Безумие как метод

                                            Михаил Эпштейн

                                            Предисловие

Безумие - это язык, на котором культура говорит не менее выразительно, чем на языке разума.  Безумие - это не отсутствие разума, а его потеря, то есть третье, послеразумное состояние личности. В природе есть беззвучие, тишина, но молчание свойственно лишь говорящим. В природе есть  неразумность, немыслие, но безумие свойственно лишь мыслящим и разумным.  Безумие примерно так относится к уму, как молчание - к речи.   Хотя внешне, по своему акустическому составу, молчание тождественно тишине и означает отсутствие звуков, структурно молчание гораздо ближе разговору и делит с ним интенциональную обращенность сознания на что-то. Как говорил Гуссерль, сознание есть всегда "сознание-о". Молчание и безумие тоже суть формы сознания, способы его артикуляции, и занимают законное место в ряду других форм: думать о..., говорить о...,  писать о..., молчать о..., безумствовать о... Влюбленные могут говорить, а могут и молчать о своей любви. О чем невозможно говорить, о том можно молчать - именно потому, что молчать можно лишь о том, о чем можно и говорить. О чем можно мыслить, о том можно и безумствовать.

Особенно это относится к тем безумцам и молчальникам, которые когда-то блистали умом и словом. Они имеют право на вопрос: о чем они молчат, о чем безумствуют. Своим творчеством они уже вошли в то поле "о-ности", интенциональности, из которого нет исхода. Все разрывы, паузы, зияния в этом поле полнятся смыслом, как язык полнится паузами и пробелами, сосредотачивая в них свой предельный, иначе невыразимый смысл. Как война есть продолжение политики иными средствами, так безумие есть жизнь ума, продолженная иными средствами. Смысл сказанного задает и дальнейший смысл несказанному.

Этот вопрос: о чем? - витает над безумием Ницше, сама философия которого оправдывала безумие вообще и тем самым предвосхищала его собственную болезнь.  "Почти повсюду именно безумие прокладывает путь новой мысли". Не означало ли это, в случае Ницше, что и обратное верно:  новая мысль проложила путь безумию? [1]

                    1. Безумие поэтическое и философское

В 20-ом веке безумие отождествляется с психической болезнью и чаще всего проходит по ведомству психиатров и психоаналитиков. Но это не всегда было так. Начиная с Платона, безумие (mania) рассматривалось как высочайшая способность человеческой души, восходящей над  ограниченностью разума.   "...Величайшие для нас блага возникают из неистовства (mania), правда, когда оно уделяется нам как божий дар..."  [2]

Платон выделяет три вида безумия: пророческое,  молитвенное и поэтическое. О последнем он пишет:

Третий вид одержимости и неистовства - от Муз, он охватывает
нежную и непорочную душу, пробуждает ее, заставляет выражать
вакхический восторг в песнопениях и других видах творчества и,
украшая несчетное множество деяний предков, воспитывает потомков. Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых. [3]

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
     В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
     Ломающий леса.

Иными словами, безумие может быть отклонением от разума, а может быть и проявлением его неуклонности. Полоний, как известно, заключает о Гамлете: "Хоть это и безумие, в нем есть свой метод" ("Гамлет", акт 2, сцена 2).  "Though this be madness, yet there is method in't." Верно было бы и обратное: не только у безумия есть свой метод, но абсолютная преданность методу  есть черта безумия. Можно было бы перефразировать Полония: "Though this be method, yet there is madness in't." "Хоть это и метод, в нем есть свое безумие".

      Как заметил Паскаль,  "ничто так не согласно с разумом, как его недоверие к себе". [4]  Разум, всецело себе доверяющий, тиранически властвующий над личностью, -  это уже безумие.   Как известно, есть две основных угрозы обществу: анархия и тирания, распад государственной власти или, напротив,  абсолютизация власти и ее репрессивного аппарата. Точно так же и разум, как система основных понятий и функций мышления, может быть поражен болезнью анархии - экстатического безумия, или болезнью тоталитарности - доктринального безумия. Связность и подвижность - два дополнительных свойства живых систем, в том числе  разума. Когда одно из этих свойств утрачено, разум впадает в безумие либо бессвязности, либо неподвижности. Зацикленность разума, сосредоточенность в одной неподвижной точке не менее чреваты безумием, чем  развинченность разума, блуждающего без руля и ветрил. Что безумнее: хаотическая пляска образов, оргия воображения - или органчик разума, застрявший на какой-то сверхценной идее? Две половины безумия - два полоумия - стоят друг друга. Само понятие "полоумия" означает, что человек остается с половиной ума, с неподвижной связью идей или с бессвязной их скачкой.

Это другое полоумие можно назвать философским, если исходить из того противопоставления поэзии и философии, которое проводил Платон. Поэзия - мир опьяняющих, призрачных образов, философия - мир вечных, самотождественных идей. Если поэтическое безумие подрывает устои строгой морали, за что поэты и подлежат изгнанию из государства, то безумие философов правит самим государством, это безумие не анархии, а идеократии, это безумие неизменных, неумолимых идей, от имени которых начальники пасут свое разумное стадо. Ноостасис - так можно назвать эту форму безумия (от. греч. noos,  ум, разум, и греч. sta,  корень из histanai,  "ставить неподвижно"). Термин stasis пришел из физиологии, где он означает закупорку кровеносных сосудов, аномалию, при которой поток жидкости (например крови) замедляется или останавливается. Ноостасис (noostasis) - задержка ума, так сказать, закупорка мозговых сосудов, не в физиологическом, а психологическом смысле. В таком понимании ноостасис  - противоположность экстасису (греч. ekstasis, ех +  stasis,  из  histanai).

Если Платон был философом-открывателем поэтического безумия,  то художником-открывателем философского безумия можно считать Джонатана Свифта. Я приведу  описание этого недуга из  его "Сказки бочки" (A Tale of a Tub, 1704), из раздела девятого, который так и называется:  "Отступление касательно происхождения, пользы и успехов безумия в человеческом обществе":

Рассмотрим теперь  великих создателей новых философских систем и будем искать, пока не найдем, из какого душевного свойства рождается у смертного наклонность с таким горячим рвением предлагать новые системы относительно вещей, которые по общему признанию непознаваемы...  Ведь несомненно, что виднейшие из них, как в древности, так и в новое время, большей частью принимались их противниками, да, пожалуй, и всеми, исключая своих приверженцев, за людей свихнувшихся, находящихся не в своем уме, поскольку в повседневных своих речах и поступках они совсем не считались с пошлыми предписаниями непросвещенного разума и во всем были похожи на теперешних общепризнанных последователей своих из Академии нового Бедлама...  Такими были Эпикур, Диоген, Аполлоний, Лукреций, Парацельс, Декарт и другие; если бы они сейчас были на свете, то оказались бы крепко связанными, разлученными со своими последователями и подвергались бы в наш неразборчивый век явной опасности кровопускания, плетей, цепей, темниц и соломенной подстилки. [5]

Ученые, исследователи, мыслители, философы, политики, идеологи, преобразователи общества более, чем поэты, музыканты и художники, наклонны к  этому методическому виду безумия, поскольку поиск и обоснование метода входит в существо их профессии.  Собственно, любой идеологический или философский "изм", - это маленькое безумие, а некоторые "измы", вроде тех, которыми вдохновлялась советская система,  - это большое безумие, которому удавалось сводить с ума целые народы на протяжении долгих эпох.  Признак ноостазиса (торможения и остановки разума) узнается по навязчивому стремлению свести все многообразие явлений к одной всеобъясняющей причине. Если Платон обозначает поэтическое безумие словом mania, то философское, которому и сам Платон не был чужд в своих старческих сочинениях, особенно в "Законах", можно обозначить как "monomania".
 

                                 2.  Безумие как прием

Если в безумии следует искать следов утраченного ума, то в уме чересчур властном и упорном ("упертом") можно найти потенциальные  признаки  безумия. С этой точки зрения, у каждого философского склада ума есть свой проект, своя подлежащая пересозданию вселенная, свой Метод и Абсолют, а значит, и своя возможность безумия.  Платон сошел бы с ума иначе, чем Аристотель, Гегель иначе, чем Кант... Один из методов прочтения великих текстов  - угадывание тех зачатков безумия, которые могли бы развиться за их пределом в собственную систему. Безумие методичнее здравомыслия, постоянно готового на  логические послабления и увертки.  Сумасшедший знает наверняка и действует напролом. Та ошибка, которую мы часто допускаем, когда пишем "сумашествие", пропуская букву "с", по-своему закономерна: сумасшедший шествует, со всей торжественной прямолинейностью, какая подобает этому виду движения, тогда как здравый ум петляет, топчется, переминается.

Один из самых острых критиков начала 20 в., Корней Чуковский толковал в "свифтовской" манере писателей-современников: Мережковского, Горького, Андреева, Сологуба - именно как таких умствующих безумцев, носителей идеи фикс. Кто излишествует умом, тот часто ума и лишается. Например,  Мережковский помешан на  парности вещей, на идее двух бездн, верхней и нижней.

Для Мережковского все вещи, должно быть, заколдованы - ибо всегда, на протяжении этих сотен и сотен страниц, они совершенно волшебным  образом движутся перед нами в таком [антитетическом] порядке, выполняя собою незамысловатую формулу Мережковского. ...Так велик фетишизм этого писателя. [8]

Всегда он видит в мире только какой-нибудь клочок, одну лишь пылинку, пушинку, хотя эта пылинка и становится для него Араратом, заслоняя собою и небо, и землю, и весь горизонт....  Эта психология охваченности, одержимости до того присуща Андрееву, что ею он наделяет всех. Его герои чаще всего - мономаны....  Например, в рассказе "Проклятие зверя" герой как начал твердить: "О город!.. лживый город... проклятый город... Мое последнее проклятие: город!" - да так и протвердил из страницы в страницу. Ни разу не заговорил о другом. Ясно: это маньяк. Человек, охваченный, гонимый одним только образом, одной только мыслью, слепой и глухой ко всему остальному. [9]

Безумие как прием как  можно применять не только к отдельным писателям, но и к целым идеологиям, к идеологическому сознанию как таковому.  Особенно приложим такой метод  к тоталитарным идеологиям, где внутренняя последовательность и всеохватность одной  идеи достигается ценой ее полного концептуального отрыва от реальности и практического разрушения реальности. Идеократия - это философское безумие, которое овладевает массами и становится материальной силой.

Тема идеомании - идеологии как безумия - господствует в книге Александра Зиновьева "Желтый дом" (1980). Как младшему научному сотруднику московского Института философии АН СССР, Александру Зиновьеву вменялось в обязанность работать с чересчур идейно рьяными  гражданами, чьи рукописи КГБ посылало в Институт на профессиональную экспертизу. Авторы делились на две категории: убежденные марксисты и убежденные противники марксизма.

Здесь важно отметить три момента: (1) КГБ предполагает, что психические отклонения возникают на философской почве, сопряжены с метафизическими заблуждениями; (2) служба безопасности держит такие случаи философского помешательства под своим контролем; (3) Институту философии АН СССР поручено диагностировать эти помешательства и решать, относятся ли они к разряду чисто медицинских или идеологически вредных. Такое обращение КГБ к философской экспертизе обнаруживает важную особенность идеократического государства: убежденность, что  отклонения от психических норм так или иначе проистекают из философских ошибок, - либо сознательного, идеологически опасного отступления от марксизма, либо его невольного, психически болезненного искажения. Такое переплетение философии и психиатрии характерно для идеократического общества. Философии доверена экспертиза умственного здоровья граждан, потому что сама норма жизни данного общества определяется философией.

Опыт тоталитарной системы обострил чувствительность ее бывших граждан к любым формам тотальности, даже в рамках сугубо частного, невинно-мечтательного безумия. Ведь именно из голов самых безудержных мечтателей выходят самые совершенные системы всеобщего рабства.  Если Зиновьев в "Желтом доме"  представляет одну форму доктринерского безумия, советский марксизм, то художник Илья Кабаков в своих тотальных инсталляциях "Сумасшедший дом, или Институт креативных исследований"  (1991) и "Дворец проектов" (1998), демонстрирует множество мыслительных систем,  исторически подлинных и воображаемых, каждая из которых заключает в себе  "последовательность безумия", широкий взмах его орлиных крыльев, затмевающих солнце. В одном ряду он рассматривает проект философа Н. Федорова о воскрешении всех мертвых и расселении их по звездным мирам - и, скажем, проект домохозяйки Е. Лисовской из Чкаловска  о создании рая под потолком.

"Сумасшедший дом, или Институт креативных исследований" (1991) - это совокупность проектов, авторами которых являются пациенты. Mетод лечения состоит в том, что пациенты свободно воплощают свои творческие идеи, неприятие которых окружающим обществом и привело их к душевному расстройству.

В институте нет деления на "врача" и "пациента", на "больных" и "здоровых"  - есть "авторы" и "сотрудники", "креаторы" и их "помощники". И те, и другие усердно и настойчиво трудятся над реализацией "проекта", доводя его до успешного результата.... Инсталляция представляет собою сложный лабиринт, состоящий из больших и маленьких комнат.... Первая комната... называется "комната врача" и увешана по стенам многочисленными инструкциями и правилами. Остальные 12 комнат, куда заглядывает зритель, также, кроме объектов, имеют объяснения по стенам, из которых ясно, когда пациент поступил в интитут, характер его "проекта" и главную идею, а также мнения о нем лечащих врачей. Вся инсталляция залита ярким электрическим светом  [10]

Казалось бы, перед нами метод  гуманистической психотерапии: к пациентам относятся бережно, уважая и поощряя "полноценность и креативность каждого психического заболевания". [12]  С другой стороны, Кабаков использует метод  критического обезумливания, который позволяет любую систему мысли истолковать как "проект" (в кавычках), как "пунктик". И чем более рационально обосновывается данная идея и чем шире предполагаемый диапазон ее применения, -  тем сильнее в ней выпирает это болезненное "гипер". Гуманистическая психиатрия  оборачивается герменевтикой  подозрения, презумпцией тотального помешательства. Если сумасшедший дом превращается в Институт креативных исследований, то одновременно происходит и обратное:  всевозможные системообразующие идеи и "креативы"  превращаются в разделы прикладной психиатрии.

Для Кабакова существенно указать, что Институт креативных исследований - это открытое заведение, куда посетители и родственники пациентов могут быть приняты для разработки их собственных "проектов":
"При посещении института зритель устанавливает для себя важнейшее: любой "проект", каким бы смелым, странным и неожиданным он ни казался, встречает здесь понимание, помощь и признание. И эта ситуация заставляет зрителя  задуматься и спросить себя: "Почему и мой "проект" я не могу реализовать, да и какой он мог бы быть, мой собственный, который я всегда смутно чувствовал в себе с детства?"  В этих случаях, если возникает такой вопрос,  администрация института идет ему навстречу: в предварительном помещении института, при индивидуальном знакомстве, в непринужденной беседе, зритель может получить самые первые сведения  о возможном характере 'его проекта'..." [13] Иными словами,  Институт креативных исследований готов широко распахнуть свои двери перед каждым "проектантом"...

Не исключая и автора самих тотальных инсталляций. Илья Кабаков подчеркивает, что его "Дворец проектов" - это в свою очередь лишь один из проектов, т.е. содержит в себе толику того безумия, которое выставляется в нем на всестороннее обозрение. Это интересный парадокс даже с логической точки зрения:    множество всех проектов может включать себя как один из своих элементов.  В предисловии ко "Дворцу проектов" (1995-98) Кабаков оговаривает эту саморефлективность своего художественного исследования:   "Смысл предлагаемой нами работы - разумеется, к которой тоже нужно отнестись как к очередному проекту, - обратить внимание на этот вид замыслов и предложений, в которых доминирует одно главное свойство: преобразование и улучшение мира..." [14]

Значит, и на метапроект самого Кабакова, на этот проект Дворца проектов,  распространяется то амбивалентное, критико-утопическое отношение, которое определяет модальность всего это собрания сверхумных и полоумных проектов. В случае такого превращения множества безумий в собственный элемент можно говорить уже о самокритике творческого разума, постигающего опасность собственного безумия.

 
                    3. Самокритика чистого разума.

Платон, заложивший теорию поэтического безумия и сам не чуждый философскому безумию в железной последовательности своих "Законов", сам же подает и пример такой самокритики. Вот он в ":Законах" наносит  жесткие штрихи в проект своей идеократии:

...Надо разбить страну на двенадцать частей.... Всех наделов устанавливается пять тысяч сорок.... Граждан также надо разделить на двенадцать частей. Для этого надо произвести учет их имущества, а затем поделить его на двенадцать по возможности равноценных частей. Вслед за тем эти двенадцать наделов надо поделить между двенадцатью богами и каждую определенную жребием часть посвятить тому или иному богу, назвав ее его именем. [15]

Вот это самое драгоценное для меня место "Законов", которое следует сразу за  вышеприведенным пассажем:

Но мы должны вообще иметь в виду еще вот что: всему указанному сейчас вряд ли когда-нибудь выпадет удобный случай для осуществления, так, чтобы все случилось по нашему слову.  Вряд ли найдутся люди, которые будут довольны подобным устройством общества....  К тому же это срединное положение страны и города, это кругообразное расположение жилищ! Все это точно рассказ о сновидении или искусная лепка государства и граждан из воска! [16]

Та критика идеологий-идеоманий, которую проводили сатирическим пером Свифт и  концептуальной пластикой Кабаков, - она уже заложена в драгоценном признании Платона-законотворца, как самокритика философского разума. Платон не говорит прямо о своем безумии, но разве  не безумие - утверждать как высшее законодательство образы своих сновидений? Платоновский проект, возвещенный в "Государстве" и "Законах"   - это, по сути, тотальная инсталляция в стиле Кабакова, вводный раздел его "Дворца проектов",  "искусная лепка государства и граждан из воска!"

Примем на вооружение эту оговорку Платона. Размышляя о собственном уме - а какой ум может избежать такой самопроверки? - полезно представить ряд его самоповторов, образующих зеркальную перспективу безумия. Глядя на себя в зеркало своего  безумия, своей же собственной непогрешимой методы,  ум легче выправляется в сторону здоровой толерантности и эклектизма. Иными словами, каждому интеллектуалу, интеллигенту, производителю или распределителю идей нужна самокритика чистого разума, способность опознавать кривизну своей модели мира раньше, чем она скрутится  до полного бреда.  Следуя примеру Платона, было бы полезно всем умственным труженикам обернуть на самих себя вопрос: как бы я сошел с ума, следуя до конца правилам собственного дискурса и метода?

Для ума, воспитанного в русской культуре,  проще всего соотнести себя с той перспективой безумия, которая мерещилась Пушкину. Стихотворение "Не дай мне Бог сойти с ума..." - образ поэтического  безумия, т.е. именно с-ума-с-шествия, отказ от разума в пользу бесконечной воли, в двойном, русском смысле этого слова (воление и приволье, желание и свобода).

Мое, "эпштейное" безумие, которого не дай мне Бог, было бы совсем иным - бредом гиперрациональности, и даже более специфически, бредом имяназывания.

Среди желательных и добровольных повинностей университетской профессуры -  общественная работа по месту жительства,  Community Outreach. Я всегда сомневался в своей профессиональной способности приносить благо населению города Атланты или  своего родного графства Декалб (Dekalb County).  И вдруг недавно меня осенило: проект под увлекательным названием "Logopoetic Initiative for  Community Outreach (Словотворческая инициатива по связям с местной общественностью). Logopoeia - буквально "словотворение". Не заняться ли мне по договору с местными организациями, на добровольно-благотворительных началах, словесным обустройством здешних мест, с целью привлечения к ним массы посетителей, ищущих не просто отдыха на лоне природы, но полезной познавательной деятельности. Ведь познание - это и есть бесконечное приближения означающих к означаемым, игра их сравнения и  радость маленьких поправок: нет это не A, a A'.  Означаемые вещи всегда в наличии, но чтобы их восприятие превратилось в познание, нужна инициатива раздачи знаков. Именуя, мы создаем возможность содержательного обсуждения, исследования и переименования.

Недавно я побывал в лесу при Фернбанкском научном центре - музее живой природы. Там на входе всегда выдают посетителям карту леса, и вот на этот раз я заметил, что карта пополнилась  топографической легендой, обозначающей названия не слишком примечательных объектов,  которые раньше не имели никаких названий. Было, например, обнажение скальной породы над берегом ручья, теперь это место назвается "слоновья скала".  Был какой-то клочок сухой травы, выставленный с непонятной целью за прозрачной витринкой размером в микроволновую печь, - теперь это называется "подземное окно". Появились такие наименования, как "пруд" и отдельно - "площадка с видом на пруд". Словом, карта, понятная без всяких слов, зажила бурной знаковой жизнью, которая переносится и в наше путешествие по этой маленькой местности. Мне, например, гораздо интереснее смотреть на место, названное "слоновья скала", чем на ту же скалу без имени. Появляется дополнительная возможность выделить это место взглядом, обвести рамкой, сверить с названием, переименовать, подыскать оправдание или опровержение имени. Между словом и вещью  натягивается нить смысла, которую можно трогать, обрывать, сильнее натягивать или распускать. На таких филолухов, как я, одурманенных магией слов,  и рассчитано это нововведение, утопившее простенький маршрутик в лабиринте слов.  Лесок теперь во всех смыслах обзавелся легендой. "Легенды леса при Фернбанкском научном центре".

Но мне мало этих 16 нанесенных значков, мне хотелось бы поставить их еще гуще, засыпать леском цифр  всю карту леса. Каждый крошечный клочок земли, каждый гриб и дерево достойны своего имени. Вот лежит вдоль дороги камень, как-то отдельно и от асфальтовой дороги, и от травяного лесного настила, - можно было бы назвать его "камень, свалившийся с сердца". Вот перед входом на деревянный мостик, слева, через ручей перекинулся обросший мохом и свежими побегами ствол упавшего дерева, - можно назвать его "зеленеющий мост". Нехитрые названия, но они добавляют привкус словесности в восприятие природы, возможность спора и прекословия, как будто лес говорит с нами и мы ему отвечаем. А вот дорожку нам переползла сороконожка - можно назвать это место "поляной сороконожек", и посетители леса будут подолгу выстаивать здесь, ожидая, когда появится обещанная сороконожка, и этим ожиданием удлинят и облагородят  время досуга.

Как густо испещрил бы я знаками-метафорами, символами, аллегориями любой клочок местности, отведенный мне под словесный эксперимент! Как охотно занялся бы я некоммерческой рекламой любого натурального продукта, вышедшего из мастерской Создателя! Заказы принимаются! Если вы хотите найти подходящее имя и девиз для Вашей фирмы или товара, для вашей комнаты или компьютера, для  любимого дерева или вещи  - обращайтесь ко мне. На каждом метре славного графства Декалба у меня поселились бы какие-нибудь камешки-пилигримы и грибы-дымовики. Если  не каждой травке, то каждому дереву я дал бы имя собственное, и любой посетитель, осматривая очередную достословность, нырял бы с головой в путеводитель, растянувшийся на целую книгу. По десять страниц на каждую лужайку...

И я глядел бы, счастья полн, на карту, полную имен, и в небеса, как в письмена...

А если бы администрация города Атланты отказала  мне в праве словесного украшения общественного досуга, я мог бы написать путеводитель по моему собственному дворику, размером в пол-акра, обозначить там имя каждого кустика и каждый изгиб ручья, включая, конечно, и ту "заручейную" сторону, куда еще не ступала моя нога, но куда устремился бы мой словарный интерес по праву  юридического владельца. Я бы потрудился пересечь этот ручей - шириной в пол моего шага - лишь для того, чтобы дать имена инобережным кустам и деревьям. Вся эта растительная бодяга сама по себе мало представляет для меня интереса - лишь как предмет именования и возможного спора об ее именах с друзьями и толкователями, талмудистами этого маленького уголка природы. Мы ходили бы по  берегу и втыкали в землю таблички: травка-удавка, кустик-воробышек, волчий куст, дерево-виолончель, дерево-бутылка... а потом стирали бы эти имена и по приговору еще более мудрых друзей писали бы новые. И я водил бы экскурсии по этому маленькому заповеднику слов, от нашей веранды вон до той изгороди, от скамейки до бельевой веревки, от качелей до гаража, и это была бы уже не легенда сада, а легенда легенд, дворик как иллюстрация могущества слов, маленький клочок земли, вклеенный, как объемная картинка, в огромную книгу - "Энциклопедию моего двора"...

Разумеется,  как филолог, я не могу не интересоваться  научным определением именовательных пристрастий. На днях я спросил  знакомого психиатра, существует ли в его профессии название для  такой бескорыстной любви к названиям. Оказывается, нет, не существует. У психиатрии богатейшая номенклатура всяких любимых занятий и преувеличенных наклонностей, а вот названия для одержимости именами еще не придумано.

В порядке междисциплинарного сотрудничества филология могла бы очертить перед психиатрией ряд терминологических  возможностей. Мания именования. Недержание имени. Логомания. Гиперлогизм. Номенопатия. Имястрастие. Имяложество...

Не дай мне Бог сойти с ума...
 

                                       Заключение

 В стихотворении Пушкина "Не дай мне Бог сойти с ума..." выразились два сильнейших порыва творческого разума. С одной стороны, ему тесно в собственных пределах, он ищет безумия как праздника освобождения:

                    Не то чтоб разумом моим
                    Я дорожил, не то чтоб с ним
                        Расстаться был не рад.

С другой стороны, разум страшится безумия как пущей неволи:

                    Да вот беда: сойдешь с ума
                    И страшен будешь, как чума,
                        Как раз тебя запрут...

Расстаться с разумом - но расстаться не навсегда, сходить с ума в пределах самого разума, отпускать его далеко - но держать на привязи: таков спасительный исход, предлагаемый пушкинской "диалектикой" творческого безумия.

Разум должен знать свое иное, но не должен отождествляться с ним. Это иное разума, которое тем не менее остается под его присмотром, можно назвать иноумием.  Между разумом и безумием есть место для экстатических уходов и иронических возвратов, для всей той меже-умочной зоны, где разум бежит от себя и возвращается к себе.  Иноумие - это управляемое безумие, как бывает управляемый взрыв -  не такой, который отрывает руки самому "взрывнику", как  это неоднократно случалось в истории  (Гельдерлин, Ницше).

И Платону, и Пушкину свойственно именно иноумие - способность доктринально или экстатически преступать границы здравого смысла, в то же время обходя  пропасти смыслоутраты. Иноумие раздвигает пространство мышления, но не подрывает саму способность мысли. Иноумие - это  незаменимое  орудие разума,   его самоотчуждение как высшая ступень самообладания. Как поэтическая заумь есть способ остранения  языка, так философское иноумие есть способ остранения мысли, одновременного ее возбуждения - и обуздания. Иноумие - это искусство мыслить опасно, игра разума на границе с безумием, игра, в которой самому мыслителю не всегда дано отличать поражение от победы.

                                                             1999, 2003
_________________________________________________________

1.  Friedrich Nietzsche. Morgenrothe. Samtliche Werke. Kritische Studienausgabe  in15 BКnden. Hg. Giorgio Colli and Mazzino Montinari. Deutscher  Taschenbuch-Verlag: MЯnchen, 1988, v. 3, p. 26.

2. Платон, Федр, 244 a, пер. А. И. Егунова. Соч в 3 тт., М., Мысль, 1970,  т. 2. c. 179.

3. Там же,  Федр, 245 а, с. 180. Примеры поэтического безумия, перешедшего в клиническую фазу, можно найти в моем эссе "Гельдерлин и Батюшков: свет безумия" (из цикла "Поэты-рифмы").

4.  Паскаль, Мысли, #272.

5. Джонатан Свифт. Сказка бочки. Путешествия Гулливера. М., Худ. лит., 1976, сс. 122-123.

6. Там же, 125.

7. Там же, сс. 124-125.

8. К. Чуковский. Сквозь человека (О романах Д. С. Мережковского), в его Собр. соч. в 6 тт., М., Художественная литература, 1969, т. 6, с. 200.

9. К. Чуковский. Леонид Андреев, цит. изд., сс. 31, 33.

10. Илья Кабаков. Сумасшедший дом, или Институт креативных исследований" (Mental Institution, or Institute of Creative Research). Malmo: Rooseum, 1991, сс. 9, 12-13.

11. Там же, с. 166.

12. Согласно воззрениям заведующего клиникой доктора Люблина,  "в основе любого  психического заболевания или травмы лежит повышенная и постоянно действующая креативность (продуктивная творческая способность) человека, которая по различным причинам  (семейным, общественным культурным и т.п.) не признается и отторгается той средой, которая в данный момент окружает человека" (там же, сс. 27-28).

13. Там же, с. 31.

14.  Илья Кабаков. Дворец проектов / The Palace of Projects. Artangel. London:  The Roundhouse, 1998. [без пагинации], раздел "Описание и концепция "Дворца", глава "Предисловие к инсталляции".

15. Платон. Законы, 745 c, e, пер. А. И. Егунова. Соч в 3 тт., М., Мысль, 1972,  т. 3 (2), c. 220.

16. Платон.  Законы,  цит. изд., 446 a, с. 221.

17. Цит. по кн.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1890. Кн. III. С. 36.

18. Например,  федоровскому проекту всеобщего воскрешения  в кабаковском "Дворце проектов"  соответствует металлическая рама-стол, на которой стоит пластмассовый футляр; в нем насыпана земля, в которую воткнуты вырезанные из бумаги фигурки белых "воскресших" человечков (проект 35).  Понятно, что такая футлярность может лишь иронически разыграть философский текст о всеобщем воскрешении, кукольно снизить масштаб его пророческих и учительных смыслов.