Михаил Эпштейн
 

        Издавна, пожалуй, с отрочества, у меня какое-то  непростое, надрывное отношение к ногтям.  Даже думать о них я не могу без тяжелого  отвращения.  Не говоря уж о ногтях обгрызенных, с заусеницами - даже красивые, отполированные ногти вызывают содрогание: я их вижу как бы сорванными.  Из всех пыток, о которых я читал, самой мучительной мне представляется "подноготная", когда загоняют гвозди под ногти или сдирают их шипцами. "Подлинность", "подноготная" -  таково пыточное происхождение истины в русском языке. [1] Все животное во мне глубоко мучится при мысли об этом.  Вид ногтей, даже само понятие и слово "ногти", заставляют меня слегка сжаться, как бы в предчувствии чего-то  ужасного.

        Я боюсь пристально глядеть на чужие ногти, хотя и чувствителен к ним каким-то тайным, порочным любопытством - не забываю, а избегаю смотреть, и все же иногда смотрю, заведомо  страшась увидеть что-нибудь жуткое, выворачивающее наизнанку.  Что я боюсь увидеть?  Любая трещинка, задравшийся краешек кожи, слепое мясо, выступившее из-под коротко остриженного ногтя, вызывают приступ тоски - несравненно сильнее, чем любое физическое уродство:  горб, ожог, нечистота и прыщавость кожи, резкий запах пота или мочи.  Ногти действуют на меня метафизически, как некий ужас в глубине бытия, который в них ближе всего выходит на  поверхность. В них или под ними чудится какая-то липкая бездна, страшное месиво, в котором тонет моё "я".

        Ногти, в самом деле, мета-физичны уже потому, что представляют собой как бы "закраину" плоти, ее "иное".  Полупрозрачная пластина ногтей, прикрывающая окончания пальцев, поневоле создает представление о хлюпко-топкой плоти, под ней запрятанной и ужасающе-невозможной в своем явлении.  Здесь проходит таинственная граница между  плотью-в-себе и плотью-для-нас.

  В растениях эта граница означается корой или кожурой, облекающей древесную или плодовую мякоть. Показательно, что кора или кожура сама снимается, как только рассекновение плода или дерева доходит до определённой границы, разделяющей её оболочку от нутра.  Как у Мандельштама:  "и сама собой сдирается с мандаринов кожура".  Это страшная строка того времени, когда кожура сама собой сдиралась с социально беззащитных людей и они предоставляли голое нутро свое для съедения государству.

В природе самоочищаемость кожуры исходит из естественного свойства плода - его саморазвоенности на сочную глубину и отверделую поверхность.  Этим очищение плода отличается от его кромсания, идущего поперек его волокон, разрушающего, а не обнажающего  округлую целость его самобытия.
Точно также и выступление крови на поверхность при разрезах, ссадинах означает, что таинственная граница плоти-в-себе и плоти-вне-себя  рассечена произвольно. Мякоть, лишенная кожи, влажна, липка и страшно чувствительна, но она упруго вмещает в себя кровь и не даёт ей пролиться.  Здесь - таинственное и страшное в человеке.

Проведу отдаленную аналогию.  Нам известна плотная, утоптанная поверхность земли; известна и взрытая, рассеченная  земля - ров, яма.  Ни то ни другое не вызывают сами по себе чувства тайны.  Но вот камень, плотно лежащий на земле, вдавившийся в неё.  Земля под ним - как мякоть под ногтями:  она такая, как она есть в себе, и в то же время она позволяет увидеть себя.  Отваливая камень, мы непроизвольно исполняемся каким-то суеверным страхом, не зная, что кроется под ним.  В этой липкости земли, какой она явлена из-под камня, обитают мокрицы, черви, другие существа, неизвестные нашему дневному зрению.  Они не живут под землей, но они и не живут над нею - они живут на земле, в месте её границы.  Поэтому мы обычно не видим их ни на поверхности земли, ни в глубине ее раскопа. От этого сырого, свежегнило пахнущего уголка нас обдает тайной.  Мы открываем то, что есть земля сама по себе, не вторгаясь произвольно в ее нутро, не роя-кромсая её, что сразу изменило бы то, что мы хотели открыть.

        Ногти есть такое же место, где разверзается вход в тайну плоти.  Здесь наружное и нутряное в человеке расщепляются. Подобно камню, ноготь есть отвердение той субстанции (земли, плоти), которую прикрывает, хотя, в отличие от камня, иновещного земле, ноготь не внешне, не тяжестью лишь, но протяженностью врастания и болью разрыва соединен с плотью - соединен в основании, отщеплен в окончании. Вот почему глядя на ноготь, ощущая щель под ним и идущую отсюда дальнейшую возможность расщепления, я испытываю содрогание, как если бы мысленно представлял освежеванную человеческую мякоть, с которой сдернута кожа.  А всякие заусеницы и прочие аномалии, возникающие на той границе, где ноготь врастает в кожу, есть как бы дальнейший обвал плоти, разрыв её завесы при входе в тайное тайных.

        Теперь возникает вопрос: почему именно с отрочества возникло во мне это пристрастно-брезгливое отношение к ногтям. Наверно, потому же, почему именно в отрочестве вдруг ни с того ни с сего начинают грызть ногти, хотя  эта возрастная привычка порой затягивается на всю жизнь. Обычно ее объясняют каким-то внутренним беспокойством, которое находит себе исход в грызении ногтей. Но что это за беспокойство и почему оно требует именно такого странного выражения?

        Особенность отроческого возраста в том, что кончается детская пора неразличения внутреннего и внешнего.  Ребенок знает и чувствует себя слитно и непротиворечиво - таким, каким он существует и для других. Подросток начинает рефлектировать - он узнает,  что в нем скрывается какое-то тайное  "я", которого никто не видит,  и что это "я" не хочет быть увиденным. Отсюда за-стенчивость подростка (он ставит как бы стену между собой и другими) и его вызывающая дерзость (представляет себя не таким, каков он есть).

        Этот психический раскол между "нутром" и "наружностью"  выражается и физически. Собственная плоть тоже становится  предметом   разъедающей рефлексии.  Грызение ногтей и заусениц, дальнейшее выгрызание той расщелины, где плоть раздваивается на внутреннее и внешнее, есть продолжение того психического раскола на "я-для-себя" и "я-для-других", который вносится подростком в наивную целостность детского самобытия. Ногтевые расщелины привлекают интерес как обнаружение собственной двоичности во плоти, как путь саморасщепления, "сдирания с себя кожи".  Обезображенные ногти подростка, со взлохмаченными краями заусениц - свидетельство саморасщепляющей работы его души.

        У взрослого эта щель между мякотью "я" и твердостью "бытия-для-других" постепенно зарастает.  Само "я" становится все более внешним себе, сок иссушается, кожура утолщается.  Если для ребенка все вокруг  такое же, как он сам, то взрослый, наоборот, приучается внутреннее свое строить по форме внешнего ("социализация"). То единство, которое было данностью в детстве, становится для взрослого трудной задачей самособирания, воссоединения себя с миром. Подросток же существует в смятении и расколотости, и именно расколотое место плоти, вход в ее таинственное подполье побуждает зубами разгрызать и до возможных пределов боли углублять эту трещину - прикасаясь тем самым к липкой и страшной, пахнущей кровью тайне себя.

                                                                                        1977