Михаил Эпштейн

        Долгое время Америка представлялась себе этаким плавильным котлом, в котором из множества наций выплавляется новая историческая судьба. Однако в последние два-три десятилетия такая объединительная концепция пользуется все меньшей поддержкой внутри самой Америки, особенно в интеллектуальных кругах. На смену "плавильному котлу" приходит то, что можно назвать "пестрой мозаикой": идея самоценности культурных различий. Америка - это не столько целостная культура, сколько поле осторожного, щадящего взаимодействия разных культур.

        Под особой культурой теперь понимается не только национальная специфика, но всякая: расовая, возрастная, половая, и т. д. О том, что англоязычную культуру не следует превозносить над испаноязычной или что ирландцы не уступают в своем культурном достоинстве итальянцам, - об этом и спору нет, настолько долг равноправия и взаимоуважения здесь очевиден. Но вот как быть с тем, что во всех школах и университетах обязательно проходят Шекспира, в то время как драматургия Ганы или Эфиопии изучается не так последовательно? Или: почему наибольшее внимание всегда уделялось творчеству писателей-мужчин? Именно их объявляли классиками, национальными гениями, властителями умов, тогда как женское творчество оказывалось на периферии. Не типичное ли это проявление белого мужского шовинизма?

        Рассуждение идет дальше. По какому праву мы оскорбляем больных и калек, называя их больными и калеками? Не лучше ли сказать, что это люди, наделенные иными видами здоровья, иной категорией способностей; что нетрудоспособные (disabled) - это "инакоспособные" ("differently abled"), а так называемые здоровые люди - это всего лишь "временно трудоспособные" ("temporarily abled").  [1]   Точно также обстоит дело с бездомными - это слово придумано теми, кто имеет временное пристанище, для унижения тех, кто временно его не имеет. Вообще-то бездомных не существует в природе, ибо дом - там, где находится человек. Поэтому более правильно называть этих людей, ночующих по городским паркам и скверам, не бездомными ("homeless"), а безжилищными ("houseless"), а противоположных им - временно жилоустроенными.

        Еще три греха, с точки зрения культурного равноправия, это лукизм, сайзизм и хэндизм  [2]  - внешнизм, величинизм и ручизм (политическая ортодоксальность всегда требует от языка жертв). Внешнисты - это те, которые считают одних людей более привлекательными, чем других, применяя определенный стандарт красоты для оценки наружности. Сказать "красивая девушка" или "очаровательное личико" - это неправильно, поскольку выстраивает иерархию людей по их внешности. Столь же неправильно осуждать размеры другого человека, будь он худ, как щепка, или толст, как боров. Вся литература о переедании, о лечебном голодании, о правильных диетах и т. д. политически опасна, поскольку зиждется на неправильных предпосылках, что один размер тела предпочтительнее другого, - это еще один пример диктатуры большинства над меньшинствами. Почему шестьдесят сантиметров в талии лучше, чем сто шестьдесят?

        И, наконец, ручисты, или "прависты", - это те правши, которые подавляют своим ассиметрическим каноном левую часть человечества. Мало того, что они заставляли бедных левшей переучиваться и ощущать себя физически неполноценными, - они перетянули на свою сторону всю западную цивилизацию, выдавая свой "правый" уклон за абсолютную норму: логическую, юридическую, нравственную. Именно они придумали такие слова, как "правда", "право", "справедливый", позволяющие им, правшам, по "праву" рождения морально господствовать в обществе.

        Один из самых запретных и сурово караемых "измов" - гетеросексизм, т.е. недостаточно уважительное отношение к гомосексуальным меньшинствам и хотя бы отдаленный намек на их извращенность или неполноценность. О том, что неправильный язык может стоить карьеры, свидетельствует история Нины Ву, второкурсницы из университета штата Коннектикут, которая прикрепила на дверь своей комнаты шуточный плакат: "Расстреливаются на месте: сопляки, приготовишки, мужчины без волос на груди и гомики". Первые три категории промолчали, а вот гомосексуальное сообщество добилось того, что администрация не то что заставила Нину покаяться, принести формальное извинение - но изгнала из общежития и запретила появляться во всех общественных местах, включая студенческие кафе. Только подчиняясь решению федерального суда, университет позволил Нине вернуться на кампус и пересмотрел свой строгий устав студенческого поведения.
Этически безупречный, он тем не менее противоречил первой поправке к американской конституции, согласно которой все граждане США пользуются неограниченной свободой слова. Удивительная вещь: университеты, традиционные рассадники либерализма, дошли до таких крайностей в борьбе за равноправие, что уже консервативное законодательство вынуждено их поправлять в либеральном духе.

        Воинствующий меньшевизм - так можно охарактеризовать настроение, растущее в студенческой среде. Вдруг обнаружилось, что за пределом так называемой культурной нормы, принятой большинством, остается множество меньшинств, которые решительно отказываются слыть "отклонениями" от нормы и требуют признания своей нормальности, если не нормативности. Больше того, поскольку долгое время они оставались в меньшинстве - забытыми, непонятыми, униженными, - они требуют теперь не просто формального равенства, но даже преимущественной поддержки по сравнению с исконно привилегированным большинством.

        И вот уже белые мужчины, здоровые гетеросексуалы среднего возраста, начинают неуютно чувствовать себя на кампусах: их легче всего заподозрить в том, что они пренебрегают правами меньшинств и навязывают черным, желтым, женщинам, юношам, старикам, инвалидам, гомосексуалам свои расовые, половые, возрастные, медицинские нормы. Ведь это они заставляют студентов проходить Шекспира, это они создали пантеон классиков, состоящий сплошь из мертвых белых мужчин, это они объявили идеальной любовной парой Ромео и Джульетту, пренебрегая романтическим опытом лесбиянок и педерастов, это они преследовали как содомию всякое уклонение от своих пошлых гетеросексуальных норм, это они с высоты своей зрелости поучают юношей и соболезнуют старикам. Вот почему сами белые профессора-мужчины, относящиеся к разряду так называемых культурных гегемонов, оказываются часто в первом ряду идеологов культурных меньшинств - подобно тому, как выходцы из дворянства особенно рьяно стремились стереть с себя клеймо сословного происхождения и примкнуть к угнетенному большинству.

        Так вырастает новый кодекс поведения в университетах, за которым строго следят студенческие советы, органы самоуправления, - кодекс этот получил название "политической правильности". Он отчасти знаком нам по суровым временам "классового подхода" 1920-х - 30-х годов - но еще больше ужесточается тем, что классовый критерий выступает теперь далеко не единственным и не главным в ряду многих других: расовых, половых, возрастных и др. Если ты по рождению принадлежишь определенной расе или полу, то вольно или невольно оказываешься их рупором, идеологом, как бы ни пытался претендовать на что-то другое. Женщина в своем творчестве выражает не какой-то общечеловеческий или узкоиндивидуальный, а прежде всего женский подход ко всему, о чем она пишет. Соответственно от мужчины, будь он Шекспир или Гёте, Толстой или Достоевский, не следует ждать ничего, кроме выражения мужских позиций, мужской солидарности, -
и прежде всего, в попытке принизить, исказить, оболгать женское начало.

        Этот политически правильный подход, усиленный по линии пола, расы и т.д., оказался бы вовсе невыносимым, если бы не смягчался другим обстоятельством: как правило, под защиту берутся ценности именно приниженного, "слабого" и вообще - чужого класса. Это хорошо, если цветные защищают свои интересы, - но особенно правильно, когда за это берутся белые. Вопрос о том, будут ли цветные защищать интересы белых, если станут большинством и придут к власти, - пока не обсуждается. Американское общество еще не дожило до революции большевистского типа. В России тоже ведь считалось политически правильным, когда дворянин шел в народ, а интеллигент выражал интересы пролетариата. Разумеется, после революции рабочий класс уже никак не хотел и не мог защищать интересы дворянства - но в Америке до революции пока еще далеко. Политическая правильность здесь еще не перешла в диктатуру, а только требует от "временно сильных" встать на сторону "временно слабых", - но это и означает смену времен. Контуры расовой, половой, возрастной и прочих революций, в последнюю очередь классовой, уже вполне могут быть очерчены на фантастическом горизонте 21-го века.

        Если бы "политическая правильность" привилась в российских университетах, то несомненно, что курсы по Каролине Павловой или графине Ростопчиной потеснили бы в литературе 19-го века Пушкина или Лермонтова - ведь женское творчество долго было в загоне у критиков-мужчин, объявлявших гениями только "своих". Больше того, Пушкину и Лермонтову, а также Тургеневу и Толстому не избежать тягчайших обвинений в "сексизме", поскольку, от Татьяны Лариной до Наташи Ростовой, они выставляют как добродетель женское смирение, целомудрие и покорность мужскому началу. Пушкин, написавший эпиграмму на гомосексуальные отношения графа Уварова и князя Дундукова, был бы изобличен как "гетеросексист" и "гомофоб" - и его, под угрозой студенческой забастовки солидарности, потребовали бы вообще изъять из программ.

        Правда, и на этот раз Пушкину удалось бы выкрутиться легче, чем какому-нибудь другому нарушителю студенческого кодекса. В период большевизма этого идеолога мелкопоместного дворянства спасало от политического разгрома несколько стихотворений, любимых декабристами. В период "культурных меньшинств" этого идеолога гетеросексульного большинства спасло бы то, что он все-таки принадлежал к меньшинству - афро-российскому. Студенты из Ганы или Эфиопии устроили бы сидячую забастовку - и Пушкина снова стали бы изучать, но уже не как "великого русского поэта", а как представителя одного из самых угнетенных этнических меньшинств.

    Впрочем, и здесь не избежать споров, поскольку Пушкин порой выступал как форменный внешнист, и не только по отношению к Керн ("гений чистой красоты" - как будто внешность одной женщины можно ставить настолько выше другой ), но и по отношению к самому себе ("потомок негров безобразный" - как будто черное по красоте уступает белому; да и словечко "негр" вполне расистское). Несомненно, появятся исследования типа "Авторасизм Пушкина" (т.е. расизм, обращенный на самого себя), а также "Аблеистские образы у Пушкина" - т.е. такие, где здоровяк глумится над больным, вроде как Онегин над своим дядей; или "Эйджистские образы у Пушкина", где выставляется неполноценность какого-либо возраста, - тот же Онегин, снисходительно относящийся к юному Ленскому.

        Стоит только применить критерии американского меньшевизма к русской литературе, как она окажется воинствующе "большевистской" - за сто, за двести, за пятьсот лет до Ленина-Сталина. Окажется, что литература эта сплошь выражала идеологию белых мужчин-гетеросексуалов и только и занималась подавлением сексуальных, физических, национальных, социальных и прочих меньшинств.

        Хочется предупредить разочарование советского читателя: дескать, какой чепухой эти американцы занимаются в своих хваленых университетах! Нам бы, страдающим от недостатка хлеба насущного, их гурманские заботы! Но в том-то и суть, что Америка - это страна меньшинств, великолепно устроенная именно для их защиты от большинства; а таким меньшинством, в конечном счете, оказывается каждый из нас. Личность, единица - наименьшее из всех возможных меньшинств. Вот почему борьба с европоцентризмом, с единым каноном, проповедь "многокультурия" для Америки не роскошь, но исконное призвание, верность святыням демократии и индивидуализма. [1]

        Другое дело, что любая правильность, а тем более политическая, несёт в себе демона, выворачивающего ее идеал наизнанку. Многокультурный подход, отстаивая разность культур, слишком часто приводит к уравнительству. Оказывается, Шекспир ничем не лучше современного драматурга из Сенегала, и провозглашать иное - расизм; вообще любая качественная оценка, попытка сравнения - это язык неравенства и гегемонии. Оказывается, Лев Толстой примечателен не тем, чем он отличается от Шекспира (которого не любил и ниспровергал), а тем, что оба они - представители белого мужского клана в литературе. Оказывается, что болезнь - это просто иная форма здоровья; быть может, и смерть - иная форма жизни.

         И тогда непонятно, для чего Христос исцелял и воскрешал. И что вообще делать с таким чувством, как сострадание, которое обращено от здорового - к больному? И что делать с той скорбью, какую живой испытывает к умирающему? И что делать с тем восхищением, которое вызывает красота одного лица - в отличие от другого, невзрачного? И что делать с тем умилением, которое вызывает порой невзрачное лицо - в отличие от красивого?

        Всё подлинное, что делается в мире, есть не сглаживанье, а умноженье различий. Многокультурный подход прав, когда отстаивает эти различия от власти единого общеобязательного канона. Но политическая правильность не права, когда признает полное равенство различных культурных явлений и ограждает их от ценностного подхода. Насильственный централизм по крайней мере признавал превосходство одного канона; насильственный плюрализм не позволяет ни одному выделиться из остальных.

        Многокультурный подход (multiculturalism) нужно все-таки отличать от политической правильности, хотя в Америке эти понятия то и дело отождествляются. То, что многокультурный подход создает, политическая правильность уничтожает. Новооткрытый мир различий тонет во всеприемлющем безразличии.

        Да и вообще: так ли уж права политическая правильность с точки зрения самой политической правильности? Не впадает ли она в тот грех правизма, который сама решительно осуждает? [8]   Почему правильное должно быть поставлено выше неправильного? Совершенно очевидно, что политическая правильность противоречит сама себе, из чего следует, что правильнее всего ей было бы заняться самоисправлением.

Март 1991

1. Чтобы меня не заподозрили в преувеличении, даю ссылки на статьи в популярных изданиях, где рассматривается "многокультурная" ситуация в современных американских университетах, в частности, выработанный студентами "политически правильный" язык, не задевающий достоинства меньшинств: "Thought Police", in Newsweek, January 14, 1991, pp. 42-48; The New Republic. A special issue: Race on Campus. February 18, 1991, pp.5-53.

2. Lookism, sizeism, handism. См. John Leo. Dangerous 'isms' of modern times. Washington Times, February 27, 1991, p.63. Всего автор перечисляет 21 "изм", следование которым на кампусе может обернуться крупными неприятностями, от общественного осуждения до полного изгнания из студенческой среды.

3. Английское "political correctness", как и русское "правильность", содержит в себе латинский корень "rect", что означает "правый".