1.

         Конца света ждали всегда, по крайней мере, с распятия Христова. Но, пожалуй, нигде ожидание конца так не овладевало самим ходом истории, как в России, неумолимо толкая её к этому самому концу.

        Среди народов, условно говоря, исторических и неисторических, Россия выбрала свой путь: входя в историю, тут же готовиться к выходу из неё. Как только история начинала течь с ускорением, пенясь, бушуя и выступая из берегов, тут же готовилось для неё более объемное, потустороннее вместилище, где она могла бы упокоиться уже окончательно. Едва выйдя из тоскливого общественного безвременья и узнав тревожную торопливость времени, тут же норовим спрятаться обратно, в метафизическое безвременье, которое для успокоения совести называем "вечностью", "сверхисторией" и т.д.

        Россия привыкла исторические вопросы решать географически. Этой стране принадлежит такое большое место в пространстве, что ей не так уж легко найти свое место во времени. Приходится само время осваивать как новое место, как третий континент за пределом Евразии, и присоединять к имперским владениям. Чтобы сквозь родную историю постепенно проступали черты потусторонней географии, иных, заоблачных краев и провинций. Так рождается эсхатология - география новой земли, а заодно и нового неба, куда страна переселяется по опыту и праву своих предыдущих территориальных завоеваний.

        Время в России вытесняется пространством - это "архимедов" закон погружения большого географического тела в историческую среду. Чем обширнее становилась Россия, тем медленнее текло в ней время, - и только сокращаясь в пространстве, она убыстрялась во времени. Так происходило после неудачных войн - Крымской, Японской, Первой мировой: России теряла частицы своей территории и тут же получала толчок исторического ускорения - реформы и революции. И наоборот, обременяясь новым пространством, Россия застывала во времени, что и получилось в результате двух победных походов в Европу - 1812 и 1945 годов. Такова физиология государственного тела: отяжелев и насытившись, впадает в сон.

         Сейчас, отдав Восточную Европу - Европе, сбросив груз сытого, сонного пространства, Россия опять резвее побежала во времени. И еще больше полегчала бы и воспрянула, сбросив свинцовые вериги своих прилегающих республик... Парадокс, однако, в том, что едва время начинает убыстряться в России, как тут же предлагаются новые формы его обуздания и остановки. Эсхатологические настроения овладевают российским обществом немедленно после того, как оно пробуждается от вековых мифов к историческому бдению. Тут же раздаются тревожно-утешительные, апокалиптические голоса, что недолго нам еще мучиться тщетой и кошмаром истории. Скоро явится Господь, последней страшной кровью разрешит суетные раздоры, даруя нам желанный отдых уже после всякой истории.

        Так было при Петре, который сорвал Россию с места, насиженного Московской Русью, - и тут же был возведен в Антихристы: конца света стали ожидать за каждой верстой, отделяющей Москву от едва построенного и уже обреченного Питера-Вавилона.

        Так было в начале ХХ века, когда Россия с гиканьем вырвалась из-под самодержавной узды на тройке своих революций. И тогда, в разгар очередного ускорения, страна тоже была объята ожиданием конца, словно не долгий путь ей предстоял, а обрыв, - и интеллигенция гадала и спорила, то ли ангелы ее подхватят, то ли бесы уволокут. Не перечислить всех апокалиптиков той поры - от Владимира Соловьева и Дмитрия Мережковского до Владимира Ленина и Владимира Маяковского, от мучительных видений грядущего Антихриста до попыток стать во плоти его смертоносным мечом и разящим словом.

         Мережковский и Бердяев, Андрей Белый и Вячеслав Иванов, Блок и Есенин - все они, в своих апокалиптических трактатах и поэмах, звали Россию сойти с проторенных исторических путей и возглавить путь человечества к новой земле и новым небесам. Существование внутри истории, с ее набором малых средств и недостижимой, постоянно отдаляющейся целью, казалось медленной пыткой тления, тогда как впереди маячил мировой огонь, который, по словам Гераклита, все обоймет и всех рассудит. Не этот ли гераклитов огонь, но уже рукотворный, разжигаемый спичками и пушками, - у блоковских апостолов из революционной поэмы "12": "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем"?

        Только Бог имеет силу остановить историю. Пророкам, даже мудрейшим, и вождям, даже свирепейшим, дано только притормозить её, со скрипом колес и хрустом ломающихся костей в колесницах. И лучшие пророки, провозглашающие скорый конец истории, оказываются предшественниками самых удачливых вождей, для которых с концом истории начинается их собственное "тысячелетнее" царство. Так Мережковский и Бердяев оказались невольными предшественниками Ленина.

        В том-то и суть, что такая прикладная эсхатология завтрашнего дня есть не что иное как ранняя усталость от истории и попытка её задержать. Результатом такой эсхатологии становится вовсе не новая земля и новое небо, которые могут быть сотворены только Тем, Кто и в самом начале сотворил небо и землю. Нет, запустелая земля и опустевшее небо - вот что такое человечески исполненный конец времени. За которым - не сиянье вечности, а серость безвременья. Желание конца истории готовит не паруссию, а революцию, не завершение истории, а её выкидыш, едва ли способный ощутить даже страдание собственного полубытия.

        Собственно человеческие усилия творят историю, её продолжение, а не конец. Но и человеческая усталость подготавливает не конец истории, а всего лишь страшную её растяжку и задержку, какую-нибудь очередную ленинщину. Не святой покой последнего дня, а тоскливую праздность семидневной не-дели; краткое беснование как повод и право бесконечного утомления.

        Мирская эсхатология, как она высказалась в мечте Фауста: "остановись, мгновенье, ты прекрасно" - это только пародия на "последнее время" Иоанна Богослова. Однако в истории гораздо чаще осуществляются именно пародии. История - нескончаемый ряд пародий на самые убедительные пророчества. "Конец истории", как только он становится частью истории, - это очередное безвременье, пародийный памятник вечности.

 
                                                    2.

        И вот теперь, едва выйдя из долгого оцепенения советских лет, история опять двинулась ускоренным шагом... к своему очередному концу. Три примерно года, с 1985 по 1988, понадобилось стране, чтобы очнуться, войти во вкус исторического существования - и вот, год-два года спустя, история опять принимает характер массовой истерии: когда же это кончится? В этот последний советский год не отделить эсхатологического чаяния от революционного, а их обоих - от всех видов отчаяния. Истошные крики, пена на губах, закатившиеся глаза и - всенародный перст, отчаянно тычущий в предстоящую бездну.

         И опять реют над оснеженным Кремлем то ли светлые ангелы на подхвате, то ли седые искушенные бесы. И толки, от робких шептаний до громогласных пророчеств, о неминуемом конце света под знаком неумолимых звезд. Быстро вошедшие в моду астрологи и маги накладывают на историю России карту звездного неба, с четко расставленными вехами предстоящих событий, - словно расширение ленинско-сталинской географической карты с флажками будущих электростанций и автогигантов. То ли астрология уже содержала в себе социализм, то ли социализм усилил воздействие астрологии на дисциплинированные умы граждан. Плановое социалистическое сознание и после конца развитого социализма успешно работает: даешь конец света в решающем году апокалиптической трехлетки, не позднее второго квартала. Если в политической жизни СССР идет сейчас война законов (союзных, местных, республиканских), то в идейной - соревнование апокалипсисов: кто раньше найдет досрочные приметы конца и скорее отчитается за весь предстоящий зодиакальный период.

        Отчего это нетерпение исторической страды и жажда скорейшей сверхисторической жатвы? Отчего столь долгие, на века и десятилетия растянутые, выпадения из истории - и такие неистово-краткие, с мгновенным переходом от исступления к изнеможению, периоды исторической работы?

        Быть может, история заимствовала из российской природы короткие лета и длинные зимы, этот календарный обычай - закипать на месяц-другой буйного труда, а потом остывать в безделице на весь оставшийся год? Кажется, белизна снегопада, сравнявшего небо и землю нескончаемой пеленой, и задает российское представление о конце света как о начале света подлинного - бессолнечного, несогревающего, не освещающего ничего, кроме собственной непорочной белизны. Русская история так же неизбежно обрамляется и укорачивается эсхатологической перспективой, как летняя полянка, увиденная в заледенелое окно.

        Следует ясно различать между концом света как поучительной идеей и как потусторонней реальностью. Почти каждое поколение и каждый индивид, если они пытаются до конца осознать свое назначение, живут в последний раз, перед лицом наступающего конца. Это данный нам способ определиться во времени - мысленно провести предел себе и всему, жить каждый срок как последний. "Наступили последние времена" - это переживание идет к нам из глубины древности, от Египта и Вавилона, с жалобами стариков на упадок молодых, - и передается по чреде поколений. Сам конец времени растянут во времени. Идея конца дана для усиления человеческой ответственности, чтобы вечное могло входить во время, не прекращая его.

        Но реальность конца находится абсолютно за пределом человеческого знания, а если следовать Евангелию, то за пределом и Богочеловеческого, ибо Христос признал себя не знающим время конца. Все попытки предуказать или поторопить конец, приблизить его, шагнуть по ту сторону, тем более повести других за собой - есть уклонение от простой человеческой обязанности: претерпевать время. История - это и есть искусство терпения, упражнение в труднейшей из добродетелей. Не требовать немедленного конца, но и не забывать о неминуемом конце.

        Вот почему не о конце света имеет смысл говорить, но о свете конца, который освещает последним смыслом каждую прожитую жизнь. И пусть этот свет конца не принимается за конец света, снимающий с нас тяготу вседневного существования. История - не Прокрустово ложе, а скорее пряжа Пенелопы. Она не укорачивает наших замыслов, а напротив, удлиняет их щедрым неведением о сроках - чтобы каждый мог наполнить их своим усилием во всю длину предстоящего времени. Самое трудное - долго жить так, как если бы жизнь была коротка и могла вот-вот оборваться. Но жить долго. Ежедневным тщанием одолевать тщетность каждого дня.
 
Январь 1991