Печатный бум в СССР близок к завершению. Подписка на газеты и журналы, побившая за последние годы все отечественные и мировые рекорды, упала до прежнего уровня и, видимо, будет падать и дальше. Тома Бердяева, запретно-сладкий плод читательского воображения, - и те стоят нераспроданными.
Наш традиционный книжник-интеллигент не может не опечалиться. Он, копивший по крохам редкие издательские удачи предыдущих десятилетий, ужасается равнодушию публики к нахлынувшему теперь книжному изобилию. Для него в этом знак одичания и упадка культуры.
Я же напомню, что нигде престиж печатного слова не был так высок, как в сталинской России. Никогда слово не значило так много в судьбах людей: за стихотворение можно было лишиться жизни, а за умело составленный рапорт - стяжать высшие государственные посты и награды. И никого не волновало, что стихотворение - это, по сути своей, возвышенный обман, а рапорт во многих случаях оказывался всего-навсего низменным обманом. Страна жила во власти слова, в обманно-манящем мире поэм и рапортов, газетных передовиц и многотомных эпопей, а то, что стояло вне слова, как бы не имело права на существование.
Мне, конечно же, возразят. Можно ли сравнивать честное слово, рожденное гласностью, с краснобайством и словоблудием ленинско-сталинско-брежневской поры? Тогда слово скрывало реальность, а ныне смело и правдиво обнажает её.
Но, возражу я, позвольте сделать и следующий шаг. Если уж слово так бескорыстно предано реальности, почему бы не предоставить права самой этой реальности и не освободить её от груза слов? Не этого ли возжаждали читатели, резко сократившие подписку на газеты и журналы? Им надоело из поколения в поколение оставаться только читателями и периодически поглощать тонны идей, все более и более, а ныне особенно прогрессивных.
Тоска по хлебу и мясу, уже никак идейно не просветленная, словесно не обыгранная, - это и есть величайший факт отечественной истории, до которого она, наконец, добралась за истекшее тысячелетие. Впервые мы учимся постигать реальность хлеба и мяса - как такой реальности, которая не сводима ни к каким, самым честным, самым научным, самым передовым идеям. Идея - идеей, а реальность - реальностью. Настал час их великого разъединения, час отрезвления от их пьянящего тождества.
До сих пор, говоря о хлебе, мы сами не могли понять и читателю объяснить, в каком же смысле мы говорим: в буквальном или символическом. Из пекарни ли хлеб имеется в виду, или "хлеб насущный", утоляющий душу, или хлеб - богатство и гордость народа, а также завоевание социализма? Подразумевалось все вместе, и это неотличение слова от вещи, идеи от реальности был наш грех, ослепление и сон разума. Сейчас мы впервые узнаем, что "золотой колос" и батон в булочной - это разные вещи. И как нельзя хлеб небесный подменять земным, так нельзя и земной - небесным.
Голод - великий учитель, верный угадчик и уловитель реальности. Но порою от имени голода вещает духовная сытость. В годы военного коммунизма, коллективизации и Отечественной войны недостаток хлеба оправдывался величием предстоящих и еще неосуществленных идей: коммунистических, патриотических и т. д. Голод назывался: "временные лишения", "жертва во имя будущего", "испытание характера", "героические будни", "школа коммунизма", "патриотический долг" и т. д.
Теперь он называется: "кризис командно-административной системы", "распад экономических связей", "последствие тоталитаризма", "нищета коммунистической утопии" и т. д. Именно теперь, когда слова научились более или менее соответствовать реальности, читатель хочет, наконец, иметь дело с самой реальностью. Слово открыло к ней путь - осталось убрать последний заслон самого слова. Печатный бум размножил слова до немыслимой степени, как печатный станок размножил денежные знаки. И хотя деньги - вещь приятная и полезная, она не может заменить сами вещи. Вот отчего страна переходит на натуральный обмен. И то же самое происходит в отношении к печатному слову: чем больше слов, тем скорее они теряют цену и тем больше вырастает в цене молчаливая реальность хлеба, мяса, свежего воздуха, чистой воды, теплых батарей.
Эпоха гласности, обличая наше прошлое, невольно довела до крайности его собственный порок: разрыв между словом и делом. До последнего времени еще жила иллюзия о том, что стоит сказать правду - и все мгновенно изменится. Пока слово врало и паясничало, эта вера в магию слова подкреплялась именно недоверием к конкретным словам. Благодаря гласности люди постепенно поверили словам - вплоть до того, что теперь они уже не верят в силу самого слова. Эпоха гласности исчерпала свой смысл. Настает эпоха голода - голода по вещам, по единственной, все еще недоступной нам реальности без сновидений.
Да и теперешний бумажный голод, как последствие печатного бума, - что это, как не голод по реальности? Слова и смыслы голодают по бумаге, в которой могли бы воплотиться. Бумага становится драгоценнее слов. Её плотность и белизна - неоспоримые признаки реальности, в отличие от условных начертаний, которые раньше или позже превращают её в хлам и макулатуру. То, что слово сейчас так упорно и безуспешно ищет бумаги, - тоже драма избыточно словесной культуры. Некуда помещать слова. Реальность их не вмещает.
Вот отчего теперь вся наша культура вынужденно и страдальчески переходит в новое измерение. Кончается завороженность словом, вера в его мироспасительный смысл. Логоцентризм, культ слова, сложившийся в России задолго до Октября и сделавший ее самой литературной державой на свете, - только теперь нам дано понять, как много в этом было уродливого и болезненного. Слово учило и поучало, а страна читала и почитала мастеров слова, властителей своих дум. Россия никак не могла расстаться с навыками средневековой книжности. Книга поглощала все. Техника, экономика, политика - все это либо вмещалось в книгу либо вообще выбрасывалось за рамки культуры. Так был прочитан, не прожит, весь 19-ый век. Большевики, придя к власти, сразу повели голодную страну к стопроцентной грамотности - и добились своего. Мир, воспринятый через призму слова, стал легко принимать очертания райской химеры, впускать дух небытия.
Славянофилы, как известно, отвергали теорию, будто название "славяне" происходит от немецкого "Slave", что означает "раб". Нет, говорили славянофилы, "славяне" называются так потому, что они с древности любили слово и превосходили в этом все другие народы.
Нельзя с этим не согласиться. Весь ужас в том, что любовь к слову отнюдь не исключает привычки к рабству, и в рабовладельческих, деспотических и авторитарных цивилизациях искусство слова достигало непревзойденных вершин. "Слушаться", "быть послушным" - ведь это и значит слушать чье-то слово.
На Западе сейчас принято восхищаться возросшим интеллектуальным уровнем руководства в бывших коммунистических странах. Смотрите, кто пришел к власти и занял руководящие посты в Венгрии, Чехословакии, Болгарии. Писатели. И в Польше первый свободный премьер-министр - журналист. И Горбачева в его президентском совете окружают и проводят реформы - писатели, академики.
Но стоит ли удивляться тому, что в странах недавней идеократии к власти приходят, так сказать, работники идеологического фронта. Ведь это и есть продолжение традиции: идеи правят обществом. Пусть уже не коммунистические, а демократические идеи. Но может ли по-настоящему быть свободным общество, где правят идеи, где пресса, а не рынок, вращает колеса истории?
Напомним, что ведь и Ленин был по профессии "литератор", и в его лице перо пришло на смену штыку, поскольку цари были кадровыми военными. Журналистом был и Муссолини, а Гитлер был, так сказать, свободным художником. Сталин прославил себя во многих науках, Мао Цзе дун сочинял лирические стихи, Брежнев получил Ленинскую премию по литературе, а Рашидов был узбекским национальным классиком. Почему-то западные политические лидеры выглядят гораздо скромнее на поприще идей и словесных искусств, и ни Франклин Рузвельт, ни Маргарет Тэтчер не зарекомендовали себя ни в чем, кроме политики.
Эпоха гласности, печатный бум, писатели-президенты - все это необходимое послесловие к тоталитарному культу слова, но еще не начало новой эпохи. Новую эпоху нельзя провозгласить. Она может начаться только в молчании, когда незаметно и неслышимо заработают механизмы самой реальности: голод - интерес - рынок - производство - потребление. Здесь ничего нельзя ни построить, ни перестроить. Перестройка кончается именно там, где начинается таинственная жизнь нового рыночного организма. Зачатие не требует слов.
Провозгласить можно было только социализм, поэтому он и заканчивается сейчас гласностью. Разрушает себя теми же приемами громкой речи, какими раньше себя воздвиг.
Вот отчего этот печатный бум, его небывалая сила и неизбежная краткость. Тысячелетняя свеча словесной культуры ярко вспыхнула - прежде чем погаснуть. В наступившей темноте - зажгутся ли другие свечи?
Декабрь 1990