О МОРАЛИЗМЕ И МИРОСПАСЕНИИ

                                                    1.

        Когда американская пресса начинает бурно обличать моральные изъяны в поведении таких мастеров политики, как президент Клинтон или конгрессмен
Ростенковски, мне вспоминается пушкинская реплика: "Поэзия выше
нравственности или совсем другое дело". Политика, может быть,  и ниже
нравственности - но уж точно совсем другое дело.

Вернее, и у поэзии, и у политики есть собственная нравственность, которая несводима к нравственности  самого поэта или политика. Поэт-моралист, предсказуемо увенчивающий добродетель и наказывающий порок, совершает грех в отношении самой поэзии. Точно также публика, требующая от президента безупречной нравственности, может совершать грех по отношению к политике. В результате, когда Клинтон обращается к нации с политической речью, нация не столько внимает его доводам, сколько думает об особенностях его телосложения, о которых собирается поведать суду и миру Паула Джонс.

        Морализм - это не мораль, а нечто противоположное морали, ибо он
вторгается в чуждую себя сферу.  Это мораль, использованная как орудие духовного, а порой и политического или эстетического принуждения. В основе морализма лежит презумпция совершенства. Вождь народа, как в СССР, или избранник народа, как в США, обязан быть нравственно безупречной личностью.  Презумпция совершенства действует в таких полярных политических образованиях, как утверждающий себя тоталитаризм и разрушающая себя демократия.  В России власть сама по себе свята и освящает своего носителя, в Америке только безупречный и добродетельный гражданин считается достойным власти. С разных сторон утверждается неразрывность власти и личного совершенства.

В России это ведется издревле: "царь -  помазанник Божий". В Америке, где "президент - избранник народный", такое отождествение власти и добродетели, скорее, новшество после-никсоновых десятилетий  (Ф. Рузвельту и тем более Д. Кеннеди  дозволялось многое такое, в сравнении с чем Клинтон выглядит как отрок-проказник). Соответственно оттенки этого морализма разные: апологетический и критический. В России императив "власть от Бога"  превращается в безудержное восхваление чистоты, скромности, чуткости, самоотверженности вождя. В Америке морализм - это гиперкритицизм по отношении к власти,  придирки к малейшим изъянам человеческого поведения. Презумпция совершенства в данном случае работает для разоблачения  несостоявшегося кумира, но вопрос в том, нужны ли демократическому обществу кумиры вообще, вознесенные или поверженные,  и не служит ли такой гиперкритицизм разрушению самой демократии.

        Ведь особенность демократии, как политической системы, как раз в
допущении человеческого несовершенства и умении прощать людям их  грехи. "Кто из вас без греха,  пусть первый бросит в нее камень" - и все обвинители расходятся. Демократия - это общество людей, которые сознают свою собственную грешность и поэтому способны прощать ее другим. Только
тоталитарные режимы предполагают человека свободным от греха, райски
непорочным - и поэтому карают его за малейшее отступление от
идеала.

Но и в демократию проникает этот соблазн, эта презумпция
совершенства, как часть американской мечты; только распространяется она, в основном, на немногих людей, избранных народом и для народа. Здесь происходит нечто вроде психоаналитической процедуры
увенчания-развенчания. Народ хочет в образе политика иметь свое "идеал-я" - и вместе с тем, в отличие от тоталитарных режимов, хочет иметь свободу
развенчания этого идеал-я, уподобления его себе. Мы его избрали, а он,
оказывается, так же низок и подл, как мы. Такова психоаналитическая
разрядка ило даже "оттяжка"  современного демократического общества. В отличие от тоталитарного, оно позволяет себе амбивалентную процедуру:
возносить над собой идеал-я - и за это получать право публично его
поносить. Хочется надеяться, что по мере созревания американской
демократии упразднится эта позиция сверх-я; а если нет чаяний ангельской белизны,  то отпадает и необходимость рыться в чужом  белье.

        Сколько уже  говорилось, что поэт в России больше, чем поэт, но теперь  образованная публика пришла к согласию, что  достаточно поэту быть просто поэтом. Если подходить к поэту с меркой личной нравственности,  из  рядов классики придется вычеркнуть и Пушкина, и Лермонтова, и Тютчева, и Некрасова. Так и в Америке - не достаточно ли политику быть просто хорошим политиком? а о его добродетели пусть судят его семья и совесть.
 

                                                  2.

         Когда  узнаешь о  трагедии самосожженной  "ветви Давидовой", первым
делом хочется осудить самозванного пророка Дэвида Кореша. [1]  Но с
религиозным самозванством не так просто разобраться, как с политическим,
поскольку  голос Божий раздается в душе каждого человека неслышно для
всех остальных, и только Богу дано отличать подлинных пророков от
самозванных. Авраам  тоже готовился возложить своего единственного сына
Исаака, как агнца, на алтарь сожжения, и с точки зрения здравого смысла этот
поступок не менее безумный, чем гибель в огне Кореша и увлеченных им
собратьев по вере.

        Американская пресса вольно или невольно стремится приглушить
экзистенциальный смысл этого события: ни разу мне не встречалось
сколь-нибудь толковое изложение "изнутри" верований Давида Кореша, а
взятое  извне всякое религиозное поведение выглядит как безумие.
Либеральная американская пресса прямо не осуждает Кореша, но подбор
фактов объективно свидетельствует против него, и только откровение его
отчаянной, жертвенной и безжалостной субъективности могло бы перевернуть
в глазах читателей этот отрицательный баланс.  Увлекался рок-музыкой,
баловался пивом, входил к женам своим ближних и подопечных -  как-то плохо это вяжется с  представлением о святости.  Главная же улика - склад оружия и военные приготовления, единственная цель которых, как выясняется, была - уйти из этого мира, громко хлопнув дверью и прихватив с собой несколько в упор расстрелянных федеральных агентов.  99 шансов против одного, что все это  и есть зло и безумие.  Но один шанс всегда остается с гибнущим за Бога - или за свое представление о Боге; пусть Бог и судит его.

Судьба этой секты еще раз подчеркивает, сколь велика роль сектантства в
современном мире. По мере того как роль  социально-политических  партий
снижается, религиозные движения могут оказываться главной силой
общественных процессов. Наступление исламского фундаментализма прямо
или косвенно влияет на ситуацию в западном мире и может вызвать ответную
вспышку христианского фундаментализма.

В основе любого сектантства лежит представление, что окружающий мир
лежит во зле; только на меня и подобных мне Бог возложил обязанность
спасти мир,  избавить от скверны. Но мироспасительные действия - и есть
самая большая угроза миру. Наступает время разделения не
между верующими и неверующими, а между верующими и верующими. Причем
это разделение пойдет не по конфессиям, а внутри конфессий, по линии
приятия мира или ненависти к миру, мироприятия или мироспасения. Если
раньше линией размежевания была вера в Бога, то теперь такой линией
становится любовь к ближним. Ибо вера без любви не только мертва сама, но
еще и смертоносна. Иначе говоря, сектантское сознание  будет все более
вступать в противоречие с религиозным: вера-ненависть будет отделяться от
веры-любви. Мироприемлющий православный ближе к мироприемлющему
католику или индуисту, чем к тем православным,  которые подозревают весь
мир в  заговоре против России и возвещают, что мир будет спасен Россией.

        Для России история "ветви Давидовой" может быть особенно
поучительна в силу традиционной приверженности этой страны к сектантскому типу духовности: абсолютности содержания при сепаратности формы. После краха коммунизма, этой самой грандизной и преуспевшей секты в истории человечества, велика опасность того, что Россия вместо одной
господствующей получит десятки и сотни сект,  раздирающих на клочки ее
духовное тело. Но даже сотни тоталитаризмов, бушующих в разных
департаментах веры, не составят одного-единственного плюрализма. Сотни
пылающих костров не дадут одного духовного света. Сотни вер не составят
одной любви.
 

                                                                                1993, 1994