ХОД ВРЕМЕНИ

Михаил Эпштейн


Каждое место на земле - это еще и особый ход времени. В России оно идет иначе, чем в остальном мире: долго-долго тянется, как в бессоннице, когда руки-ноги скованы неподвижностью, а голова сознает этот мучительный покой и горит от возбужденья. "В то время для меня влачатся в тишине часы томительного бденья" - кажется, что Пушкин ("Воспоминание", 1828) написал это не только про себя, но и про бессонницу всей страны, плотно укутанной в снеговое одеяло, но с белой петербуржской ночью у изголовья. Не уснуть - и не проснуться: в этой двойственности российской судьбы - бесконечно тягостное претерпевание времени. Если бы заснуть, время стало бы пролетать незаметно, как в восточных странах: проходят века - а капля перемен не успевает вылиться из сосуда. Если бы проснуться, время заспешило бы бойкой дневной походкой, суматохой дел и явлений, за которыми измельчилась бы его длительность.

Но нет ничего мучительнее бессоницы, этого "ночного бездействия", когда тело покоится, а ум бодрствует - каждая минута растягивается в бесконечность. Ведь чувство времени есть отношение двух скоростей: скорости сознания к скорости существования. В состоянии бодрости сознание течет параллельно существованию, соизмеримо с ним, поэтому время есть некая определенная величина, бЪльшая или меньшая. Чем больше действия приходится на единицу сознания, тем скорее течет время, чем больше сознания на единицу действия, тем медленнее. Для торопящегося время вертится стремительно, для ожидающего тянется долго. Сон и бессоница - два предела этого соотношения. Во сне сознание бездействует, поэтому время вообще не воспринимается, равно нулю. А в бессонице, наоборот, действует одно только сознание, поэтому время растягивается в бесконечность. Таково чувство времени в России: томительная бесконечность, которая вовсе не есть чистый покой, а именно беспокойство и пытка покоя, мучительная попытка приподняться, сбросить оцепенение, скоротать время в положительном действии.

 Отсюда страдание России по истории, которая никак не ворвется в эти заснеженные пределы, а все проходит где-то стороной, западной околицей мира. Когда же история посещает Россию, взрывается чередой то петровских дел, то ленинских, то горбачевско-ельцинских, эта торопливость тоже не приходится России по сердцу и сразу вызывает прилив сонливости, желание остановиться на очередном шаге и "навеки так заснуть". Ведь время, по самому смыслу и происхождению этого слова, - веретено, его нужно вертеть и с ним вертеться, а на такое верчение ненадолго хватает души, уже привыкшей к "бездействию ночному".

 И вот эти постоянные перепады России из бдения в сон и обратно создают состояние нарушенного сна, то есть бессоницы с ее бесконечным избытком времени, которого не вытерпеть даже и самой терпеливой душе. Центром исторической жизни, как она видится из России, предстает Америка. Но это ошибка географической перспективы. Россия видит историю к западу от себя, в Европе, и переносит ее, по закону расширяющейся перспективы, еще дальше на запад, в Америку. Но в Америке шаги истории раздаются, пожалуй, еще глуше, чем в России. Вообще "история" - это категория европейской жизни, одинаково далекая и от России, и от Америки. Разница в том, что Россия терзается по истории, испытывает к ней муки ревности, а Америка к ней почти равнодушна.

Америку можно рассматривать как дальний запад всего западного мира - но одновременно она восточнее и самого дальнего востока, и в этом ее суть: предельное (западное) убыстрение времени как способ его (восточного) замирания. Америка - страна природы и техники, в которой для истории почти не остается места. Цивилизация в Америке образует естественную и покоящуюся среду, в ней нет этого нервного подергивания, патетического разрыва с природой, как в европейской истории. Ведь история - это несчастное сознание "фаустовского" человека, порвавшего со своей непосредственностью и переживающего вину ускорения, отрыва от почвы, пьянящую свободу неизвестности. Но если человек постоянно живет на высоких скоростях, то он и не чувствует толчка, отрыва и соответствующего комплекса соблазна-раскаяния, свободы-вины. Он движется вместе со своей почвой, и само движение воспринимает как почвенность.

 Конечно, американцы живут очень быстрой и подвижной жизнью, но время, которое они при этом ощущают, - не историческое время, состоящее из событий, вех, переходов от старого к новому. Америка лишена чувства рубежей и канунов, она не совершает качественных скачков, поскольку количество не успевает накапливаться, чтобы дать качественный скачок, оно просто переползает из качество в качество. Старое не успевает упрочиться и застыть, новизна не воспринимается как свершение, а просто все постоянно изменяется, и сами изменения вызывают чувство постоянства. Поезд мчится по сплошным гладким рельсам, без подрагиваний и перестуков, так что движение становится формой покоя.

 Поэтому, кстати, так трудно в американской культуре выделить некие значительные порции новизны и выдающихся деятелей обновления. Поскольку обновление совершается непрерывно и устойчиво, на каждого деятеля приходится лишь несколько квантов нового качества, а вовсе не грохочущая лавина, как в Европе и особенно в России, где тормоз традиции настолько задерживает новизну, что она потом с огромным напором вырывается из-под спуда.

Американское ощущение застывшего времени не меняется оттого, смотришь ли ты на гладь озер, на даль лесов - или на панораму огромного города, на поток мчащихся автомобилей. Время здесь ускорено - и успокоено внутри самой скорости. Поверхность скоростного шоссе, по которому льются мириады автомобилей, по-своему так же безмятежна, как озерная гладь.

Даже в потоке срочных дел, когда времени не хватает, - не покидает чувство идиллии. В России нехватка времени мучительна - как у опоздавшего пассажира, догоняющего свой поезд: если не нажмешь, не прибавишь шагу, он может навсегда уйти. В Америке нехватку времени испытывает человек, уже сидящий в поезде. Конечно, он может опоздать на станцию назначения, но поезд от него уже никуда не уйдет. Это радость обладания ритмом движения: даже если ты промедлишь, оно все равно несет тебя вперед.

 Время мчится по скоростной автостраде, где вокруг нет ничего, кроме той же скорости; оттого и кажется, что оно стоит на месте и мирно колышется, как озеро в тихий погожий вечер. Цивилизация сливается с ландшафтом в такой мягкой и грустной идиллии, которую не смутит никакой ветер дальней европейской истории. Так в дали беспокойного Запада вдруг открывается почти уснувший в себе Восток.

                                                                                Сентябрь 1992