Михаил Эпштейн

Ничего нет поучительнее и  сладостнее для души, чем посещение отхожего места. Ибо там тело освобождается от скверны живота своего и созерцает победу свою над омертвелой частью себя, над нисходящими силами ада. С каким чувством смотришь на нечистоты свои в крутящийся воронке, с таким и на тело свое смотри, ибо и его завертит смерть.

                                       Теофил Затворник

      Есть две крайние вещи, о которых не принято говорить,  - "самые-самые" по своей сокровенности.   Если радости жизнепорождения стыдливо покрываются выражением "про это", то радости смертеотделения, не менее стыдные, мы обозначим "про то".

    "Это" и "то" - не кощунственное ли сравнение?   Впрочем, Рабле говорит в "Гаргантюа и Пантагрюэле", что есть люди, которые негу испражнения предпочитают радостям совокупления.  Свершается ещё одна маленькая победа над смертью - от нас отделяется трупная часть тела, обременявшая нас, и на несколько часов мы как бы воспаряем над землёй, держимся легче, идём танцующей походкой, в животах поёт пустота. Потом новое отяжеление и,  претерпев  суточную тоску, мы отправляемся на новую битву за освобождение. Каждый день в муках мы воскресаем, жертвуя царству мёртвых частицу себя.

             Я умирал не раз. О, сколько мёртвых тел
             Я отделил от собственного тела! [1]

        Эти слова Н. Заболоцкого с наибольшей физической достоверностью можно отнести  именно к "тому самому". Кал есть прижизненный труп, отделяя который человек торжествует каждодневное воскресение. Этого момента как раз недостаёт ходовым уподоблениям: сон  - смерть,  пробуждение - воскресение. Какая же смерть без трупа? Жизнь не может продолжаться иначе, как отвержением этой омертвевшей субстанции. Значит, пробуждение и возврат сознания столь же неотъемлемы от воскресения, как и извержение трупа из тела, - процедура тоже утренняя.

С детства нам преподносят теорию "больших и малых дел", внушая, что для большого самое подходящее время - утро. Уборная - мастерская человеческих воскрешений. Почистить зубы, умыть лицо, но главное - "то".  Это значит: проснувшись, выделив своё индивидуальное "я" из  марева сновидений, продолжи и дальше эту работу выделения - отслои от себя обезжизненные тела.  И ведь именно во сне, в покое всего организма, накапливаются в человеке эти мертвенные частицы. Итак, освободи себя от себя, отдели от всего, что уже не есть ты, стань самим собой - стройным, упругим. Таков утренний завет индивидуализации и самоочищения.

        Но таков и весь цикл человеческой жизни - от младенчества к старости. Не потому ли дети так любовны и внимательны к своим большим выделениям: возятся, нюхают, разгребают, дышат их теплом. Матери в ужасе от извращённости детей, но это их нормальное дело: ведь они только недавно вышли из утробы, пробудились от вечного сна, как же им не резвиться вокруг своих выделений! Так они сильнее ощущают свою собственную  рождённость, развивается в них чувство отдельности. Кал им - как зеркало, даже важнее, потому, что в нём они созерцают не внешность свою, а выпавшее нутро, свое другое "я", вдруг ставшее "им".

     Детское пристрастие к заднепроходным наслаждениям, если верить Фрейду, создаёт одинокий, замкнутый характер. Ведь извергая кал, как бы беседуешь с собой: вот я один - выделенный, вот другой я - оставшийся, тут отношения, как в романтической иронии: я себя превосхожу, и мне приятно себя разглядывать, мерить своё торжество мерой своего ничтожества, смердением трупного вещества познавать свою лёгкость и живость. Вот отчего страшны запоры и поносы: они препятствуют каждодневному утреннему возрождению и создают тягостное, неминуемое ощущение смерти. В этих  желудочных расстройствах либо ничего не выдавишь из себя, либо уже не удержишь - а суть именно в аккуратном разделении: вот то, а вот ты. Усилие самоопредмечивания.

        Впрочем, эту психологию индивидуализации скорее мы сами приписываем детям, а для них "то" есть нечто другое - не мертво-отпавшее, а живорождённое. Матери их родили из себя, а теперь они сходным усилием, кряхтя от натуги, из себя рожают нечто. Испражнение есть единственное доступное малому ребёнку творчество как акт превращения себя во что-то иное. И притом - естественное: не буквы, не технические конструкции, а органическое вещество. Взрослые, начав порождать культуру, с небрежением относятся к таким вот ошметкам свох тел, для ребёнка же - это самая настоящая творческая продукция, рождённая в трудах и терпении.  "Старайся, деточка, еще поднатужься, вот молодец". "Старание" раннего детства - намывание частиц вот какого золота.   Из этих первых трудовых усилий  возникает сам мускульный образ труда, туго сведенных мышц, напряжения, покряхтывания...

    Ведь в самом деле - дитя поглощает пищу, питьё, а что творит? Во что претворяется это питание-воспитание? Зрительные и словесные свои впечатления ребёнок ещё не научился выражать в речи и рисовании. Вот и остаётся "то" - как элементарная единица и прообраз всего будущего созидания: из себя извлечённое, с теплом и запахом своего нутра, родная, кровная часть тела, - и в мир вынесенное, ставшее объективной его частью. Как же не трогать руками, не радоваться этому осуществлённому акту себя-во-вне, не дарить его полными пригоршнями самым близким людям - маме, папе? Как поэт - стихи, художник - картины: всё в них облюбует глазом, ухом, нюхом: свои  же, тёпленькие, из нутра. У ребёнка ещё нет этой возвышенной замены - культуры, для него "то" - единственно ощутимое "я", вышедшее наружу, доступное зрению и осязанию,  первокультура (defeculture). Главный в этом возрасте акт самоовнешнения, из которого впоследствии выйдет интуиция и радость творчества.

...Что-то есть завораживающее в этой опорожнившей тебя куче. Чувство внутреннего покоя и очищающей пустоты сливается с чувством  удовлетворённого созерцания извергнутого наружу. Ты освободился от тяжести и тесноты, осилил переполнявшее тебя вещество и поверг его, как врага, на землю. Ты созерцаешь в нём себя - уже превзойдённого: ты, как душа, смотришь с высоты на одно из жалчайших и гнуснейших своих тел. Со  снисходительностью победителя.  Так автор, создав в муках труднейший свой шедевр, вытаскивает старые черновики, чтобы упиться их беспомощностью, умилиться косноязычным угадкам будущего творения. "С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой".  В этом первом опыте самоосвобождения физически усладительно превосходство над отпавшей частью себя: нечто, бывшее в нас, умерло, а мы продолжаем жить. Даже смердящий запах вдыхаешь не без удовольствия: ведь это был ты, это было в тебе, и вот -  мучительным, но плодотворным усилием ты стал выше, лучше, чище, оставив гниль свою гнить в преисподней.  Чем гаже и резче запах - тем острее чувство победы, блаженство очищения: вот он, грех мой, я порешил его, возвращаю в адово рокочущее отверстие унитаза...

        Вот почему не так уж нелепо сочетание слов: "поэтика выделения". "Поэзия" по-гречески есть делание, сочинение, творчество, поэтика - наука о творчестве. И если первичным младенческим актом творческой объективации является испражнение, то к нему вполне применим термин "поэтика" - для обозначения  заложенной З. Фрейдом науки о культурных функциях кала - и фекальных символах культуры. Возможно, что сама идея "опредмечиванья", "отчуждения", "объективизации", "трансцендирования", основополагающая для человеческого интеллекта, для понимания актов творения и процессов развития, находит себе ближайший природный эквивалент именно в отделении "того" от меня. Ведь что такое "объективация"? - то, что во мне, становится вне меня.

В мистике, философии, теологии исходным моментом опредмечивания считается самосознание, то есть превращение субъектом себя в объект мышления. Отсюда и глубокая мистическая идея о том, что творение мира есть в сущности акт самосознания божества: Единый раздваивается на субъект, остающийся чистой волей и стремлением, и объект, который образует всю природу, всё предметное и материальное, на что направлена мысль и воля Творца. Эта идея выражена в индуизме - самораскол, саморефлексия Брахмана, который в блестящем покрывале природы-Майи-иллюзии отражается как в зеркале; у Якова Беме  - "в двойственности  единство ощущает себя"; у Гегеля - самоотчуждение абсолютной идеи в природе и истории, и т.п.

        Но вот что интересно: в древнейших мифах сотворение мира порою изображается как процесс испражнения божества (например, у чукчей  - Отца-Ворона). Из мочи образуются все воды мира - моря и реки; из газов - ветра и бури;  из кала - горы, камни, пески, вообще вся суша. У этих мифов есть вариации, например, исходным материалом иногда служит слюна, отхаркиваемая божеством, или его пот, или сперма. Иногда это не естественные выделения из нутра, но насильственные извлечения: герой-творец протыкает брюхо первородного чудовища, и оттуда извергается кровь, или икра, или родовые воды и т.п. Но исходная модель  - испражнение, продуктом которого и является все вещество мира. Всё материальное образуется как омертвевшее вещество, выброшенное из живого внутрителесного круговорота. "Самосознание" - лишь позднейшая версия той первоначальной объективации, которая присутствует в отношении любого живого существа к отходам своего тела. И потому интерес детей к своим экскрементам, возня с ними как бы соответствует древним, "детским" интуициям человечества о тождестве испражнения и творчества.

        В детстве, когда я читал книги, слушал разговоры взрослых, смотрел фильмы, мне казалось, что во всём этом есть неправда: никогда и нигде я не читал и не слышал о том, чтобы люди ходили в уборную, раздевались, пыхтели, старались, мучались, выдавливая из себя, подглядывали  под себя, радовались успеху и т.п. Вся эта сфера жизни, очень значительная для детства, оказалась вне литературы, вне этикета, и во всём мне чудился  лживый изъян, из-за которого я не мог доверять всему остальному. Если мальчик Петя (из какой-то детской книжки), встав  рано утром с постели, чистит зубы, завтракает и идёт в школу, то как же я могу этому верить? Ведь "то самое" -  стыдное и тайное - пропущено. И я не мог понять: как люди в книгах могут говорить о стольких вещах - о птичках и кустиках, о хоккее и космосе, о спичках и собаках - и ничего не говорят о том, что каждый человек испытывает несколько раз на дню и чему отдаёт много сил и времени, уж во всяком случае больше, чем каким-то там пичужкам.

        Теперь я понимаю, что испражнение есть главное созидательное дело младенчества. "Какую большую кучу наложил - молодец, мама меня похвалит"; "делай побольше, Сашенька, вот так, ещё, старайся, очень старайся!" Это детское делание постепенно вытесняется другими формами выделения-созидания, отвечающими уже на питание-восприятие высших органов чувств - зрения и слуха. И всё-таки жаль, что часть детства для нас проходит в огорчении и недоумении от лживого укрывательства. [2]

                                                                                        1977 г.

2. "То самое" давно уже стало почтенным академическим предметом, которому - под названиями "скатология" и "копрология" - посвящаются ученые труды. Из новейших книг см. См. Dominique Laporte.  History of Shit (1978). The MIT Press, 2000; Ralph Lewin. Merde. Excursions in Scientific, Cultural and Socio-Historical Coprology. Random House, 2000.

Кроме того, образам экскрементов суждено было сыграть выдающуюся роль и в мировом кинематографе (начиная с "Золотого века" Бунюэля и Дали), и в становлении постсоветской литературы и кино, таких направлений, как некрореализм (например, фильмы Евгения Юфита  "Санитары-оборотни" (1984), "Вепри суицида" (1988), "Рыцари поднебесья" (1989) и концептуализм (например, творчество Владимира Сорокина).

Приведу отрывок из своей статьи "После будущего, или Становление  арьергарда" (1989-90):  "На смену авангарду с его жесткими конструкциями и пафосом переделки приходит арьергард с его бесформенностью и метафизикой мусора и испражнений, т. е. последнего праха, куда возвращается все,  созданное из праха.  Мусор и экскремент - обобщающая метафора в искусстве конца.  "Нет, разве это жизнь? Это не жизнь, это фекальные воды, водоворот из помоев, сокрушение сердца. Мир погружен во тьму и отвергнут Богом", - сокрушается автобиографический герой Венедикта Ерофеева ("Василий Розанов глазами эксцентрика").  В так называемом "параллельном" - арьергардном - кино то и дело мелькают персонажи, мажущие себя и друг друга калом.  Это - пародия того жеста, каким в начале века поэты и философы помазывали себя на царство и вдохновлялись на  священную войну утопий и идей. Формы, перебродившие и перегнившие в реальности и ныне отвергнутые ею, образуют плодоносный, "унавоженный" слой современного арьергарда...  Последний предел и запредел, эсхатология вещества и сознания, метафизика дерьма и мусора -  вот что выходит на первое место в искусстве. И этим определяется  выбор не только темы, но и  стиля, предельно расслабленного, обмякшего, бескостного ("стилевой фекализм"). В эсхатологической перспективе почетнее -  и эстетически продуктивнее - быть не первым, а последним, не провозглашать, а доборматывать, не вести за собой, а плестись в хвосте. Тот, кто окажется позади, займет место Истины, место Конца". (М. Эпштейн. Постмодерн в России. Литература и теория. М., изд. Р. Элинина, 2000, сс. 164-165).