Михаил Эпштейн

В ЧЕРНОЙ-ЧЕРНОЙ СТРАНЕ...

        "В черной-черной стране, в черном-черном городе, в черном-черном доме, в черной-черной парадной, в черной-черной квартире, в черной-черной комнате..." - так начинается одна из детских сказок-страшилок. Известно, что дети, начиная входить в сознательный, отроческий возраст, обожают пугать себя и друг друга фантастическими историями о трупах, привидениях и прочих загробных мерзостях. Есть даже такой особый жанр детского фольклора: "вызывание". Вызывают жутких персонажей, вроде Пиковой Дамы, чаще всего из зеркал. По словам исследователя, "вызывают, как правило, в темном помещении, собравшись компанией или в одиночку, чтобы задать какие-нибудь вопросы или просто пережить чувство страха".  [1]

        Вот и Россия переживает сейчас этот период "страшных историй" и вызывает изо всех своих культурных зеркал самых невероятных уродцев и злодеев. Возьмем, например, такой типичный мотив детских историй, как "черную руку", которая может протягиваться отовсюду, - вроде как в страшной истории про мальчика, который сел играть за пианино, а оттуда вылезли две черные руки и задушили его. [2] В том же ключе работает и воображение писателя Юрия Мамлеева, одного из основоположников современной чернухи: "Вместо тени от своих пальцев он увидел черные когти - сверхъестественно черные, ибо тень никогда не бывает так черна. ...Но убило его иное - черный за-ужас, исходящий от всей странно меняющейся фигуры" (рассказ "Отражение"). [3]

        Самое удивительное, что этот же "за-ужас" властвует и над политическим воображением доморощенных мифотворцев, в их видениях "черных рук", тянущихся отовсюду. Разве многочисленные версии заговоров - сионистских, масонских, капиталистических - не те же самые сказки о черной руке, которая протягивает из-за рубежа то волнующие странички с коммунистическим манифестом, то щедрую помощь голодающим Поволжья - чтобы потом схватить и удушить. "У Черной руки есть солдаты - черные пальцы. И у Черной руки есть родственники - тоже черные руки". Нет, это не из патриотической газеты, обличающей "заговор черных сил" и их вездесущих агентов, - это все из тех же детских пугалок.  [4]

  Сходный мотив  отрубленной или отсыхающей руки используется Людмилой Петрушевской, в рассказах "Новый район" и "Рука", вошедших в ее цикл "Песни восточных славян", построенный как сборник городского фольклора.  [5]  В одном из рассказов Владимира Маканина из цикла "Сюр в Пролетарском районе" описывается борьба героя с Рукой, ее мясистыми пальцами, каждый размером  с человеческий рост. Рука подкарауливает его в самых неожиданных уголках и наконец добивается своего -  душит  невезучего парня.

        Стремление всласть попугать, застращать - прежде всего, самих себя - единственное, что объединяет сейчас все политические направления и литературные школы в России. Если представители, условно говоря, авангарда изображают ужас самораспада гниющих тел и душ, то писатели-патриоты - ужас нападения иных, враждебных сил. Либеральная жуть окрашена мистически и трансцендентно, националистическая носит оттенок политических фобий, но обе стороны соревнуются в том, какая нагнетет больше страха.

        Пожалуй, именно этот общий черный колорит позволяет известным писателям и поэтам-чернушникам, таким, как Юрий Кузнецов и Эдуард Лимонов, легко смещаться в сторону черносотенных идеологий. Ведь мир, увиденный глазами черносотенца, так же черен и населен мириадами демонических духов, как и мир самых изысканных некрореалистов и концептуалистов, вроде Юрия Мамлеева или Владимира Сорокина. Разница в том, что некрореалист не добавляет к своим хладнокровным мерзостям пламенного политического доноса, не смешивает два ремесла. Кстати, далеко не случайно, что в самом чернушном романе дореволюционного прошлого, "Мелком бесе" Сологуба, главным героем был учитель-черносотенец - политический маньяк и мистический маразматик Передонов. Печальная особенность нашего времени, что писатели сами норовят выбиться в собственные герои и, оставив неуспешные претензии на лавры Сологуба, спешат встать в ряды Передоновых.

        Это пристрастие к ужасам вполне объяснимо возрастной психологией страны. Семьдесят лет ее продержали в "золотом детстве", убаюкивали сказками о добрых волшебниках, переносящих народ на ковре-самолете к скатерти-самобранке на сияющих вершинах будущего. Коммунизм сродни волшебной сказке со счастливым концом, рассчитанной на самый наивный, младенческий возраст. Но вот сознание ребенка открывает огромный чуждый мир - и в нем себя, одинокого, беззащитного. Все ценности, раньше твердо усвоенные, вдруг переворачиваются - мораль, внушенная мамой и папой, раздирается черным скепсисом. Самые отчаянные мерзости, глупейшие непристойности, постыдные откровенности начинают восприниматься со знаком плюс - а вослед им, для некоего равновесия, летит взвинченный, истерический хохот. Начинается полоса черного юмора - про то, как мама искромсала ручки ребенка ножницами (Юрий Мамлеев), а школьник пожирает дерьмо своего любимого учителя (Владимир Сорокин). Собственно, почти все рассказы Сорокина, написанные в эпоху "застоя", уже наперед проигрывали эту простую знаковую перестановку: в первой части рассказа - соцреалистический, крепко сработанный мир, во второй - его сюрреалистический перевертыш. В первой части секретарь райкома уважительно разглядывает макеты будущих зданий, а во второй - справляет на них пребольшую нужду.  [6]

        Итак, почти все мотивы "нового страшного мира", смакуемые некрореалистами-антиутопистами, можно найти в детских страшилках, с их смакованием раздробленных костей, трупной жижи, размазанного кала. Разумеется, писателю дано усилить общий эффект, используя синонимы и метафоры, как, например, у Ю. Мамлеева: "мертвое болотце тусклого небытия... по-трупному попискивало" [7] Но когда знаки мертвости так размножаются, они начинают производить обратный эффект - больше смешат, чем страшат, поскольку всякое сгущение и преизбыток черноты переходят в юмор. Хорошо, если автор сознательно допускает этот обратный эффект, а не становится его жертвой в глазах читателя.

        Все эти черные "за-ужасы", которыми душат страну ее бесчисленные книжные, живописные, кинематографические отражения, выполняют по-своему целительную роль - выводят наружу демонов подсознания, которых советское "сверхсознание" загоняло вглубь. Истерический хохот - это нормальная реакция на шок, который пережила страна, очнувшись от сказок коммунистического детства. Если подростку не позволять некой глумливости и похабства, они могут сказаться впоследствии, в формах гораздо более разрушительных. Вспоминается один персонаж из романа Торнтона Уайлдера "Теофил Норт" - взрослый интеллигентный человек, аристократ, который мог изъясняться только при помощи самой скверной брани и которого трясло от собственного непотребства. Выяснилось, что в отрочестве ему строго запрещались малейшие вольности речи.

        Так что исчернение цвета времени может оказаться в какой-то мере целительным, если только отнестись к нему именно как к чему-то временному, не выдавая за зрелое прозрение, за итог жизни. И поскольку параллель чернухи с подростковым творчеством зашла у меня так далеко, позволю себе привести конец той страшной истории, с которой начал. "Когда Черная рука вышла из дома, дом стал белый. Когда Черная рука вышла из города, город тоже стал белый. А когда она вышла из страны, то страна тоже стала белая. И теперь эту страну называют самой белой".  [8]

Март 1993

2. Там же, с. 35.

3. Юрий Мамлеев. Утопи мою голову. Рассказы. М., Объединение "Всесоюзный молодежный книжный центр", 1990, сс. 180, 186.

4. Школьный быт и фольклор, ч. 2, с. 37.

5. "Новый мир", 1990, # 8, сс. 9-13.

6. Владимир Сорокин, рассказ "Проездом", в его кн. "Сборник рассказов", М., Русслит, 1992.

7. Юрий Мамлеев, цит. изд., с.143.

8. Школьный быт и фольклор, ч. 2, с. 37.