ПОСТ-АТЕИЗМ, или ПУТЬ В ПУСТЫНЕ

                                                1.

        Семидесятилетний советский атеизм, как его ни называть: массовый, научный, государственный - был, безусловно, новым явлением в мировой истории. И раньше случались массовые ереси - но они не меняли религиозного ядра мировоззрения, не отменяли веры в Бога, в священное писание, в бессмертие души (например, немецкие анабаптисты). И раньше случались периоды  вольнодумства - но они затрагивали только интеллектуальные верхи общества, не меняли общего религиозного настроения масс (например, французские просветители).

        И только в Советском Союзе воинствующий атеизм разлился в массы, сформировав несколько поколений неверующих людей - если и не враждебных религии, то глубоко к ней равнодушных.  Если они сами не сносили храмов и не сжигали икон, то  никогда и не молились, не призывали имени Бога, забыли о самом его существовании.

        Может ли религия, прошедшая через долгую полосу гоненья и отрицанья, возродиться в прежних своих, традиционных формах? Или, если атеизм был нов, то еще более нова должна быть пост-атеистическая вера, которая  приходит ему на смену?

        То, что происходит сейчас в религиозной жизни постсоветского общества, можно разделить на несколько разнонаправленных тенденций.

        Одна из них - это, действительно,  "религиозное возрождение", т.е. возврат общества к своему доатеистическому состоянию. Традиционные вероисповедания: православие, католичество, ислам, буддизм, иудаизм -  возвращаются на религиозную карту страны. Разумеется, новообращенные  привносят в жизнь своих церквей эмоциональную пылкость и догматическое невежество, романтику охранительного национализма и мессианских упований, но все-таки остаются в рамках традиции, чуть-чуть сужая или расширяя их.

        Другая тенденция, менее понятная и изученная,  ведет  вспять от современного состояния религий в глубокую архаику и может быть обозначена как неоязычество. Оказывается, что атеизм плох - но ненамного  лучше и традиционные религии, особенно иудаизм и его всемирный отпрыск - христианство. Именно они проповедовали абстрактные идеалы добра и равенства, которые долго разъедали душу могучих языческих народов и, в частности, привели к упадку  российскую государственность. Спасти нацию может не  религия духа, но древнейшая религия природы, немедленное восстановление дохристианского русского и общеарийского пантеона.

         Собственно, почти все ходы этого мировоззрения уже были опробованы Ницше и его последователями среди национал-социалистов. В частности, брезгливая критика христианства как иудейской ереси - религии убожества и нигилизма, предназначенной для того, чтобы слабые победили сильных и, пользуясь заповедью  "блаженны нищие, кроткие, плачущие", овладели миром. В противовес этой растленной морали рабов сильные должны соединиться и воссоздать религию первозданной силы и  хищной красоты как наивысшей  добродетели, которая позволит им вернуть власть над обществом.

        Правда, на славянской и тем более чисто русской почве воссоздать языческий культ куда труднее, чем на германской: слишком мало осталось следов от этой прославленной  старины,  никакой связной канвы мифологических преданий,  только разрозненные имена нескольких божеств и явно поддельная Велесова книга. Да и слишком очевидно, что сама российская государственность возникла   и укреплялась на христианской основе.

        Поэтому редко неоязыческая идея преподносится в чистом виде. Порой к ней примешиваются  скорбные экологические рассуждения о  преимуществе языческого культа стихий в деле охраны окружающей среды.  Еще чаще в языческом духе толкуется само православие, как особая ветвь христианства, накрепко связанная с государственным и военным служением России и её великому  народу-богоносцу. Преимущество православия перед другими христианскими вероисповеданиями усматривается также в "двоеверии", в органическом слиянии религии "небесного Отца" с древним культом родимой матери-земли. Православие в таком случае оказывается  лишь наиболее  боеспособной формой патриотизма, искони защищавшей святую Русь от  иудейской, католической, масонской и всякой другой иноземной нечисти.

        К неоязычеству можно отнести и многообразные увлечения магией, экстрасенсорикой, спиритизмом и прочими поверьями, восходящими к самым ранним анимистическим и фетишистским воззрениям. Собственно, возрождение всего этого  комплекса  первобытных религий было одним из естественных последствий коммунистического строительства. Коммунизм был задуман как возрождение на высшем  историческом витке доклассовой  общинной формации - и в этом смысле возврат от "отчуждающих" религий классового общества к вере во всеобщую одушевленность материи, которая есть источник самодвижения, а значит, отвечает языческому представлению о духах природы.

                                                    2.

        Однако наряду с возвращением традиционных вероисповеданий и отчаянно-вдохновенным броском в глубочайшую архаику есть еще одна тенденция  - наименее замеченная, почти не воплощенная. Её можно назвать религиозным модернизмом или экуменизмом или универсализмом, хотя эти западные термины не совсем к ней подходят. Речь идет о возможностях образования какого-то целостного религиозного миросозерцания,  но не путем сознательного синтеза или обобщения традиций разных вер, как это порой делается на Западе  (унитаризм), а через выветривание  этих традиций, через неизбежное принятие - и  преодоление духовного наследия атеизма.
 

Представьте себе молодого человека из типичной советской семьи,  на протяжении трех-четырех поколений начисто отрезанной от каких-либо религиозных традиций. И вот теперь, слыша в своей душе некий призыв свыше, голос Божий, этот молодой человек никак не может определить, куда же ему идти, под крышей какого храма укрыться.  Все исторические религии ему равно далеки, а голос раздается все ближе и ближе. Молодой человек идет в православный храм - и сталкивается со  вполне определенной системой догм и обрядов, которая кажется ему слишком тесной для этого вселенского чувства. Он идет в католический храм, в синагогу, идет к баптистам - и всюду видит  исторически сложившиеся формы богопочитания, тогда как ему хочется знать Бога целым и неделимым. Человек ищет веры - а находит вокруг одни только вероисповедания.

   Вот в этом разрыве между верой и вероисповеданиями и возникает бедная религия, не имеющая ни устава, ни книг, ни обрядов. Именно  безверие советских лет сформировало такой тип современного человека, про которого нельзя определенно сказать ни "православный", ни "иудей", ни "мусульманин" -  но просто "верующий". В западных странах это понятие почти не употребляется, как лишенное смысла. Верующий во что? Какой деноминации? Но на родине массового атеизма все верующие были уравнены по отношению к господствующему неверию - и вот вера, теснимая со всех сторон, вдруг действительно стала наполняться каким-то  положительным содержанием. Просто вера. Просто в Бога. [1]

Недавно были опубликованы интересные данные, позволяющие хотя бы приблизительно судить о  доле "бедных верующих" в составе религиозного населения страны. Согласно опросу, проведенному в декабре 1995 г. Центром социологических исследований при МГУ (руководитель - С.В.Туманов), 12,8% верующих россиян определяют себя как "вообще христиан", вне конфессиональной принадлежности. К этому можно прибавить, что 2,7% верующих не находят существенной разницы между вероиповеданиями, и 2,5% имеют свое собственное представление о Боге. Таким образом,  вера вне вероисповеданий охватывает примерно 18% религиозного населения, что выступает как значительный социальный фактор на фоне 71% православных, О,2% католиков и 0,7% протестантов.

         Еще более разительные цифры приведены в работе Людмилы Воронцовой и Сергея Филатова "Религиозность и политическое сознание в постсоветской России", которая здесь цитируется в обратном переводе с английского: "Основной соперник православия - не другие религии, но быстро растущая категория людей вне конфессиональной принадлежности - "просто христиан". Их число выросло в 2,5 раза за три года, 1989-1992, и в 1992 составило 52% населения, тогда как число православных (всех юрисдикций) понизилось" [2]

    Как видим, данные разных исследований сильно колеблются (от 18% верующего населения до 52% всего населения страны), но  в любом случае очевидно, что "бедная вера" - это  не  умственная фантазия, а реальность общественной жизни России, которая ищет своего теологического обоснования. Это религия без дальнейших определений, столь же прямо и цельно предстоящая Богу, как целен и неделим сам Бог. В  душе бедного верующего нет никаких догматических предпочтений, которые создаются непрерывной исторической традицией, крепким семейным религиозным укладом. За предыдущие семьдесят лет в духовной жизни страны была вытоптана такая ровная пустыня, что мелкими кажутся  межи, сохранившиеся от разных исторических религий.

        Вспомнм глас вопиющего в пустыне: "В пустыне приготовьте путь Господу... Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими. И явится слава Господня, и узрит всякая плоть спасение Божие..." (Исайя, 40: 3-5).  [3]
Не этот ли призыв был с жутковатой точностью осуществлен советским атеизмом, который именно что подготовил путь Господу, преследуя и вытаптывая все веры, сравнивая горы и долы, чтобы раздвинуть в душах  широкое пространство для собирания разных вер? Чтобы  всякая плоть  на гладкой пустыне могла узреть приход славы Божьей.

        Чаще всего бедный верующий присоединяется рано или поздно к какой-нибудь исторической традиции, становится православным или иудеем, но гулкое пространство пустыни, раз пережитое, остается в нем навсегда.  Ведь именно там, посреди мира, безо всяких приготовлений и оглашений, Бог  схватил его за сердце. Почти во всем мире люди  приходят к Богу через храм, куда  вступают еще детьми. В нынешней России люди приходят в храм через Бога. Отсюда и ощущение тесноты этих каменных стен, стремление их раздвинуть.

        Атеизм был самым крайним и грубым  выражением укорененного в восточном христианстве апофатизма,  отрицанием не только возможности познать Бога, но и Его собственного существования. Апофатизм (буквально - "отрицательность") - особое направление в христианском богословии, развитое преимущественно в восточной  традиции.  Бог постигается "во мраке незнания", через отрицание всех своих возможных определений, Он не есть "этот" и не есть "тот", не есть ни свет, ни разум, ни истина, ни благость, ни дух, поскольку Он превыше всяких имен, образов, подобий, даже самых духовных и возвышенных.  Бог не есть кто-то или что-то и, в известном смысле, Он вообще "не есть", Он не существует в том смысле, в каком существуют предметы окружающего мира.  [4]

    Советский атеизм может рассматриваться как парадоксальное развитие апофатической теологии, как следущий ее шаг, приводящий к стиранию самого "теического" и "теологического". Бог лишается не только всех своих атрибутов, но и самого предиката существования. Безбожие и безверие становятся как бы естественным выводом апофатического отрицания имен и свойств Бога. Отрицательная теология в конце концов отрицает и себя как теологию, становясь атеизмом, т.е. прямым и сознательным отрицанием Бога...

     И вот в  вакууме поздней советской эпохи, в 1970-е -1980-е годы,  религиозность стала возрождаться именно в той форме, которую подготовил  для нее атеизм: как просто вера, без уточнений и дополнений, без  четких конфессиональных примет,  - целостное,  нерасчлененное чувство Бога, вырастающее  вне исторических, национальных, конкретно-церковных традиций. Бедная религия - это апофатика, уже перешагнувшая через  атеистическую стадию и вернувшая себе религиозное содержание, но в той обобщенной форме - веры вообще - которая была подготовлена атеистическим отрицанием всех вер.
 

                                                3.

       Свидетельства  "бедного" религиозного мироощущения можно найти  в литературе 1970-х - 80-х годов.  Герои Василия Аксенова, Юза Алешковского, Андрея Битова, Беллы Ахмадулиной,  Венедикта Ерофеева, Владимира Маканина, Юрия Трифонова,  - все они  болеют какой-то высшей духовной потребностью, которая не может найти удовлетворения в традиционных формах веры - и по причине слабого знания о них, и в силу отчужденности новой религиозности от всех  овеществленных  исторических традиций.

        Так, автобографический герой книги Андрея Битова "Птицы" - типичный "бедный верующий". Когда начинается страшная гроза, которая чудится ему почти концом света, - он хочет вознести мольбу Всевышнему, но это оказалась "какая-то мычащая молитва без слов."  [5]  И он несказанно удивился, когда, под воздействием  страха,  вдруг быстро и правильно перекрестился - раньше это никогда у него не получалось, да он и не испытывал в этом потребности.

        "Бедным верующим" можно назвать и Веничку, автобиографического героя повести Венедикта Ерофеева "Москва-Петушки". Он  время от времени обращается к Господу с мольбой: "Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа?"  [6]  Но "Господь" Ерофеева существует вне каких бы то ни было традиций и конфессиональных делений. У него нет в этом мире другого храма, чем тот замусоренный поезд, из которого обращается к нему душа героя. И у героя нет никакого храма, никакого предустановленного понятия о вере, даже нет другого способа доказательства существования Господа, чем "от икоты", которая внезапно поражает и отпускает человека.  "Закон - он выше всех нас. Икота - выше всякого закона... Мы - дрожащие твари, а она - всесильна. Она, то есть Божья Десница, которая над всеми нами занесена... Он  непостижим уму, а следовательно, Он есть. Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный".  [7]

Это  "шестое" доказательство бытия Божия - от икоты - может показаться кощунственным или, в лучшем случае, пародийно-юмористическим с точки зрения  догматического канона, но оно  раскрывает апофатический дух  "бедной" религиозности не меньше, чем эксцентрические, "богохульные" поступки русских юродивых. Здесь та же логика негативного богопознания - через то, что неподвластно человеческой воле и рассудку, элементарным примером чего выступает икота, череда непроизвольных телодвижений,  нерегулируемых временных интервалов.  Вот почему, по словам Ерофеева, словно бы прямо взятым из какого-то источника апофатической теологии,  "Он непостижим уму, а следовательно, Он  есть".

        Промежуточная стадия между безверием (марксистским) и вероисповеданием (христианским)  показана в "рождественском романе" Юза Алешковского "Перстень в футляре". В  романе происходит рождение бедного верующего из закоренелого атеиста, достигшего высот советско-партийной карьеры на поприще борьбы с предрассудками масс, "богоборца в третьем поколении"  Гелия Револьверовича Серьеза. Потрясенный крахом своих отношений с любимой женщиной, изнемогающий от физической и духовной мерзости своего существования, он вдруг испытывает потребность молиться,  не зная кому и о чем. "А может, вновь взмолиться перед... хоть о чем молить-то?.. О любви?.. Поздно... О спасении?.."   [8]    Все эти многоточия - наглядный, графический знак бедности религиозного чувства, или, если угодно, его апофатичности, невозможности дать имя и образ Тому, Который... И дальше, обращаясь к Нему "Господи",  повторяя строку Пастернака "О, Господи, как совершенны дела Твои!", герой никак не уточняет ни для себя, ни для читателя, кого же он,  собственно, имеет в виду. Это произносится почти как междометие, как вздох  - "О, Господи" - но всеобщность междометия здесь уже не означает равнодушия и автоматизма, напротив, приобретает  какой-то принципиальный, выстраданный смысл.

        Казалось бы, при обширной атеистической эрудиции героя, привыкшего к аргументам от "релятивизма": "А вот мусульмане воображают его Аллахом, а у христиан он одновременно и Отец, и Сын, и Святой Дух, так  что утверждения разных религий противоречат друг другу и тем самым разоблачают свою полную несостоятельность" - при таком привычном историческом раскладе герою прежде всего должен прийти в голову вопрос: к кому же он обращается, к какому Богу? Но в том-то и  суть, что  историчность религий, их разделенность, когда-то укреплявшая веру на национально-семейной основе, в 20-ом веке были  узурпированы безбожием:  раз вер так много, и у каждой - свой бог, значит, бога нет.  Именно атеизм задавал "паспортные" вопросы,  уточняющие принадлежность "бога" к  той или иной  традиции и конфессии: "дата рождения", "национальность", "место проживания"? И тогда откровением постатеистической веры стало упразднение этой паспортной конкретности, историко-национальной пестроты, и обретение чистого, всеобщего, бедного, единого имени-междометия: "Боже", "Господи". Атеизм пользовался разделенностью вер,  аргументом их  множественности и относительности, поэтому конец атеизма означал возвращение к простейшей, почти пустой и почти безграничной форме не только единобожия, но единоверия: раз Бог един, значит, и вера одна.

        В отличие от традиционных религий, имеющих богатую историю, бедная религия живет не столько памятью, сколько надеждой. Есть прошлое, где разделились источники всех вер: одна идет от Моисея, другая от Кришны, третья от Будды, четвертая от Христа, пятая от Магомета. И есть будущее, где сходятся пути разных вер, где сам Бог завершает путь Земли и является как всё во всем. Такое окончательное явление Бога в  совокупности всех вещей не может состояться отдельно для разных стран, разных верующих.  Учредители религий различны, а Бог, которого они исповедуют и прихода которого ожидают,  -  един.

        Тенденция к объединению разных вер существует и на Западе -  как экуменическое движение внутри христианства, или как поиск всемирного религиозного синтеза, объединяющего иудаизм и христианство с буддизмом и индуизмом. Но все это происходит на почве уже состоявшихся, богатых, развитых религиозных традиций, как попытка наладить их сближение, диалог.   Путь бедной религии, вышедшей из атеистического небытия и ведущей к единству веры через пустыню безверия, - это уникальный российско-советский путь.
 

                                             *     *     *

        Итак, три тенденции  рисуются в рассветном тумане первого на  Земле пост-атеистического общества. Традиционализм, находящий себя под кровом современных храмов и привязанный к существующему разделению вер. Неоязычество, устремленное  к цельности первобытного образца, к архаическим святыням почвы  и крови. Бедная религия,  свободная от исторического разделения вер, смутно ищущая их союза в полноте грядущего Богоявления.

        Существенно, что русская религиозная мысль 20-го века, на которую сейчас принято во всех случаях опираться, дает образцы всех трех тенденций. Первая, традиционалистская, связана с именем Павла Флоренского и твердо опирается на философски осмысленный церковный канон и наследие  Отцов церкви. Вторая, связанная с именем Василия Розанова, сближается с язычеством, с первобытными культами солнца и земли, освящает архаическую стихию пола и плодородия. Третья, модернистская, связанная с именем Николая Бердяева, исходит из апофатического понятия чистой свободы, предшествующей самому Богу и акту творения, и предполагает экуменическое сближение вер перед лицом грядущего Богопришествия и  эсхатологического завершения истории.

        Еще недавно эти тенденции не только не боролись, но и почти не замечали друг друга, в сладком изнеможении от победы над общим врагом, государственным атеизмом. Пройдет время -  и не поверится в разгаре новых  боев, а то и в пламени взаимных инквизиций: неужели когда-то мы,  архаисты, традиционалисты, модернисты, ходили в одни семинары, в одни шумные негласные собрания? Неужели когда-то мы  любили Бога той первой, застенчивой любовью, когда не испытываешь ревности к другим, любящим его иначе?

                                                                             1991,  1995

2. Lyudmila  Vorontsova  and  Sergei Filatov,  "Religiosity  and  Political  Consciousness  in Postsoviet Russia, "  Religion,  State and  Society,  Keston Institute (England), vol. 22, No.4, 1994, p. 401.

3. Любопытно, что в России этот текст чаще переводится: "Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу...", а в английских переводах Библии: "Глас вопиющего: в пустыне приготовьте путь Господу..." В принципе, оба перевода допустимы, поскольку в еврейском оригинале нет знаков препинания. Но место двоеточия небезразлично для смысла: если по английской версии Бог призывается в пустыню, то по  российской - сам призыв исходит из пустыни.

4. Подробнее об апофатическом богословии и его роли в русской духовной традиции см. в книгах Владимира Лосского "Мистическое богословие восточной церкви" (1944) и прот. Георгия Флоровского. Пути русского богословия (1937). О воздействии апофатизма на развитие идеологических и художественных течений в России (нигилизм, атеизм, авангард, концептуализм и др.) см. Михаил Эпштейн. Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре 20-го века.  Тенафли (Нью Джерси): Эрмитаж, 1994, сс. 7-17, 251-255 и др.

5. Андрей Битов. Птицы, или Новые сведения о человеке (1971, 1975), в его кн. Грузинский альбом, Тбилиси: Мерани, 1985, с.219.

6. Венедикт Ерофеев. Москва - Петушки. Поэма. Москва: Интербук, 1990, с.25.

7. Там же, с.55.

8. Юз Алешковский. Перстень в футляре. Рождественский роман (1991).  Журнал "Звезда" (С.-Петербург), 1993, #7, с.44.