СТРАСТИ О ЯЗЫКЕ

        В России все политические проблемы раньше или позже упираются в язык, потому что нельзя найти более высокого всенародного авторитета. "Всё расхищено, предано, продано" (Ахматова) - и только язык остается неподкупным стражем национальной совести. Недаром и Ленин и Сталин на склоне лет, на вершине власти облекались в ризы жрецов языка, защищали его чистоту от всех практических и теоретических искажений. Их власть была неполна без власти над языком, точнее, без отождествления себя с той властью, какую язык имеет над массами.

        И вот Ленин, только что победив в гражданской войне, объявляет следующую войну - нарушителям чистоты русского языка. "Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности? /.../ Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?"  [1]  Точно так же и Сталин, за три года до смерти, объявил войну "марризму", чья теория классовой природы языка искажала чистоту его национального первородства. Кстати, и Хрущев, достигнув вершины власти, задумал в начале 1960-х годов провести орфографическую реформу и оставить след не только в истории, но и в родном языке.

        Язык манит вождей своей девственной чистотой, и оттого они с болезненной ревнивостью относятся ко всяким иностранным проникновениям в лоно языка, которым хотели бы владеть по тому же праву, по какому владеют страной. В отсутствие легитимности государственной власти, пресеченной в 1917 году, именно язык становится носителем той легитимности, которая связана с органикой народного бытия, с его исторической непрерывностью. Вот почему сейчас, в условиях уже осознанного кризиса легитимности в России, можно предвидеть возрастающие аппеляции к языку как верховной властной инстанции и гаранту национального выживания. "Не Бог, не царь и не герой" - так по крайней мере язык станет спасителем страны.

        Ведь уже давно именно к языку применяют такие властные эпитеты, от которых не отказался бы и сам Сталин: "великий", "могучий", "правдивый", "свободный"... В этих известных тургеневских словах была уже бессознательно заложена идея "языковластия", "лингвократии", которая вскоре может начертать "Вся власть - языку" на российских знаменах. Ведь ничего более русского, чем язык, в России уже не осталось. Кому же и доверить власть, как не "великому" и "могучему", который, конечно, привлечет себе на службу мириады жрецов, пишущих и толкующих указы от Его высочайшего имени.

        Проект подобного указа недавно был обнародован в документах Праворадикальной партии. "Русский язык объявляется исключительной собственностью создавшего его народа". Соответственно, программа партии включает следующий пункт экономической политики: "Введение платы за использование русским языком для тех, кто считает его чужим, на всех русских территориях". [2]  А в журнале "Атака", который издается кругами близкими к Владимиру Жириновскому (главный редактор - Сергей Жариков), тот же пункт партийной программы опубликован в другом виде: "Введение платы за пользованием русским языком для тех, кто считает его чужим на всех русских территориях". [3] И опять - ошибка, из той же области глагольного управления (пока еще не государственного). Словно какой-то рок косноязычия обрушивается как раз на тех, кто хочет языком приторгнуть, родным и любимым (связь сутенерства и импотенции?).
 

    Предложение торговать языком - нечто новое в истории не только лингвистической, но и экономической мысли. Даже тороватые американцы, при всем успехе своего наречия в других странах и при умении из всего делать деньги, до этого не додумались. Напротив, американский "правый радикализм" высказывает свою гордость за родной язык в формах рыцарски-бескорыстных (хотя и воинственно-бескомпромиссных). Недавно центральная газета штата Джорджия "Atanta Journal" поместила письмо читателя-гражданина, который жалуется на то, что в американских школах все больше внимания уделяется преподаванию иностранных языков. Вывод - вполне достойный кампании по борьбе с космополитизмом: "Нам незачем учить наших детей второму языку. У нас англоязычная страна. И если кто-то хочет говорить на другом языке, пусть отправляется жить в другую страну".

        Особенности двух современных патриотизмов, американского и русского, редко встречаются и оттеняют друг друга с такой наглядностью, как в этих высказываниях о языке. Американский патриот не хочет, чтобы его соотечественники пользовались чужими языками. Русские патриоты не хотят, чтобы чужеземцы задаром пользовались их родным языком. Американец ревнует своих соотечественников к чужим языкам, русские - чужих граждан к родному языку. Для русских не страна, а сам язык выступает как точка отсчета.

        И еще можно подивиться, как быстро меняется национальная психология. Американец производит жест национальной гордости, столь родственный правителям советской страны, с их идеей-фикс изгнания, отторжения, насильственной эмиграции. Хочешь говорить на чужом языке - убирайся отсюда. Россияне, напротив, усвоили повадки западной коммерции: хочешь пользоваться нашим языком - плати, как за нефть, газ и прочие ресурсы. А поскольку эти прочие ресурсы уже изрядно поистощились, да и добыча их трудоемка, давайте приторгуем родным языком, он ведь нам бесплатно дан по счастью рождения. Это даже чудеснее, чем Емелино счастье из сказки "По щучьему велению, по моему хотению": лежать на печи - и государственными делами ворочать. Емеля хоть языком трудился, а тут вообще работать не надо - пусть другие на нашем языке работают, а нам за это денежки потекут. Блестящая коммерческая идея, отражающая метафизические запросы той цивилизации, где слово - главное национальное сокровище. Теперь вот самое время и пустить это сокровище на распродажу, коль сами мы пользоваться им по-настоящему не умеем: "использование русским языком," как видно из самого манифеста, трудно дается его авторам.

        А ведь идея, в сущности, глобальная по своему потенциалу. Почему не ввести расчет на те слова, которые одни языки берут в пользование у других? Пишут, например, американцы, "водка", "гласность", "перестройка" - брать с каждого такого словоупотребления по центу. И вообще, словари национальных языков - чем не расчетные книги? Чем не основа развивающейся национальной экономики, которая еще не накопила более вещественных ценностей для обмена и торговли? Что слово, то валютная единица.

        Капитализма, например, в советской стране и в помине не было, а слово давало работу тысячам профессоров философских и экономических наук - критикам капиталистической системы. Да и весь советской строй, до самых верхов, жил на идеологическую ренту с этого слова. Пугал им - и держался на том, что защищал народ от этого пугала. А теперь уже постсоветский строй, наоборот, держится на защите этого чудесного слова, обещающего накормить и одеть страну. Опять "капитализм" вовсю работает на благоденствие тысяч людей - да не сам капитализм, которого еще неизвестно сколько дожидаться, а волшебные слова: "приватизация", "акция", "рынок", "конкуренция", "инвестиция", "ваучер"... Воистину, в России слова стоят дороже тех вещей, которые они обозначают. И если так пойдет, то во всем мире скоро останутся только два мира, оба капиталистических. Только один - капиталистический с маленькой буквы и без кавычек. А другой - "Капиталистический" с большой буквы и в кавычках. Это наша родина, где слово "Капитализм" станет дороже всех других слов и уж подавно дороже самого капитализма. Ведь еще никому не ведомо, может ли развиться это явление на нашей почве - так пусть пока резвится в родном языке.

        Идея жить и обогащаться за счет языка экономически убедительна именно в России. Лишить ближнее зарубежье русских слов - все равно что перекрыть газопроводы и нефтепроводы: сами приползут на коленях, только бы включили им заново этот словопровод, питающий идеологию республик-отщепенцев. Куда они денутся без "прогресса" и "демократии"? Но беда в том, что тогда и русский язык окажется мало доходным, если не прямо убыточным. Если вчитаться в постсоветские газеты, обнаружится сплошной убыток: почти на каждое русское слово приходится два иностранных. Вот, например, как телевидение зазывает своих потребителей: "Шейп-шоу Аддидас", "Информревю". А ведь телевизионная программа - самый читаемый текст в современной России, именно потому и читаемый, что сулит радость и перспективу не читать, а просто смотреть.

        И вот за эти самые популярные тексты языковой налог потек бы в сторону заграницы, потому что как обойтись без "шейп-шоу"? - на русский язык оно и в самом деле непереводимо. В лучшем случае переводимо лишь на другие, ранее заимствованные слова: например, "демонстрация формы". Таков трагический парадокс и бессилие любого почвенничества: нет такого языкового слоя, как бы глубоко мы ни докапывались, где бы отсутствовали чужеродные примеси. Даже "хлеб" и "церковь" - слова иноязычного происхождения (немецкого, греческого). В попытках очищения русского языка придется заниматься переводом с одного иностранного на другой, с нового на старый, используя для опосредования лишь русское правописание и грамматические формы.

        Русскому языку, и так немало пострадавшему под властью Советов, теперь предстоит трудное постсоветское будущее. Огромный урон он испытал уже в эпоху большевистской революции, когда иностранные слова, вроде "диктатура пролетариата" или "социалистическая республика", стали паролем на политическую благонадежность. Но тогда это было скорее насилием над языком, а теперь он сам охотно бросается в объятия иностранщины. В эпоху революции заимствованные слова составляли преимущественно официальный, государственный язык, который довольно резко противостоял разговорному, повседневному. Теперь такого контраста уже нет, заимствуются иностранные слова именно повседневного обихода. В отличие от коммунизма, капитализм в страну приходит "низом", не из командно-государственных высот, а из текущего быта. Иностранщина растет из корней, из будничных явлений и обычаев, для которых в русском языке не хватает наименований. "Ванна", "туалет", "квартира", "галоши", "туфли", "сандалии", "сандалеты" - это уже обжитые иностранные слова, но чем они, в сущности лучше, кроме стажа своего пребывания в русском языке, чем "кроссовки" или "сникерсы"? Ведь тоже тапочками их не назовешь, тем более лаптями?

        Что же остается на долю русского языка в смутное время, наступившее для России? Достоинство языка - в том, что он переживает эту трагедию вместе с народом, ему некуда деться, и он начинает на свой манер осваивать чужеземцев, придавая им своими окончаниями какой-то чуть блатной, вольный, размашистый, слегка наплевательский и пренебрежительный оттенок. Заимствуясь из иностранного, слово меняет свое прямое значение, поскольку встает рядом с русским словом, уже имеющим это значение. И поэтому все иностранные слова, попадая в русский, начинают "плыть", выходят за предел своей семантической зоны. Что-то в них появляется шальное, пьяное, беспризорное, неподотчетное, за что они и любимы в народе.

        Возьмем, к примеру, обозначение обуви. Одно дело английское "shoes" и совсем другое русское "шуз", особенно в множественном числе "шузы", которое дальше размножает по-русски и без того уже множественную форму английского слова. В английском языке "shoes" означает именно то, что означает - "ботинки", "обувь". В русском же языке, поскольку "обувь" и "ботинки" там уже есть, "шуз" приобретает дополнительное значение: да, обувь, но вовсе не в том обывательском смысле, в каком обувь нужна, чтобы ее попросту носить, укомплектовывать нижние конечности. "Шуз" - это обувь как знак освобождения от обуви-обузы, знак попирания родной земли чем-то не совсем родным, над ней несущим и от нее уносящим. Даже когда слово "шуз" обозначает не сногсшибательный импорт, а грубоватые изделия фабрики "Большевичка", оно все-таки не равняется слову "ботинки", поскольку сами "ботинки" теперь, в присутствии слова "шуз", приобретают значение "всего лишь ботинки", "стандартные", "старомодные". Войдя в русский язык и заняв в нем некое смысловое пространство, слово "шуз" уже не оставит смежные слова "обувь" и "ботинки" в покое, но будет теребить их, передразнивать, расшевеливать новые смыслы, вступать в игру различий и сходств.

        И точно так же "флэт" (flat) в современном русском языке - это не просто квартира, это знак освобождения от грубо утилитарной функции квартиры; это место, куда не приходят слесарь и участковый, но где происходит нечто интимное, странное, эксцентричное. Это место, где я живу и где бывают мои друзья, в отличие от квартиры, где живут мои родители или соседка тютя Нюша. Слово "флэт" привлекательно уже тем, что не входит в состав таких знакомых словосочетаний, как "квартплата", "квартирный вопрос", "коммунальная квартира". Но и само слово "квартира", кстати, тоже "некоренное", пришедшее из польского, с появлением англицизма "флэт" начнет постепенно сужать свое значение, закрепляясь за тем типом жилья, который сложился в прошедшую эпоху, ассоциируясь с перенаселенностью коммунальных квартир или со страшным ночным стуком в дверь квартиры.

        Вообще, можно предвидеть, что слова, окрашенные советской идеологией или советским бытовым контекстом, будут превращаться в архаизмы и историзмы даже быстрее, чем дореволюционные слова (как "особняк" или "усадьба") устаревали в постреволюционное время. Дело в том, что ни одна политическая система так не деформировала язык, как советская, желавшая идеологизировать, присвоить себе смысл большинства слов, даже таких нейтральных, как "человек", "труд", "хлеб", "земля", "гордость", "слава", "столица"... Нет ничего удивительного, что язык, сохраняя свойство упругости, ответит теперь обратной деформацией, отторгая от себя десятки "скомпрометированных" слов, изменяя их значения, иронически их передразнивая, закавычивая и т.д. Иностранные заимствования заполняют возникший вакуум, взрыхляют "омертвевшие", "слежавшиеся" слои языка.

        Как правило, заимствование не вытесняет соответствующего слова из родного языка, а по-новому делит с ним смысл, ведет к сложной стилистической игре, то есть работает на пользу языка-должника даже больше, чем языка-вкладчика. Английский язык, в частности, потому так и богат, что был в свое время "завоеван" французским языком, который любвеобильно рассеял в его лоне множество романских корней, синонимичных германским, откуда и взялись, например, такие пары, как "faith" и "belief" (два оттенка понятия "вера") или "clock" и "watch" (две разновидности "часов").

        Поэтому не стоит пуристам бить тревогу и грудью становиться на защиту суверенности русского языка. Язык сам сумеет постоять за себя - не изолируя себя от других языков, а принимая в свою почву все больше иностранных корней и выращивая из них свои собственные, небывалые смыслы. Было бы хорошо, если бы слова всех языков нашли себе место во всех других языках. Чтобы для обозначения разных оттенков и типов обуви в русском языке было не только английское "шуз", но и соответствующее испанское, итальянское, японское слово. Ведь не повредило исконно русскому "обувь" заимствованное всего лишь в 19-ом веке из французского слово "ботинки" или заимствованное в 18-ом веке из немецкого или голландского слово "туфли" - как-то научились эти слова расходиться по смыслу, не затаптывать и не расталкивать друг друга в узких местах. И тогда самым богатым языком станет самый переимчивый, где приживутся слова других языков, - у русского в этом случае есть все шансы стать одним из мировых лидеров, ничуть не теряя своего лица.

                                                                            Август 1993

1. В. И. Ленин. Об очистке русского языка. В кн. Искусство и литература в марксистско-ленинском освещении. М., "Мир", 1934, с.308.

 2. Из журнала "К топору". Цит. по газете "Новое Русское Слово", заметка "Использование языком", пятница, 4 июня 1993, с. 26.

3. "Атака", # 12, с. 50, пункт 7; без года и места издания.

4. David Larkey, "Simple as ABC." Letter to the Editor. The Atlanta Journal and Constitution, Saturday, May 15, 1993.