ на все наши "трах-тарарах-тах-тах! кто идет?". Сколько врагов перестреляли - а главный ушел невредимым, и остался в ушах только глумливый смех поднятой им вьюги.

        Но теперь мы разобрались, что к чему и кто кого, - во врагов больше не верим, потому что ясно видим перед собой одного Врага: из-за множества подставных  встал, наконец, во весь рост, как будто для высшей меры наказания. Он-то и помешал нам вкусить обещанный рай.

        Ведь было бы нелепо, если бы Еву соблазнила целая стая юрких змеек,  - нет, он должен быть один, виновник грехопадения.  Отрицательный персонаж Книги Бытия стал положительным героем Краткого Курса, но ведь это историческое развитие одного характера - Змея-Искусителя. Человечество уже почти обитало в раю под надзором всемудрого, всеблагого и предавшегося священному покою лишь в последний день сотворения нового мира, отчего и зовут его по-божески - Влади-мир  Лен-ин: ибо сотворив в шесть дней новый мир, на седьмой опочил.1 Уже шагнуло человечество под пышную крону древа жизни, с которого свисали плоды нэпа и кооперации, но рядом росло другое, из-за которого и выполз искуситель и прельстил более румяными, да горькими плодами индустриализации-коллективизации. Чтобы мы в  райском саду сами стали как боги, хозяева жизни, познавшие добро и зло. И вот, едва вкусив от этих кровью налитых румяных плодов, как и было предсказано: "в тот же день - смертью умрете" - стали умирать один за другим, не отходя от ветвистого древа.  И треть народа умерла, а остальные оказались в пустыне.

        После грехопадения и пошел раскол на добро и зло, на свет и тень, на Основной Закон и нарушения законности, на пионерские лагеря и концентрационные лагеря, на героические перелеты через Ледовитый океан и обживание политзэками его суровых берегов. Был один только рай и цельное древо жизни, а от Лукавого началась излучина, расколовшая нашу жизнь на свершения и ошибки.

        Но теперь, наконец, Враг опознан и назван - и значит, рай  восстанет из руин. Раньше-то считалось, что мы живем уже почти в раю,  но походил он больше на каменистую пустыню. И хлеб приходилось в поте лица своего добывать, и земля рождала терние и волчцы вместо обещанных сладких плодов, и женщины мучились, надевая вместо воздушных кружев "одежды кожаные". И если это называть раем, тогда непонятно, каким может быть не-рай, неужели еще хуже?  Сбились в стадо, дрожим по-овечьи, а пастухи наши - косматые, лютые. И вот уже умирают дети  тех, которым был обещан рай. Поколебалась наша вера, и божья слеза скатилась с небес... неужели конец?

        И вот - спасен. Как  же  не спасти его, нашего бога, если он спасает нас неустанно, летом посылает лето, а зимой зиму. Мы его - сейчас, чтобы он нас - всегда. Именно Враг, хитростью лишивший нас рая, теперь хитростью истории нам его возвратит. Ведь если бы не его спасительная ложь, то пришлось бы признать бога не богом, и рай не раем, и завет обманом, а коль скоро Враг опознан, значит, остаются в силе прежние обетования. Это мы, грешные, не того послушались, не туда свернули - заблудились в пустыне. Но рай нас ждет и бог нас простит, если вернемся к его заветам, если отступимся от Отступника, воспротивимся Противнику и обличим его  лукавую природу в самих себе.

        Вот он каким возвращается к нам, Сталин. Для нашего главного дела он теперь еще нужнее, чем при жизни. Стала величайшим коммунистом-организатором - ну, не смерть Сталина, так посмертное бесчестье. Живой Сталин убивал коммунистов, а мертвый возрождает коммунизм, от греха отмывая: "кровь его на мне". Мертвый, срам принимает за живых. Такой Сталин нам гораздо нужнее, чем гений всех времен и народов, потому что возвращает нам отнятую надежду. Сталин-злодей исполнит то, чего не исполнил Сталин-гений.

        Змей-искуситель переживает теперь второй акт исторической мистерии - в роли козла отпущения. Был такой обычай у народа, верившего в свою избранность перед Богом, - раз в год возлагать на козла всенародный грех и изгонять в пустыню.  Тот грех, который отторг людей от рая, теперь сам отторгается от них и удаляется туда, куда их завел. Козел в этих ритуальных представлениях - столь же низменное животное, как и змей: оба олицетворяют нечистую силу, отчего и изображается она часто с козлиными рогами и в змеиной чешуе. Но если змей воплощает хитроумие и жестокость, то козел - похоть и тупость: активное и пассивное, ядовитое и смрадное начало греха. Так сошлись  оба эти животных в нашем представлении о Враге: он тупой, ограниченный человек, но сметливый на гадости, пылкий на мерзости, злобно-лукавый и похотливый. Эта роль специально похотливого придатка, как бы полового органа хозяина, отпущена тому, кто всех перебрал:  мужчин - на нары, женщин - на перины, нашему неуемному Бери-Бери, который и стал первым козлом отпущения во всем этом многоступенчатом ритуале посмертной расправы со Сталиным.

        Про Бухарина, одного из очередных врагов, было "свыше" сказано на судебном процессе, что он помесь свиньи и лисицы. В самом подборе слов узнается пошлая политическая грызня - потому что в тех возвышенных обрядовых ролях, которые передаются сегодня Врагу народа, объединяются гораздо более древние и емкие символы:  козел и змея. Значение вроде те же - низменность (свинья, козел) и лукавство (лисица, змея). Но если свинья и лисица - персонажи какой-нибудь басни, детской сказочки, в духе которой для простодушной публики разыгрывались фольклорные процессы 30-х годов, то змея и козел - персонажи мистериальные, библейские, до которых ныне доросло наше историческое сознание  пережитой трагедии.

        Два обличья нечистой силы: первое - когда она искушает добром;  второе - когда обличается во зле.  Тот, кто в образе змея завлек нас из рая в пустыню, теперь, в образе козла, сам изгоняется  в пустыню, чтобы сохранить нам надежду на рай.  Именно сейчас, когда Сталин во всенародном сознании  превратился в змея-искусителя, он фактически играет для избранного народа роль козла отпущения, и тут нет никакого противоречия, потому что эти две роли предназначены для одного актера, как две личины великого лицедея.

        И теперь мы уже не в коммунальных двориках забиваем козла, крепко пристукивая его костяшками домино, а забиваем на просторе всей страны, чтобы он костьми лег в той проклятой мертвой пустыне, куда нас заманил;  и выносим его кости из нижней части райка, с высоты которого созерцают театр народной жизни его наследники, - выносим кости из малого рая и выбрасываем к стене плача, у которой уже оплакиваем самих себя, а не могильный прах своих палачей. [2] Мы забиваем козла всенародно, и не условными точками-гвоздиками костяшек, а пригвождаем его к столбу позора побелевшими костями его жертв.

        Но как ни праведен гнев, он не колеблет, а укрепляет нашу главную веру, и имя бога еще ослепительнее сияет, отмытое от имени греха, от имени навета.
 

                        3. Железный жезл. Магия-металлургия.

        И ведь какое имя этот грех взял себе - не просто красивое, а словно бы выдуманное мальчиком-семинаристом  по образу того, кто воображался ему первым учителем всех мятежников: с железными когтями, со стальными зубами, прямо по предсказанию Священного Писания. Ушел из семинарии, не доучившись,  - но может быть потому, что главному уже научился, и пошел разносить слово своего бога, - стальной меч, исходящий из уст божих, кару и пагубу, ниспосланную на народы. Быть может, поразили воображение семинариста такие слова: "железное ярмо возложу на шею всех этих народов, чтобы они работали  Навуходоносору, царю Вавилонскому..." (Иеремия, 28: 14 ). А может быть, понравились ему слова из Апокалипсиса: "тому дам власть над язычниками, и будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся" (Откровение, 2: 26-27). Образ железа следовал за ним  неотступно и сам подсказывал имя, под которым пасти народы, впавшие в язычество,  - Сталин.

        У  Герцена как-то довелось прочитать в "Былом и думах": "Моровая полоса, идущая от 1825 до 1855 года, скоро совсем задвинется;  человеческие слезы, заметенные полицией, пропадут, и будущие поколения не раз остановятся с недоумением перед гладко убитым пустырем, отыскивая пропавшие пути мысли..."[3] Как легко переправить в этих датах восьмерки на девятки! - и ничего не изменится по существу, словно отзыв заготовлен сразу на два века: николаевский и сталинский.

    Но стоит внимательней сопоставить нашего Противника с его слабым предшественником, отхватившим себе точно такой же тридцатилетний кусок в судьбе своей державы, - и снова поразишься уже несопоставимости. Так меняются масштабы и материалы, из которых создавался  этот жезл, пасущий народы! Там - пять повешенных за вооруженный  бунт и убийство, здесь - в миллионы раз больше погубленных за... преданность и покорность. Но зато и прозван был тот царь всего только Палкиным: вот от каких детских наказаний им было больно, кожа еще не задубела даже под началом  Дубельта. А наш Враг, не дождавшись памфлетов Льва Николаевича Толстого и пренебрегая панегириками другого Николаевича Толстого, отнюдь не Льва, - сам себя лучше и точнее всех назвал: Сталин. Одна пасомая эпоха относится к другой, как железный посох к деревянному, как "Сталин" к "Палкину".  Впрочем, с железом в имени пусть матрос-братишка по югу гуляет и под курганом вечно спит, а старшему брату и уже начинающему отцу подобает именно Сталин,  сплав несравненно более твердый и зрелый.

        Теперь-то мы знаем, в какой домне-мартене выплавлялась эта сталь, по созвучию слов - случайному ли? - воспетая множеством стальных соловьев той эпохи. "Как закалялась сталь" - случайно ли выбрана эта метафора для наиболее поучительного романа эпохи или намеренно вписано в нее имя  вождя, заведомо дающее ответ на все вопросы, поставленные этой и множеством подобных учебников жизни?  Выплавлялась эта сталь в печи, которая раскалялась пожарче магнитогорских и исстари называлась пеклом, дабы  оттуда в достойном вооружении и стальных доспехах выходили неуязвимые, броней покрытые, нездешним пламенем опаленные, темные ликом ангелы - посланцы настоящего Врага, закаленные им в огненной купели, этом  вечном прообразе Магнитки. Сталин строил печи, чтобы выковывать свою стальную рать, чтобы она разливалась и затвердевала по всем ячейкам общества, превращенного в огромный, слаженно гудящий сталелитейный цех. Он сам был богом Стали, богом домен и мартенов, хозяином всех огневых точек страны, знакомых ему изнутри, по тому кипению и накалу, в котором  была и пребудет его душа.

        Как узнается в плане индустриализации, в расцвете металлургии -  буква и дух несгибаемой стали! Не случайно вернейший из речетворцев задумывал, как свою лебединую песню, "Черную металлургию" [4], очередной том из все той же эпопеи "Как закалялась сталь", в которую обратилась вся наша литература. Этот образ стального века, олицетворяемый именем и делом Сталина, все еще витает над бесчисленными романами и пьесами о "стали и шлаке", о "сталеварах", о чугунных людях, вышедших  из плавилен сталинских времен.

        Как в иные "темные" века  процветала черная магия, так у нас - черная металлургия: в той  же  функции властного заклинания горючих подземных недр, в топку которых подбрасывались руды, люди, идеи. В самих словах "домны" и "мартены" угадывается искаженный отзвук древнейших понятий: демоны и отец их - мартышка Бога. Весь воздух Отечества пропитан этим дымным запахом стальных и чугунных печей, выплавляющих больше черного металла, чем в любой другой стране и даже вместе взятых передовых. Уже во всем мире  кончилась эра чугуна и стали, вытесненная более современными материалами, - а мы все не можем остановиться. И не экономическим расчетом диктуется этот избыточный  рост, а какой-то мистической необходимостью: не остынет ли душа народа, лишившись подогрева из пылающих печей? "Кипят, кипят котлы чугунные..." В других странах - свои увлечения: где бананы и тростник, где автомобили и компьютеры,  - а у нас сталь да сталь, не технический только, но духовный продукт сталинской эпохи.

        Там, в этих плавильных  печах, с адским грохотом выковывались из лучших сортов легированной стали сталинские кадры, которые страна делегировала из забоев на съезды, а со съездов - в еще более дальние забои, и имя этому несчетному множеству было - легион. Они сверкали  повсюду малыми искрами - неистощимой россыпью той одной, что вспыхнула на рубеже веков, на серой  газетной бумаге [5], рассыпавшись затем сияющей россыпью  салютов, зарниц, пожаров, зарев.  Эти малые искры пропадали во тьме пустой, отзываясь в душах тех, кто оставался, то жалобным воем, то гнетущим молчанием.

        Кадры решали все. Но чтобы стать кадрами, они и должны были мелькать, быстро сменяя друг друга, как в лентах кинохроники. Прежняя техника кино, когда сцены держались подолгу, словно в театре, привлекая взгляд последовательностью действия, остротой интриги, лепкой характеров, - эта "фильма" дореволюционных времен безнадежно устарела. Наступила эпоха монтажа - неожиданной склейки быстро мелькающих кадров. Сталин и Эйзенштейн были соавторами изобретения. Один возился со своим  кадрами, разрезая ножницами и соединяя клеем, чтобы воспроизвести бешеный ритм эпохи, динамику сменяющихся социальных разрезов и идейных ракурсов. Другой раскручивал сам  этот ритм, вырезая одни кадры и подклеивая другие, чтобы эпоха убыстрялась, догоняла и перегоняла свою кинохронику. Закон монтажа, поражающего причудливыми сложениями и зигзагами, оставался тайной мастера:  один кусок накладывался на противоположный, лицо Зиновьева на лицо Троцкого, лицо Бухарина на лицо Зиновьева, лица старых большевиков на лица кулаков и середняков, лица командармов на лица конокрадов, аккуратно подстриженные и в пенсне - на всклоченные и бородатые... И от этого монтажа цепенел зрительный зал, а сидевшие в первых рядах деятели искусств от восторга махали рукой и шептали друг другу со слезами на глазах: "Мастер!  Мастер!"

        И вот время, мастерски овладев полным набором  клеев и ножниц, делает новый монтаж: Сталин по краям молнии-зигзага великого завещания отрезается от Ленина и по краям пакта о ненападении приклеивается чуть ли не к Гитлеру. Eсли обратить внимание на главное: волю к власти, которая щетинками-штыками топорщится над губой, то  окажется просто одно лицо, любимо-ненавидимое. Сталин  - уже не Ленин сегодня, а Гитлер здесь.

        Он возвращается, другой Сталин... Но дело, которому служили Ленин-Сталин, от этого не только не проигрывает, но одерживает победу в тот миг, когда поражение кажется неминуемым. Сталин возвращается, чтобы спасти дело социализма - уже не от Троцких-Зиновьевых-Бухариных...  Теперь Сталин спасает социализм от самого Сталина: страна перекладывает большевистское иго на его стальную шею - и он держит, чтобы страна могла и дальше жить, "дыша и большевея". Сталин стоит, как тяжелоатлет, с рекордным грузом кармы на вытянутых руках, и держит, держит, пока мы проходим мимо, в славное будущее без Сталина. Слава Сталину-злодею! Слава Сталину-преступнику! Слава Сталину - искусителю и искупителю наших грехов!
 
        Он  стоит уже не на трибуне Мавзолея, а напротив, на Лобном месте, празднично обновленном; и отсалютовав направо, восторженно-негодующая толпа, проходящая по Красной площади, салютует налево - своему славному извергу, чья посмертная казнь, не в пример предыдущим, облегчает народную душу от тягчайших грехов.
 

                                4. Тире - трещина в сердце народа

        ...И снова привольно дышится, и дело кажется еще непорочным, пусть отброшенным назад, но тем более рвущимся вперед.  "И Ленин такой молодой, и вечный Октябрь впереди!"  Время, благодаря Сталину, вновь обретает гулкость, далекий раскат в будущее. Те тридцать лет, что мы обходились без него, прошли все-таки глуховато, с одним именем на устах, слишком коротким, безотзывным в своем вечно правом  и гордом одиночестве. Теперь они опять вместе: Ленин и Сталин. Ленин  -  Сталин. Дело Ленина  -  дело Сталина.

        Пусть иначе, иронией и трагедией, переливаются смыслы в этом двойном слове: не тождество, а противоположность, не продолжение, а преодоление. "Ленин - Сталин" теперь звучит как название поединка, который свел на одной исторической арене двух сильнейших борцов. Кто кого? Объявляется матч на звание чемпиона нового мира. Разве это не вдохновляет больше прежнего: черта соперничества на месте прежней черты наследства?  Больше воздуха, больше простора между этими именами - но так же спаяны они неразрывно: Ленин - Сталин.

        Теперь в этом просвете, образованном вокруг удлиненного тире, гуляет ветерок перемен. В эпохе, во всем учении социализма образовалась как бы реактивная тяга, необходимая для исторического ускорения. Было, к чему притягиваться, - не было, от чего отталкиваться. Был магнит, впередсмотрящая и впередзовущая идея, - не было трамплина, святого чувства отталкивания от прошлого.

        Был, был трамплин, но уж очень шаткие, прогнившие опоры, которые проваливались от первого толчка. Что там царь, легко расстрелянный, точно в тире; что там фюрер, сам себя, точно в русской рулетке, застреливший! Эпоха их перешагивала, прыгала через  их трупы и с пионерским задором бежала дальше, под руководством Ленина-Сталина. Не оставалось ничего надежного, от чего можно было бы надолго, навсегда оттолкнуться. Капитализм? Империализм? Это - "что", а враг - всегда "кто".  Разве какие-нибудь американские президенты или британские премьеры, с их чехардой каждые четыре года,  - это надежные враги?  Вот и застопорились: не с кем бороться. Хочешь взлета - ищи трамплина. На Николая-Керенского-Троцкого-Гитлера уже не обопрешься: Ленин-Сталин всех врагов победил, всю их силу себе присвоил - значит, самый сильный враг теперь должен обнаружиться в нем самом.

        И вот, когда святой злобы уже не осталось на Руси, и все враги провалились, и опоры прогнили, и поприща для борьбы не осталось, и винить некого, и безумной ногой от почвы оторвались, бежим, бежим, а счастья нет и нет, - доискались, наконец, до врага, появился он всерьез и надолго. Из Ленина-Сталина вышел Сталин и, как часовой на разводе, выполняя партийное поручение, встал наизготовку в форме лютого лазутчика и снайпера по самым заветным нашим целям. Ленин же, выполняя другое партийное поручение, оторвался от Сталина и устремился далеко вперед, в даль недосягаемую, но все же зовущую родным картавым голосом и святым последним заветом-завещанием.

        Долго, долго вся наша партия работала на Сталина, теперь пришла пора Сталину работать на партию. Исполнить партию азиатского гостя - вакхическую песню алеющего Востока, с его клейко-кровавым Солнцем да-здравствующего государственного разума. Вот с кем мы будем бороться до конца своих дней, вот на чей ложноклассический королевский гамбит мы ответим народной или, наоборот, демократической  партией, - лишь бы противник был уже достаточно мертв, чтобы не умирать в нас самих. Сталина, в отличие от всех царей-фюреров, уже не спишешь на свалку истории: по праву социалистического первородства, он - в нас. Глубоко, в потемках, на дне души... Поскоблишь ленинца - найдешь сталинца. Отныне мы всегда будем бороться со Сталиным в себе, двигаться вперед, отталкиваясь от Сталина. Сталин - в тебе и во мне.

        Все прежние пороки были чужие - от царизма, капитализма, фашизма: родимые пятна чужих загнивающих тел. Этот порок - свой, это родимое пятно нашего собственного социалистического первородства. Сталин - наш вечный порок, который делает предстоящий рай столь же недостижимым, сколь и непорочным.

        Зато воистину началась эпоха ускорения: у нашей истории появился реактивный двигатель. Раньше мы наивно надеялись достичь сияющих далей, держа впереди лунную подкову идеала-магнита и непрерывно идейно подковываясь и перековываясь по его образцу; а теперь научились использовать реактивную тягу, которая оттолкнет нас от грешной земли, - огненным столпом самосожжения вознесет ввысь.

        Все теперь стало на свои места. Окончательно сложилась наша собственная религиозная картина мира - словно из эпохи язычества избранный народ, пристыженный грехом и устрашенный карой, вступил в светлую эпоху единобожия. Раньше была предистория, с каким-то неясными, языческими богами-двойниками, у которых разделялись тела, но срастались сердца и головы. Подлинно священная история начинается только сейчас. У нас есть бог, очищенный от всяких наветов и свято блюдущий завет со своим  жестоковыйным народом. И у нас есть мятежный ангел, возомнивший себя носителем Света, но низринутый во тьму, сраженный и опаленный молнией завещания. Падший ангел собрал вокруг себя воинство тьмы, напал на светлых ангелов и истребил их, но последовало возмездие... И так до скончания веков будет разыгрываться  битва Ленин - Сталин, и поле  ее - сердца людей. Теперь есть возможность объяснить, почему социализм не таков, каким он мог и хотел быть: враг оказался внутри самого социализма. Он сам его построил. Он объявил его полную и окончательную победу.

        Если отбросить излишнюю щепетильность, таким до боли родным и близким врагом можно даже гордиться. Чужой, закордонный, оказался столь слаб  и труслив, что даже достойного врага нам пришлось создавать самим из себя, быть первопроходцами и на этом пути. Наш Враг - из народа, против народа и для народа. Мало с нас индустриализации, коллективизации, культурной революции - так и сталинизацию пришлось проводить самим, до всего дошли своим умом, и ни демократические друзья, ни капиталистические враги  нам ни в чем не помогли. Так мы сильны, что этой силы хватило на то, чтобы породить собственного врага, - хватит и на то, чтобы его сокрушить. Вот каков наш бог: он сам создал богоотступника, и поставил его во главе своих  ангелов, и провидел  его отступничество, и заклеймил - но не уничтожил, чтобы вновь и вновь доказывать на нем силу своих идей.

        Пожалуй, Сталин, и дальше юнея на наших глазах, вон в кого превратится - в мальчика для битья. Теперь каждый, проходя мимо, сможет надрать ему усы, а то и плюнуть в глаза. Но нельзя, никак нельзя вместе с мальчиком выплеснуть и чистую воду освежающего учения.

        Отныне всегда будет так: ленинизм и сталинизм, и черта между ними трещиной пройдет через сердце народа, который растянет срок своего осмысленного исторического бытия на длину этого тире. Казалось бы, одно слово хорошее, другое  плохое, и чего там судить-воевать, ведь хорошее всегда сильнее, да только сам народ на "нас" и "них" раздвоился. И получается: все  м ы  ленинцы, а с другой стороны, все   о н и   сталинцы. Вот и приходится хорошему народу бороться против плохих людей, т.е. с самим собой. Ленин с нами, но Сталин в нас. Наконец-то модель отечественной истории вполне оформилась по священному образцу и теперь может работать вечно, возвращаясь на круги своя: сначала от Ленина к Сталину, потом обратно от Сталина к Ленину.

        Итак, великое некогда слово распалось на два, противоположных по смыслу. Такие поучительные случаи происходят  в языке и называются "энантиосемией": два слова от одного корня расходятся до того, что становятся антонимами. Например, "начало" и "конец" имели когда-то одну основу "кон", обозначавшую и конец, и начало, т.е. некий рубеж; а потом до того разошлись, что теперь между "началом" и "концом" можно поместить уже долгую середину, почти безначальную и бесконечную. Или слово "честь", из которого вышли два глагола: "чествовать" - оказывать уважение; "честить" - бранить, ругать.

        Вот так и честное слово "Ленин - Сталин" распалось на два, чтобы одно
ч е с т в о в а л о с ь, а другое  ч е с т и л о с ь. Великий исторический рубеж, обозначенный этим словом, тоже раздвоился и обозначает теперь светлое начало социализма и его мрачный конец. Так развивается язык, так обогащается система идеологических знаков, разделяя свои слипшиеся значения.

        Если вернуться к науке, в которую наш вечный враг внес решающий вклад, то, конечно, подчас в языке встречаются и полные синонимы, но для второстепенных, редко употребляемых слов, например, для обозначения самой этой науки: "языкознание" - "лингвистика". Есть такие синонимы и для второстепенных идеологических знаков: Куйбышев-Орджоникидзе, Черчиль-Чемберлен. Но для главных слов в языке нет синонимов: чем заменить "хлеб", "сердце", "солнце"? Для слова "Ленин" нет и не может быть никаких синонимов - а те, что пробуют примкнуть и встать рядом, тут же превращаются в антонимы. Например, смешно вспомнить, Ленин - Мартов; грустно вспомнить, Ленин - Троцкий; страшно вспомнить, Ленин - Сталин.

        Но не забудем воздать честь и самому языку, столь же могучему, сколь и свободному, а значит - щедрому и терпимому ко всем говорящим. Возьмем то же выражение "Ленин - Сталин": как прикажете его понимать? Нет ничего хитрее тире, и склонностью к этому знаку русский превосходит другие языки. Тире в русском языке имеет по крайней мере два значения: следования и противопоставления. Например, "лес рубят - щепки летят": значение тире здесь передается словами "если... то..." Если лес рубят, то щепки летят. "Если Ленин, то Сталин". Так это выражение прочитывалось раньше. Но не изменяя его написания, можно предложить и другой смысл. "Дуб рвется в высоту - к земле тростинка гнется". Здесь тире означает "наоборот", "напротив". "Ленин, и наоборот, Сталин". Тире тоже подвержено энантиосемии, может выражать нечто противоположное себе.

        Так что вовсе незачем переписывать историю - достаточно просто ее перечитать.  Сам язык говорит вещи противоположные, не меняя ни одной буквы, и поэтому всегда правдив и свободен. Правдив был полвека назад, когда ликовал: "Ленин - Сталин". Правдив и сейчас, когда бьет тревогу: "Ленин - Сталин".

    Достоевский когда-то обнаружил, что всего лишь одним трехбуквенным словом простые русские люди вполне могут выражать всю сложную гамму своих взаимоотношений. Что же тогда говорить про интеллигенцию, языковые возможности которой неограниченны. Ей не то что трехбуквенного слова, а
о д н о г о  т и р е   навсегда хватит - непроизносимого, а потому годного к умолчанию, к тайной насмешке или молчаливой угрозе. Тире годится для того, чтобы исподтишка подтрунивать над властью - и чтобы звонко приструнить насмешников.  Сколько новых партий, движений, политических платформ и политологических трактатов могут возникнуть из одного знака препинания! "Тире против тирании!" "Тире и трагедия тирании". "Тире и ирония демократии". "Тире - потерянное и обретенное". "Тире и проблема третьего пути"...

Пройдет сто и тысячу лет, из всего политического лексикона нашего времени останутся, быть может, только два слова: Ленин и Сталин, да еще знак тире между ними. Но и тогда наша интеллигенция сможет выразить все сложнейшие оттенки своего политического мышления, употребляя одно только это двуединое слово - по-новому интонируя тире и вмещая бездну смысла в  емкую паузу.  

 (Далее следует короткая интермедия: все присутствующие по очереди произносят "Ленин - Сталин", каждый по-своему, искренно и вдумчиво, вкладывая в тире свое понимание исторического пути, пройденного народом и еще предстоящего).
 

                                Приложение.  Маркс - Энгельс.

        Теперь остается высказать еще одно предложение, которое могло бы послужить дальнейшему ускоренному развитию нашего идеологического языка, а также философии, теологии и иконографии. Мне кажется, что на сдвоенном силуэте профили Маркса и Энгельса как-то слишком навязчиво повторяют и перекрывают друг друга, и если бы их немного раздвинуть, мы получили бы два самостоятельных лица. Одно смуглое, семитское,  другое светлое, нордическое. Оба олицетворяют разные стороны учения, которое в одном лице прорастает вдаль и вширь могучей порослью курчавых волос; а в другом лице укорачивается, подстригается, умеряет свой буйный рост. Дикий, цветущий рай, ветхозаветный Эдем как бы превращается в регулярный сад, ухоженный на английский манер.

        Нет, все-таки Эдем нам снился, и ради возвращения в Эдем совершали мы великую ре-вол-юцию, которая буквально и означает "воз-вращ-ение". Пусть этот подстриженный профиль не заслоняет профиля буйного, вдохновенно разметавшегося, словно олицетворяющего собственные пророческие слова об источниках изобилия, которые польются полным потоком. Эти волнистые кудри и пышная разлившаяся шевелюра, эта героическая симфония, которую бессильна укротить палочка парикмахера-дирижера, - все это обещает полный поток и даже потоп изобилия, если верить ветхозаветной примете о том, что в волосах человека заключена его сила. Случайно ли, что не Сен-Симон, не Фурье, не Фейербах, не Энгельс, но именно Маркс стал наглядным символом освобожденного человечества? В самом облике этого нового Самсона, богатыря-назорея, к волосам которого не прикасалась бритва, избранный пролетарский народ узнавал свою необоримую силу, обращенную против буржуев-филистимлян.  Взгляните на этих подстриженных или лысоватых идеологов - они лишь условные знаки своих учений, а Марксу сама природа щедро пролила поток грядущего изобилия на темя мыслителя-борца.

        Много нашлось вокруг этого пролетарского Самсона коварных Далил, желающих остричь его волосы и лишить прирожденной силы в борьбе с угнетателями-иноверцами. Все они, эти оппортунистические Далилы, чаровницы и совратительницы мировой революции, пытались причесать  Маркса под Энгельса, лишая его диалектический историзм живой неукротимой мощи и втискивая в рамки скучного диалектического материализма.

        Маркс - он и в жизни был порядочный растрепа, ему некогда было следить за собой, потому что мыслям его было тесно в любой оболочке. Если Энгельс походил на подтянутого офицера прусской армии, всегда готового выступить в поход, то вокруг Маркса всегда лепилось живое семейное месиво, мешавшее быть ему вполне опрятным. В бумагах Энгельса царил идеальный порядок, в кабинете Маркса на стопке книг можно было увидеть тарелку с яичницей, а посреди рукописей возвышалась кружка превосходного эля. Он был материалистом до мозга костей и не отделял процесса теоретического производства от материального воспроизводства своей жизни. Одно включалось в другое, по известной формуле "бытие определяет сознание". Со стороны Маркса это была не формальная лишь дань доктрине, но стихийно присущий ему способ существования: он вкушал и творил одним двусторонним актом своего жизнелюбивого организма и плодоносящего интеллекта. Он не очищал свой кабинет от запахов кухни, постоянно нуждаясь в непосредственном соприкосновении надстройки с базисом, вновь и вновь удостоверяясь сам и убеждая других, что человек должен есть и пить не только в процессе, но и в самой основе и предпосылке своего мышления.

        А рукописи! Энгельс выводил буквы так аккуратно, что потомкам не стоило ни малейшего труда их прочитать и узнать все, что думал Энгельс. Почерк Маркса был столь же неприглаженным, как и его прическа, и разобраться в нем было бы невозможно без помощи Энгельса, от которого мы, собственно говоря, и знаем, что писал Маркс. Но не лучше ли попытаться впрямую, без посредника, вчитаться в Маркса!  Тогда мы поймем, что никогда не сумеем до конца его прочитать - так сложен его почерк, так спутаны густые пряди его мыслей и слов. Все новые и новые поколения будут читать и перечитывать эти роящиеся, растрепанные, скомканные и отброшенные буквы-зигзаги, буквы-взрывы, буквы-галактики - и погружаться в мир марксовой мысли, поистине не знающей границ и не переводимой ни на один из известных нам языков. Энгельсовский перевод на немецкий язык остается, по сути, лишь одной из возможных интерпретаций, но вавилонская клинопись и славянская кириллица могли бы сыграть не менее значительную роль в дешифровке этого загадочного почерка марксовой мысли.

        Ведь надо же наконец признать, что не только в практике, но и в теории социализма была допущена непроизвольная ошибка, капелька упрощения, не имеющая, разумеется, ничего химически общего с пролитыми впоследствии морями крови.  Все теоретические наследники Маркса - увы, начиная с Энгельса! - стригли его под гребенку так называемого "марксизма", а любая гребенка тесна для его могучей, вечно непричесанной головы. Живое, растущее учение они укорачивали до нужд своей эпохи, до некоей неколебимой и всегда неизменной доктрины - как бы прилизывали, гладили Маркса по волосам, а он нам дорог непричесанным, как олицетворение стихийной мощи потрясенного им мироздания.

        Разве не правда, что второй и последующие тома "Капитала", дописанные Энгельсом за Маркса, получились не так объемны и величественны, как первый томище, которым восхищался Ленин, как и другим матерым человечищем, сочинителем не менее объемных томищ? А энгельсовская "Диалектика природы" - всегда ли и во всем она соприродна той диалектике общества, которую развил Маркс? И все труды Энгельса как бы не вполне капитальны и в известном смысле представляют собой добавочную ренту с того огромного идейного капитала, который нажит Марксом благодаря рациональному обращению с наемной силой. Пока буржуи материально наживались на труде пролетариата, Маркс идейно обогатился на его борьбе.

        К сожалению, наша наука пошла по несколько облегченному энгельсовскому пути, а махину настоящего, первозданного марксизма ей еще только предстоит осилить, чтобы неоскопленное это учение и дальше оплодотворяло  наши помыслы и дела. В теории нам недостает трамплина, который внутри самого научного коммунизма служил бы такой же твердой точкой отталкивания, как Маркс служит притягивающим магнитом.  Ведь не секрет, что прежние наследники-исказители, все эти Каутские-Бернштейны, оказались картонными фигурами, и даже сам товарищ Плеханов...  Так кто же возьмет на себя ответственность за кровавые уроки марксизма, за  гибель целых классов и народов? Нет, кажется, не избежать товарищу Энгельсу нового партийного поручения: быть оппонентом товарища Маркса по некоторым фундаментальным вопросам марксизма, фактически подмененного... энгельсианством.

        Марксизм - в опасности! И спасти его может только Энгельс - как всегда, жертвуя собой. Была пора, когда Энгельс нарочно приуменьшал свой вклад, чтобы утвердить приоритет Маркса - но теперь стоило бы Энгельсу закрепить за собой приоритет в тех вопросах, которые мешают Марксу оправдаться перед потомками и по-прежнему звать за собой в коммунистическое далеко. Энгельс считал себя марксистом, как Сталин - ленинцем. Но, как уже отмечалось,  пары в процессе диалектического развития становятся противоположностями. Сталин - уже не соратник, а противник Ленина, и именно потому - спаситель ленинизма. Придется и Энгельсу стать основоположником энгельсианства, чтобы спасти марксизм и принять на себя огонь его критиков и страдания исторических жертв. Придется Энгельсу после смерти Маркса усыновить его детище - "научный коммунизм", как при жизни Маркса он усыновил другое его детище - Фридриха Демута. Домашняя работница Маркса Элеонора Демут и друг его дома Фридрих Энгельс образовали вымышленную чету, реальный плод которой был порождением самого Маркса, - чтобы спасти от бесчестия его брак и потомство. Так и теперь Энгельс должен дать свое имя кое-каким произведениям бурливого марксова ума, чтобы имя самого Маркса осталось свято для грядущих поколений.

        И тогда окажется, что Сталин вовсе не был марксистом, а только энгельсианцем, да к тому же опошлившим то, что уже было упрощено Энгельсом, на которого он ссылается в своих работах чаще, чем на Маркса. Через энгельсовскую стрижку остается у Сталина от всей вдохновенной шевелюры Маркса только узкая щеточка усов. "Краткий курс" - тупой устав  власти. Так иссякала сила Самсона у гладковыбритых наследников марксова учения. А началось это постепенное пострижение сподвижников Маркса в монахи, точнее, в евнухи марксизма - уж не с Энгельса ли?

        Пора, мой друг, пора, - как бы подсказывает Маркс своему вечному соратнику. У научного социализма еще не выявлен его коренной порок, который позволил бы остаться непорочной самой социалистической науке. И если признать некое темноватое родимое пятно на теле бессмертного учения - пятно, достойное столь могучего тела, - то оно видится мне именно во вкладе Энгельса. Пусть разделятся близнецы - и история сочинит новую, еще более потрясающую легенду об интеллектуальной дуэли, которая исподтишка или бессознательно велась в их дружеской переписке. И окажется, что Маркс - наш буйный мавр, наш курчавый арап - был коварно умервщлен на этой дуэли, но он воскреснет в темном нимбе волос, в этом сияющем венце первомученика марксизма.

        Мне кажется, Энгельс чего-то мучительно не понимал в Марксе, хотя по-своему его любил и всю жизнь старался искупить свою вину. Это был первый в мире фабрикант, который трудился на благо пролетариата. И лишь когда Маркс умер, Энгельсу показалось, что он наконец понял. Он продержался еще двенадцать лет после смерти Мавра (который, сделав свое дело, мог спокойно уйти), - но уже меньше пил пива и сделался кротким и ласковым. И все переписывал, переписывал на свой лад густые марксовы каракули  -  бумажная овчинка стоила идейной выделки.  Его ли вина, что в них со временем обрядился империалистический волк, прикинувшийся социалистической овечкой?

        Нет, он не был мятежным ангелом, наш Фридрих Энгельс, но ангелом мира и дружбы, как свидетельствует его безыскусные имя-фамилия. [6] А Карл - имя обязывает! - был человек, из той могучей породы людей, которые не бывают ангелами. И еще Маркс, как напророчила ему фамилия, поднял над всем миром могучий рабочий молот, - где уж тут удержать его в ангельских крыльях. [7] Вот почему, в соответствии с новым смыслом   выражения "Ленин - Сталин", я предлагаю, чтобы и в слове "Маркс - Энгельс" тире читалось как знак живой диалектической протовоположности, а не только диалектического единства.   Маленькая интонационная поправка.

        Пусть за Энгельсом останется первенство диалектики в природе, а за Марксом - диалектическое взаимодействие человека и истории, общества и природы. Пусть они совместно создадут "диалектический материализм", о котором, кстати, оба не подозревали, в отличие от самоучки Дицгена (вот кого еще нужно призвать на выручку Маркса!).  [8] Но пусть один создаст чисто диалектическую, а другой - чуть метафизическую версию диалектики, за что впоследствии ухватится Сталин. Пусть истмат вообще отлепится от диамата и будут созданы два института: Маркса - Ленина и Энгельса - Сталина. В одном будет изучаться воистину непобедимое учение, а в другом - временно, увы, победившее. В одном демократия социалистическая, а в другом диктатура пролетарская. В одном - научный коммунизм и построение бесклассового общества, в другом - казарменный коммунизм и усиление классовой борьбы.

        Дело Маркса - Энгельса, дело Ленина - Сталина все еще не побеждает - потому и живет. В нем живет то, что мешает ему победить, но помогает оставаться делом жизни всех людей. Ведь главное дело мудрых и смелых - побеждать себя.

                                                                            1988

1. По библейской традиции,  день считается за год  (иногда и за тысячелетие).  Владимир Ленин  опочил на седьмой год созданного им государства.

2. Для нового поколения читателей, может быть, понадобится напомнить, что в 1961-ом году прах Сталина был перенесен из Мавзолея, где он лежал рядом с Лениным, и захороненен у Кремлевской стены, где почетного  погребения удостоились и другие вожди коммунизма: от  Свердлова и Дзержинского до  Андропова и Черненко.

3.  Герцен А. И. Былое и думы. М., "Художественная литература", 1982, т. 2, ч.  4, с. 25.

4. Последний, незавершенный роман Александра Фадеева (1901 - 1956).

5. "Искра" -  первая общерусская марксистская нелегальная газета, издававшаяся В. И. Лениным в 1900 - 1903 годах.

6. Этимологически "Фридрих" означает "мир",  "Энгельс" - "ангел".

7. "Карл" в древненемецком и среднеанглийском языках - "человек", "мужчина", "мужик", "простолюдин", "крестьянин". Фамилия "Маркс" - от латинского "marcus" - молот.

8. Иосиф Дицген (1828--88) - немецкий рабочий-кожевник, философ, самостоятельно пришедший к материалистической диалектике.