Переход России к частной собственности понимается обычно как приватизация имущества. Но у этого процесса есть не менее важная сторона: приватизация знания. И если результатом первой приватизации будет исчезновение такой исторической категории, как "народ", то результатом второй - исчезновение "интеллигенции".

Споры о народе и интеллигенции, которые ведутся уже не первый век, особенно обострились с конца 1960-х - начала 1970-х годов. [1] Интеллигенция провозглашала себя "людьми воздуха", "людьми ниоткуда" (Григорий Померанц) и отрицала свою пуповинную связь с народным телом, больше того, обвиняла народ в сопротивлении всем прогрессивным образовательным реформам, начиная от Петра, в результате чего и возникла эта темная, косная масса, "народ", над которой исторические перемены властны только в форме насилия. С другой стороны, защитники народа (Александр Солженицын) обвиняли интеллигенцию в том, что она отреклась от служения народу и предала его на большевистское разорение, больше того, сама вынянчила чудовищную идею тоталитарного государства и провела ее в жизнь. По одной версии получалось, что гонимая, инакомыслящая интеллигенция - жертва народа, которому не нужны дары свободного творчества, который Пастернака не читает и заведомо осуждает, зато единодушно рукоплещет постановлениям партии и правительства. По другой версии, ограбленный и физически истребленный народ - жертва интеллигенции, которая навязала ему свою паразитическую идеологию и преспокойно живет за счет вечного труженика, изнемогающего в полях под идейным присмотром правящей "образованщины".

 Эти споры сейчас ожесточились до крайности, и вопрос уже стоит так: кто кого скорее похоронит? Интеллигенция рыночными способами распылит народ на частные промыслы, фермы и фирмы? Или народ, возжаждав сильной власти, сотрет интеллигенцию с лица своей многострадальной земли?

Но это спор праздный, поскольку интеллигенция и народ не могут существовать друг без друга, они соотносительны в одной системе понятий. Именно критерий частной собственности позволяет установить, что народ и интеллигенция в России не так уж чужды друг другу. И если суждено завершиться их историческому существованию, то в один срок - с точностью до минуты.

 Известно, что русский народ оказался привержен общинным формам собственности дольше, чем другие европейские народы, и заслужил за это похвалу российской интеллигенции, как славянофильской, так и западнической (от Хомякова до Герцена, от Льва Толстого до эсеров и большевиков). То, что древняя община еще сохранилась, казалось добрым предвестием того, что она уже перерастает в социалистическую новь. Вот это претворение "еще" в "уже", крепостной нужды в социалистическую добродетель, и явилось умственным делом интеллигенции.

Казалось бы, интеллигенция по своей природе склонна к индивидуализму, к отрыву от народных масс. Но в том и отличие российской интеллигенции от западной мыслящей элиты, что общинность, распыляясь в формах индивидуального бытия, тем не менее сохраняется как форма сознания. Интеллигенция - это прослойка людей, которая, в отличие от западных интеллектуалов и профессионалов, мыслит предельно общими категориями. Любое узко профессиональное понятие моментально обобществляется, попадая в интеллигентную среду, и становится неким общим принципом мышления. Так, российская интеллигенция 19-го века интеллектуально обобществила теорию видов Дарвина и политэкономию Маркса и превратила их в "руководство к действию". Страсть интеллигенции - это обобщение, подведение частных явлений жизни под общие идеи, которые и оказываются регулятором общественного бытия.

Само слово "интеллигенция" в переводе с латинского означает "умозрение", "способность ума к обобщению и систематизации понятий". В этом значении слово "интеллигенция" (и близкое "интеллегибельность" - умопостигаемость) употреблялось европейскими философами 18-19 веков, включая Канта и Гегеля, но только в России абстрактная способность ума стала обозначением целого социального слоя, который со страстью предался занятию обобщения. Не физике, не экономике, не философии, не теологии, то есть не профессиональным обобщениям в сфере отдельных наук, а именно обобщению как таковому, за всех и обо всем. Естественно, что результатом такого обобщения стала "правда для всех", "искусство для всех", "имущество для всех" - идеология обобществления, которая легко нашла себе материальную опору в общинном укладе народной жизни.

 Оказывается, народ, и интеллигенция, при всех своих расхождениях, составляют одно целое: (а) живущее общинно и (б) мыслящее обобщенно. [2] А всякая приватность, сокрытость и обособленность вызывает раздражение и подлежит разглаживанию до норм всеобщности. И если крестьянин завидует своему предприимчивому соседу, выбившемуся от всеобщей скудости в отдельный имущественный разряд, то интеллигент презирает честного профессионала, с головой ушедшего в пробирки и микроскопы и не желающего решать мировые проблемы. Борьба с "мещанством", т.е. с узким профессиональным кругозором и с обособленным хозяйственным укладом, знающим свое место, малое, да свое, - вот общее любимое дело народа и интеллигенции. На их пословичном языке обобщений эта нелюбовь к общности осудительно называется "забиться в скорлупу", "моя хата с краю", "своя рубашка ближе к телу".

 Собственно, только так и может строиться коммунистическое государство: оно предполагает одновременно общежительность масс и обобщенность идей, руководящих этими массами. Ведь и во главе идеального государства у Платона стояли не профессионалы, не ремесленники, а "мудрецы", всеведущие идеологи и методологи, державшие в своих руках ключ сразу ко всем наукам и ремеслам. Их право и священный долг было - указывать художникам, как рисовать картины, генералам - как вести войну, а сапожникам - как тачать сапоги. И вот это обобществленное знание на самом верху государственной пирамиды точно соответствует обобществлению имущества в ее народном основании.

На Западе, несмотря на все попытки сбить прослойку интеллигенции из левых люмпен-интеллектуалов, эта прослойка все-таки не образуется. Слишком высоки критерии профессионализма, чтобы мышление вообще и обо всем могло пользоваться каким-то общественным престижем. Этим, разумеется, могут заниматься философы на своих кафедрах, но за пределы академического круга они не выйдут: ни политики, ни журналисты, ни бизнесмены не станут к ним прислушиваться. Да и философа, с равной готовностью рассуждающего о дзен-буддизме и структурализме, вряд ли станут внимательно слушать его коллеги - он вышел за предел своего частного сектора, своего интеллектуального бизнеса, почти как если бы зубной врач вдруг стал делать операцию на сердце. Свой стиль поверхностных и легких обобщений сложился у журналистов, но опять-таки это воспринимается как сомнительная привилегия их бренной профессии: обобщения такого рода не переживают дня выхода газеты, никто их не помнит и не делает из них программы общественных преобразований.

Вот почему так тоскуют в Америке российские интеллигенты, наталкиваясь на узкие партикулярные ячейки в умах своих новых соотечественников. Право, умственный склад партийной ячейки, всеведущего Политбюро, где решались одновременно вопросы животноводства, космической техники и художественного воспитания школьников, ближе обобщенному сознанию интеллигенции, чем сухие выкладки скромных специалистов. Да и отсутствует тот самый святой и проклятый "народ", к "вековым судьбам" которого был бы по достоинству приложим масштаб интеллигентских раздумий. Если бы народ не существовал, интеллигенции стоило бы его выдумать. Иначе о ком вообще думать? чьи судьбы вершить? чью общность мерить мерой своих обобщений?

Но если понятие "народ" - это проекция обобщенного сознания интеллигенции, то и сама интеллигенция есть инобытие народа. Ведь что такое интеллигент? - это вообще грамотный, вообще культурный человек, независимо от его профессии. Такое абстрактное представление о грамотности и культурности могло возникнуть только в неграмотной и некультурной среде. Для мало-мальски образованного ремесленника или торговца уже нет вообще культурного человека, "интеллигента" - есть человек другой культуры, другой профессии: инженер или журналист, ученый или политик. Культурность как таковая - инобытие некультурности. И в этом смысле "интеллигенция" есть абстракция знания, порождаемая незнанием, так же как "народ" есть абстракция бытия, порождаемая небытием. Интеллигенция, как полюс чистого и всеобщего сознания, ощущает себя лишней в бытии и наделяет полнотой бытия свою противоположность - народ. Две абстракции взаимно проецируют друг на друга свое "не". И образуют в некотором смысле законченную и уравновешенную систему. Видимый трагизм этой системы - невозможность слияния интеллигенции и народа; ее глубоко запрятанный трагизм - химеричность этих образований, не развивающихся и расчленяющихся из себя, но производимых вчуже, отвлеченно, как "не" друг для друга. Пока существует интеллигенция, она проецирует вне себя абстрактное бытие народа и сама продуцируется им как абстрактная сфера знания.

Трагедия России - в том, что она слишком долго оставалась страной абстракций. Между тем в истории, а не только в познании, действует сформулированный еще Гегелем закон восхождения от абстрактного к конкретному. И когда Россия станет, в гегелевском смысле, "конкретной" страной, страной частных имуществ и частных знаний, обе ее абстракции разрушатся сами собой. На их месте возникнет нечто более простое и одновременно сложное: человек, знающий свое скромное место в бытии, умный "мещанин", не позволяющий себе греха обобщения-обобществления, конкретно мыслящий и "приватно" живущий.

                                                                                            Март 1993

2. Правда, народ мыслит конкретно, в отличие от интеллигенции, а интеллигенция склонна к бытовому индивидуализму, в отличие от народа. Но ведь для народа существеннее быть, а для интеллигенции мыслить, и значит, в главном - в общинности бытия и обобщенности мышления - они совпадают. Представьте такой тип, который и живет индивидуально, и мыслит конкретно - получится главный враг и народа, и интеллигенции: мещанин.