Народ и народность - едва ли не самые устойчивые понятия в российском мировоззрении. Взять знаменитый троичный символ государственного вероисповедания 19-го столетия: самодержавие, православие, народность. Сто лет спустя два элемента изменились до неузнаваемости, а третий так и остался: классовость, партийность, народность.

Между двумя триадами много общего. Сопоставив классовость с самодержавием, легко понять, что они обозначают форму государственного правления, монархию или диктатуру пролетариата. Сопоставив православие с партийностью, можно и здесь найти параллель: тип передовой организации, призывающей верных служить со страхом и трепетом. А вот сопоставив народность с народностью, только и поймешь, что это, наверно, самое главное, если никаких параллелей и замен рядом с собой она не допускает. Народность лежит в широчайшем основании всей пирамиды, которая восходит к среднему уровню власти земной, государственно-устроительной (классовость - самодержавие рабочих), а затем возлетает до власти небесной, духовно просветляющей и воспитующей (партийность - правая вера неверующих). И хотя пирамиды эти в царское и советское время росли в противоположные стороны, и там, где одна помещала врата рая, другой грезился ад и гибель души, но росли они, как в зеркальной симметрии, из одного, "народного" основания.

 Что же такое "народность", что такое сам "народ", из которого выползает своим цепким побегом это слово, вьюном обвившее весь ствол новой российской истории? "Народ", с одной стороны, обозначает национальную принадлежность: "русский народ", "китайский народ". Но если бы только это, никакой особой прелести и живучести не было бы в слове "народ" и оно осталось бы честным русским синонимом международного слова "нация".

Но ведь на то русские слова и отличаются от однозначных заимствованных, чтобы бередить своим несказанным лукавством. В слове "народ" есть нечто такое, что позволяет одну, большую и лучшую часть нации, отделить от другой, меньшей и худшей. Народ - это не вся нация, а только трудовая ее часть, которая сама себя кормит и обеспечивает, причем, желательно, простейшим физическим способом. По определению академического словаря, народ - "основная трудовая масса населения страны (в эксплуататорских государствах - угнетаемая господствующими классами)". [1] Чиновник или ученый, полицейский или фабрикант, которые все-таки трудятся и худо-бедно себя обеспечивают, к народу не принадлежат, ибо производят не хлеб насущный, а всякие ритуалы, идеи, бумажки и фикции.

Так понятие "народ" зауживает ячейки сети, выгребающей все самое достойное из нации. Зато понятие "народность" эти ячейки опять расширяет. Звание народности отпускает грехи тем, кто по рождению и роду занятий не принадлежит народу, но заслужил и выстрадал это право всей сознательной жизнью. Пушкин, конечно, по рождению далек от народа, но стал подлинно народным писателем, как и Лермонтов, Некрасов, Толстой, не говоря уж о дворянах-революционерах, заступниках горя народного, которые даже лучше выражали подлинные интересы народа, чем сам народ.

 Получается, что словом "народ" из нации вычитается часть людей, которая словом "народность" к ней опять прибавляется, но уже в меньшем количестве. Белинские и Плехановы прибавляются, а министры-капиталисты вычитаются, остаются в разности между нацией и народом. Или, с противоположной, но все более популярной точки зрения, Победоносцевы и Столыпины прибавляются, а революционеры-большевики выпадают в разность. Так что народ всегда хоть чуть-чуть остается меньше нации, чтобы сохранялся некий руководящий принцип, из кого нация должна слагаться, а из кого нет.

Экономически сходная процедура вычета действует на Западе, где число трудящихся всегда несколько меньше числа трудоспособных, - безработица сохраняется как резерв для здоровой конкуренции. Вот так и часть нации в идейном смысле обречена на безработицу, чтобы за доходное место "народа" шла с переменным успехом здоровая конкуренция со стороны то левых, то правых, то бедных, то богатых. То Ленин народнее всех, то наоборот, всех нероднее. Правда, в этой конкуренции, в отличие от западной, у ленивых или бедных всегда было больше шансов, чем у деловых. Народ должен сам в себе покоиться, как познавшая себя причина, а не делать карьеру, не грешить ученостью или приличием, не мельтешить на публике, которая и без того страдает своей оторванностью от народа.

Но с другой стороны, понятие народа не только меньше нации, но и гораздо больше. Поскольку оно включает социальное измерение, всех истинных тружеников и их заступников-выразителей, то оно простирается на разные нации, выбирая среди них "соль земли" и круто замешивая в закипающий котел всемирной истории. "Марш, марш вперед, рабочий народ!" "Положить конец эксплуатации трудового народа!" "Вся власть - народу!" Народ в этих выражениях есть как бы природно-трудовое, стихийно-самодовлеющее начало человечества, та причина, которая должна стать целью, альфа, поставленная в конец всего алфавита. Эта голая человеческая природа, еще не ставшая аристократической породой, требует своих прав и хочет возвыситься над искусственно возведенной постройкой цивилизации, с ее государством и церковью, с ее классами и партиями. Вот почему любая пирамида земной и небесной власти должна опираться на народность и провозглашать ее не только своим незыблемым основанием, но и высшей целью, будь это священный православно-самодержавный народ или бесклассовое коммунистическое общество. Оттого в обеих триадах народность стоит на последнем месте восходящего ряда ценностей.

Что же понимать, таким образом, под словом "народ"? Оно оказывается удивительно емким и двусмысленным, если не сказать двуличным, как Янус, римский бог судьбы и войны, чьи два лица были повернуты в прошлое и в будущее. Народ есть начало и конец всего, глубочайший национальный исток и высочайшая социальная устремленность. В своей всеобъемлющей правоте и завораживающей цельности слово "народ" родственно слову "правда", которое, к восхищению истовых правдолюбцев, охватывает сразу два смысла: истина и справедливость. Как писал народник Н. К. Михайловский, "кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое". [2] Точно так же и слово "народ" охватывает два смысла: голая истина национальной принадлежности и высшая справедливость социального мироустройства.

И как слово "правда" легко подменяет простую истину фактов высшей справедливостью обобщений, так и слово "народ" легко подменяет национальную принадлежность социальным превосходством, или социальную справедливость национальной избранностью. Гремучая смесь двух значений постоянно перебалтывается в этих словах, готовясь к идеологическому взрыву, оглушая своей клятвенной правотой. Но чем громче они раздаются, тем хуже слышатся, пропадая где-то между силой барабанного боя и слабостью барабанных перепонок.

Если же учесть, что правдолюбцы в России оказывались, как правило, и народолюбцами, тогда тем более понятно, что общего в "правде" и в "народе" и почему именно народ воспринимается как носитель правды. И почему к "народу" и "правде" можно безбоязненно прилагать одни и те же, национально-социальные эпитеты: "русский народ" - и "русская правда", "рабочий народ" - и "рабочая правда".

Перефразируя Н. К. Михайловского, идеолога безраздельной любви к правде и народу, можно сказать, что только в русском языке бытие нации и социальная справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Это великое целое и есть народ - национальная общность как воплощение социальной справедливости. Сама по себе принадлежность к народу есть черта глубоко национальная и вместе с тем социально передовая, в полной нераздельности этих смыслов. Народность - это такое свойство культуры, в котором выражается ее национальная самобытность и одновременно прогрессивная устремленность трудящихся масс.

Трудно сразу уследить и подтянуть оба фланга, но "народность" оказалась столь щедрым понятием, что ни одному толкованию не отказывало в правоте, а все их вбирало и соединяло, становилось знаменем, об оттенках которого не спорят, но за которым идут, умирая и побеждая. Поэтому-то Белинский в своих статьях неутомимо подчеркивал, что народность не следует путать с простонародностью, т.е. сводить ее к изображению национальных низов и их этнографического быта. Добролюбов же, наоборот, ясно указывал, что народность нельзя путать с национальностью, а нужно выводить ее из запросов социальных низов и укреплять "партию народа" в литературе. Если Белинский протестовал против социального сужения понятия народности ("мужики"), то Добролюбов - против национального сужения ("русичи"). Так оно и должно было быть: ведь все эти противоположные толкования не только не сталкивались в категории народности, но расширяли ее место в российском самосознании, поскольку отвечали одновременно и национальной гордости великороссов, и законным требованиям угнетенных трудящихся масс. Так что само понятие "народ" своим двойным смыслом упорно вело к образованию социально-национальной общности - "социалистической нации", "родины трудящихся", "пролетарского отечества", то есть такой "новой исторической общности", где социальное и национальное образуют неразрывное тождество.

Правда, ради этой задачи пришлось социальное и национальное плотнее подогнать друг к другу, подбить краями, устраняя всякую мелкую несоответственность с обеих сторон. Пришлось отсечь от наций те избыточные слои, которые не вмещались в понятие социальной справедливости, сровнять верхушки по широкому народному основанию. Пришлось отсечь от общества и те слои, которые тяготели к национальной обособленности, к образованию затхлых этнографических мирков, чтобы присоединить их к новой широчайшей народной общности. Так выстригли всю эту лишнюю бахрому социальных и национальных меньшинств, богачей и басмачей, чтобы образовалась единая нация-социум, народ в полном и всеобъемлющем смысле этого слова. Можно даже сказать, что вся кровавая российская история последних веков была историей одного слова, его упорной воли к воплощению. Своим округлым чеканом "народ" продирался сквозь месиво всяких социальных и национальных пестрот, густот, смешений, размывов, примесей. Если верно, что в начале было слово, что мир был сотворен словом, то таким словом, сотворившим Россию 20-го века, было слово "народ". По его щучьему велению нация сократила себя до социального низа, а социальные низы разных наций сложились в одну нацию. Слово сбылось, как пророчество.

 Такого торжества "народности" еще не бывало в истории. Да и само это слово с трудом переводится на другие языки. Для иностранца самое загадочное в русском народе, быть может, не русскость, а именно "народность". Русское можно поставить в один ряд с китайским или немецким, а вот с чем соположить величественное и неоглядное явление народности? Взглянем хотя бы в русско-английский словарь: там под словом "народность" значится "national characte", "national traits". Но разве народное - всего лишь национальное? Это переводит великую тоталитарную идею в плоскость обыкновенного национализма, лишая ее второго измерения, могучего социального пафоса.

 Даже русские националисты и те в своем бедном словаре выпячивают идею не столько нации, сколько народа, подчеркивая, что не вся их родная страна и национальные слои пронизаны народным духом, а есть еще так называемое "население", недостойное называться священным именем "народа". В самом деле, национализма мало для подлинно честолюбивой нации, она не хочет оставаться просто нацией, но хочет стать народом, социальным откровением миру, образцом новой всемирной организации людей. Вот почему мерить только по национальному происхождению претит даже сколь-нибудь мыслящим шовинистам. Ведь и большевики тоже не судили по одному социальному происхождению, допуская в свои ряды перековавшихся и оттого вдвойне пролетарски рьяных буржуйчиков и дворянчиков. Почему бы и "грузинчиков" или "эфиопчиков" не подключить к всемирной русской миссии, если они проникнутся подлинно народным духом и преодолеют ограниченность своих второстепенных наций, как сумели преодолеть Пушкин и Сталин?

Народность - это и есть тот высший критерий, который можно прилагать разом и к нации, выкорчевывая в ней социально чуждые элементы, и к обществу, выкорчевывая в нем элементы национально чуждые. Вот почему в каждом большевике есть толика шовиниста и в каждом шовинисте толика большевика, коль скоро оба они разделяют народность как символ веры. Пусть в одном случае высшей формой народности объявляется классовость и партийность, а в другом - национальная гордость и патриотизм, все равно, высшей формой того и другого окажется в конечном счете сама народность, которая вместит и в нужном составе смешает национальные и социальные компоненты. Ни большевизм, ни шовинизм не могут обойтись без народности, а значит, и друг без друга.

Но при этом могучая идея народности не должна размениваться на вороватую мелочь чисто национальных или социальных черт, а именно сочетать их в точной пропорции, подправляя то с одной, то с другой стороны, - чтобы линия народной судьбы закруглялась плавно, включая, например, Блока, но отторгая Пастернака, а еще лучше, включая народную часть Пастернака и отторгая антинародную его часть. Так, втиснутый с двух сторон на кинжальную остроту разделительной линии, принцип народности увереннее вонзается в самую сердцевину любого явления. Включает поздние стихи и отторгает ранние, или включает "Лейтенанта Шмидта" и отторгает "Доктора Живаго", вплоть до расчленения отдельных стихотворений. "Да, стихотворение "На ранних поездах" выражает искренний порыв к слиянию с людьми, но в нем звучит зашоренность и мелкотравчатость дачного интеллигента." Мудрый критерий народности действует "острее меча обоюдоострого, проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные", опять-таки уподобляясь в данном контексте творящему и судящему Слову. И апостол Павел напоминает об этом не где-нибудь, а именно в своем единственном послании к будущим "безродным" и "беспамятным", словно пророчески указывая, что по ним меч испытующего разделения пройдет острее всего (Послание к Евреям, 4:12).

Загадка народности... По всему востоку западной цивилизации, от Рейна до Волги, прошелся этой "загадки таинственный ноготь"? Народно ли творчество Пастернака или Бабеля? Народна ли теория относительности Эйнштейна, генетика Менделя и кибернетика Винера? Народны ли стихи Гейне и фильмы Чарли Чаплина? Народен ли психоанализ Зигмунда Фрейда? Одно явление хорошо рассечь пополам, другое - отсечь вовсе, от третьего взять самую крохотку, чтобы народ слагался не только из цельных почвенных самородков, Есениных, Стахановых и Матросовых, но также из раздробленных культурных частиц, половины Шостаковича, трети Ахматовой, четвертушки Пастернака, десятых долей Мейерхольда и сотых долей Мандельштама. Пусть они, разрубленные на лету, диалектически противопоставленные самим себе, "патриоты, но буржуазные", "материалисты, но стихийные", корчатся от стыда, бессильно тянут за собой "чуждые" элементы - "хаос" Шостаковича, "камерность" Ахматовой, "эстетство" Мандельштама - так и не попадая полностью в заповедный круг. Пусть за народом остается магнетическое свойство притягательности-непроницаемости. Все они, эти "недо", так или иначе тянулись к народу, но далеко не все в них принял народ.

Народность только этимологически производна от слова "народ", исторически же сам "народ" производится от "народности", этой руководящей идеи, которая формирует его по принципу включения-исключения, в должной пропорции национальной чистоты и социального единства. Вот почему в орбиту слова "народность" неизбежно втягиваются все национал-социальные или социал-национальные движения, с любым соотношением и непременной гармонией двух составляющих. Но в конечном счете именно идеал народности и приводит народ к краху, низводит его к варварскому состоянию, к той низовой цельности, которая на более высоких уровнях всегда расчленяется на социальные и национальные самобытности, постепенно упраздняющие из идеологии само понятие "народ". Как "идеологема", народность есть не что иное, как умозрительная попытка возрождения "рода", архаической общности, которая предшествовала разделению национального и социального, кровного и имущественного, природного и культурного. Оттуда, из глубин первобытной магии, и ведется та смутная связь "истины" и "справедливости", "кровности" и "всеобщности", которые потом завораживает нас словами "правда" и "народ". "Народ" - это все, что выросло из рода за долгие века истории, "выродилось", усложнилось и расслоилось на личности и сословия, а затем во имя "народности" попыталось свернуться обратно в некую цельность вторичного понятия-мифа. Если "род", "племя", "нация" - это первичные реальности социально-этнического порядка, то "народ" - это искусственный продукт сначала романтического воображения, а потом идеологической корысти, которая извлекает из этого понятия "прибавочную стоимость": то вожделенное единство национального и социального, которое позволяет осуществить идеал жесточайшей централизации и неограниченного господства.

И теперь, когда нация-социум, этот воспрянувший с Интернационалом из глубокой древности "род людской", лежит в развалинах, когда от советского сверхсоциума откололось множество наций, а советская сверхнация раскололась на множество социумов (групп, слоев), само понятие "народ" лишается своего смыслового основания. Национальное и социальное больше не тождественны друг другу. Нет советского народа, а есть разные нации в евразийском сообществе и разные социальные слои внутри каждой нации. Очевидно, и слово "народ" должно со временем утратить свою громкость, сойти на нет, попасть в кавычки, как случилось со словом "правда".

И хотя призывы к "народу" и "народности" еще звучат заздравно, сквозь голоса популизма все слышнее могильное безмолвие самого "народа". То, что это слово нарасхват в названиях все новых партий и таких газет, как "Господин Народ", - свидетельство, что его прямой смысл стирается и начинает восприниматься в кавычках, как цитата из сомнительных источников. Народ - это то, чем громче всего клянутся и что само по себе всегда безмолвствует, как в финале пушкинской трагедии. Чем глубже безмолвие, тем слышнее клятвы. Но чем громче клятвы, тем слышнее безмолвие.

 Конечно, загадка остается - томительное, сладкое чувство загадки, которая и не хочет быть разгаданной. Пусть "народ" остается в области тайных предчувствий, как некое собрание душ, которому предназначено стать Божьим народом и, забыв о нации и социуме, сплотиться в вечности вокруг Его престола. Но не станем путать этот нездешний народ без роду и племени с той "народностью", которая взывает к погибшим духам "рода" и пытается воссоздать из них новую историческую общность, сплоченную вокруг идеи или вождя.

Трудно расстаться с "народностью", этим словом-призраком, вошедшим во все словари, энциклопедии, учебники, вдохновлявшим гуманистические труды мечтательной российской учености. Но еще труднее с ним не расстаться, почувствовав впитанную и пролитую им кровь нескольких поколений. Таково свойство великих бесплотных идей: они потому и не имеют своей плоти, что питаются чужой, настоящей.

                                                                                         Май 1992

2.  Цит. по кн.: В. В. Зеньковский. История русской философии. Париж, ИМКА-Пресс, 1948, т.1, с. 19. Подробнее см. в эссе "От правды к истине".