Михаил Эпштейн

        В русском языке есть немало слов, значения которых советский человек знать не может. Например, "спаржа", "артишоки", "устрицы"...  Они залегают в памяти от чтения Тургенева или Толстого и нежно тревожат воображение, как призрак чужой возвышенной жизни.

        Очарование выезда за границу: оказывается, эти слова не только поэтический бред, но могут что-то значить, равно как "яблоко" или "морковь". В обычном кафе вам подают спаржу или артишоки с той же небрежностью, как, допустим, огурцы и капусту. И, оказывается, ничего особенного в этой спарже, просто утолщенная травка, по вкусу даже не слишком прелестная, пресноватая.

        Прелесть в другом: попробовать на язык вкус слова, раньше бесплотно, как дух, витавшего на слуху. И убедиться, что слово гораздо вкуснее, чем продукт им означаемый. Сравнить "спаржу" со спаржей - и постичь бесконечную прелесть языка, который никак до конца не сопрягается с реальностью, оставляя в имени вкус нездешней услады. Нельзя ее попробовать на языке - только в языке. "Яблоко" или "огурец" - эти названия уже так привычно срослись со своим предметом, что только язык поэзии способен их оживить. А вот "спаржа", никогда раньше не пробованная, поэтична изначально - и заново поэтизируется в тот миг, когда вы, пожевав скучный корешок, вдруг ощущаете в нем бессмертный вкус самого слова.

        Иначе обстоит дело со словами советского лексикона. Многие из них заграничного происхождения и, казалось бы, сами указывают на заграницу, например, "буржуа", "буржуазный". Но побывав за границей, не обнаруживаешь ничего такого, что соответствовало бы этим словам. И убеждаешься: единственное место, где могут существовать буржуи, - это советская страна, родина социализма. Где это слово закрепилось, там оно и нашло свой точный предмет.

        В самом деле, каким представляется "буржуй" из лихого советского звучания этого слова? "Ешь ананасы, рябчиков жуй - день твой последний приходит, буржуй". Маяковский недаром уверял, что эта его частушка распевалась революционным народом. Если буржуй оказался бы не такой - зачем революция? Толстый, откормленный, как на заклание: лежит на печи, помыкает своими тощими работниками, прячет капитал под подушкой, слюнявыми пальцами его пересчитывает, дрожит от жадности.

        На самом деле, ничего другого и не найти в таком представлении, кроме завистливой российской нищеты и смутной мечты о даровом богатстве. "Дрожит от жадности" - да разве богатому это пристало? это нищий дрожит, рисуя в своем воображении, как он будет ощупывать и пересчитывать ниоткуда привалившие деньги. "Рябчиков жуй" - это голод урчит в животе, подсказывая образ неутомимого обжорства, "от пуза".

        На Западе таких людей, которые рисуются словом "буржуй", кажется, вообще нет и не бывает. Может быть, на выросте из феодального строя какой-нибудь недавний плебей и буржуйничал, воображая себя барином и набивая себе бока избытком произведенного, превращая денежную прибыль в натуральный запас жиров и углеводов. Но это и был тип голодного, наконец увидевшего себя богатым не только во сне. Там, где существует традиция сытости, люди стараются есть поменьше, запихивают в рот не рябчиков, а все больше полезную травку. Ту же спаржу.

        Буржуев на Западе нет: есть люди побогаче и победнее. Те, которые побогаче, и работают до упора, а те, что победнее, могут полениться, у них доходов настолько же меньше, насколько и забот. Один человек, живущий в богатом предместье, так описывал мне классовое расслоение сквозь призму утреннего тумана. Люди состоятельные встают и выезжают на работу в семь - восемь утра. Люди богатые заводят автомобили в шесть утра. А настоящие миллионеры начинают рабочий день уже в четыре утра.

        Вот и думается мне, что классический тип буржуя, каким он представлялся в России, начитавшейся Бальзака и Диккенса, сейчас возможен только в самой России. Он сколачивает первоначальный капитал. Он дрожит от зависти к собственному богатству. Он чванится перед бедными и помыкает наемным трудом. Он плебей, ставший аристократом. Он раб и барин в одном лице.

        Чернышевский когда-то писал с горечью: "Нация рабов! Куда ни посмотришь, всюду одни рабы". Казалось бы, 20-ый век, превративший Россию в государство рабов, сполна подтвердил эту характеристику. Но в действительности советские люди унаследовали все социальные черты дореволюционной России. Мы рабы, но мы же и баре. Мы привыкли исполнять приказы, но мы же требуем, чтобы государство работало на нас, пока мы нежимся в своей лени.

        Взгляните на западных людей, богатых и преуспевающих, на их стремительную походку, можно сказать, пробежку, по коридорам власти. "Успех" - от понятия "успевать", то есть спешить, поспевать за ходом времени, мчаться вдогонку за своими обязанностями. Посмотрел бы какой-нибудь рязанский бухгалтер на этих брокеров с Уолл-стрита - и сразу почувствовал бы себя барином, который сам хозяин своего времени. Зажиточный времявладелец. Захочет - почитает, захочет - посчитает, захочет - расскажет анекдот или погуляет с дамой.  А что дороже, вещи или время - об этом еще можно поспорить.  С американцами  бесполезно состязаться  материально удрученным россиянам, зато они в темпоральном выигрыше, они Рокфеллеры и Вандербилты своего свободного, точнее, малозанятого времени.

    Рязанский бухгалтер, действительно, барин в сравнении с любым американским служащим и даже хозяином фирмы. Но он же, конечно, и раб, готовый клясться на профсоюзном собрании, что своим бухгалтерским делом верно служит обществу и народу. Как была Россия помещичье-крепостной, такой и осталась, только помещичье и крепостное совместились в одном лице, образовав новый тип раба-барина, который пресмыкается перед государством, подставляет задницу для порки, но одновременно и ждет с важностью, сложа руки, когда это государство поднесет ему полное блюдо изобилия.

        И вот, кажется, этот тип уже кончается, в соответствии с естественным законом вырастания капитализма из феодализма. Но как наш советский феодализм своеобразно совмещал бар и рабов в одном лице, так и наш капитализм порождает особый тип буржуя, который совмещает в себе богача и нищего. Он срывает с рынка миллионы трясущимися от страха и жадности руками, как голодный крадет калач с прилавка. Это - люмпен-буржуй, который больше копит, чем производит, и скорее живет на чужом и готовом, чем создает новое. На Западе капитал - это чистая, ежедневно сжигаемая энергия мускульных усилий, в России он грозит обернуться стопудовым жировым отложением в боках блатного хозяина, сохранившего в себе рабские и барские замашки: плотнее набить пузо и ничего не делать.

        Такой будет жрать рябчиков и есть ананасы совершенно по Маяковскому, вызывая к себе классовую ненависть. И будет лениво жевать спаржу, совершенно не чувствуя тургеневского вкуса этого слова.

        И все же нам не остается ничего иного, как возлюбить этого обжору и скупердяя в согласии с заветом: возлюбите ближнего своего... Ибо он, этот первоначальный накопитель, и есть наше ближайшее историческое будущее.

Июнь 1991