Из  четырех стихий главная для каждой страны - земля, потому что страна - ведь это земля и есть. Воздух, вода, электрический огонь в проводах - все кочуют из страны в страну. Но ни страна с земли, ни земля из-под страны никуда не денется, если только не настанет конец самой стране, как печальной Атлантиде.

        Земля в Америке и есть самая американская из всех стихий. Прежде всего, она очень красочна, я бы сказал, фотогенична. Никак нельзя назвать ее цвет "землистым", разумея тот серо-коричневый унылый оттенок, который в России приписывают именно земле и ее тусклому отражению на лицах. Салтыков-Щедрин пишет в "Пошехонской старине": "Вследствие непосильной работы и худого питания девушки очень часто недомогали и все имели уныло-заспанный и землистый цвет лица". Не оттого ли болезненный цвет лица в России называют "землистым", что сама земля, подобно щедринским девушкам, часто недомогает, именно вследствие непосильной работы и худого питания?

        В Америке слово "землистый", если бы оно употреблялось, могло бы скорее означать "пышущий румянцем", поскольку здешняя земля во многих местах имеет красноватый оттенок. В таком случае можно говорить и о таинственной связи цвета земли с ее древнейшим краснокожим населением. Но главное в ней - не красность, а красочность как таковая. Когда проносишься на автомобиле по дорогам Новой Англии или Юга, разрезы почвы по обочинам играют красками: то желтее, то краснее, то чернее, то зеленее. И совсем уже невероятный вид открывается с самолета над американским Западом, его великими горами и пустынями. Там появляется голубое, и оранжевое, и изумрудное, и сиреневое, как будто смотришь цветомузыкальные композиции из фильма Уолта Диснея "Фантазия". Да что изумрудность - даже обычный серый цвет, синоним однообразия, за эти два часа перелета играет разными оттенками, от жемчужного до матового. Воздух ли кто-то подкрасил или поднес к глазам калейдоскоп? Нет, это простая, голая земля - почва американского континента.

         И не только на взгляд, но и наощупь она другая. Не месится, не расползается и даже под дождем сохраняет упитанную плотность. Я уже забыл, как выглядят следы моих ботинок, а в России это часто лезло в глаза: идет за тобой твой собственный след, упорно настигает, как неотвязный детектив. Цепкая земля повсюду хватает за ноги, а в Америке ни ботинки не оставляют следов в земле, ни земля не пристает к ботинкам, - взаимная свобода, если не сказать равнодушие.

         Конечно, в Америке не так уж много и ходят - больше колесят. И земли в обжитых местах не так уж много - больше асфальта. Но даже там, где есть земля и предполагается ее соприкосновение с обувью, это делается с обеих сторон совершенно по-джентльменски, без намека на слежку и воровство. Унести с собой родину на подошвах ботинок, как мечтали эмигранты, покидая Россию, из Америки вряд ли удастся. Не липнет она к подошвам, нельзя ее вывезти контрабандой под видом случайно приставшей грязи.

        Одно из первых моих впечатлений об Америке - странное отношение людей к пространству. В России оно четко делится на верх и низ, причем к верху тяготеет все ценное, важное, а мелочи и гадости жизни отбрасываются вниз - походя, не глядя, потому что там, внизу, все равно не может быть ничего хорошего. Низ - это заведомо грязь и слякоть, поэтому держаться надо повыше, не приникать к земле и к полу, чтобы не замараться.

        В Америке начисто отсутствует эта брезгливость людей к низу. Всеми своими позами они выражают ему доверие и ничуть не норовят от него отшатнуться, его перешагнуть. В библиотеках, в кабинетах, в учебных аудиториях люди вполне естественно могут садиться на пол. Раскладывают на полу стопки книг. Перелистывают их полулежа. Пол равноправен со стеной, со столом и стулом, со всеми прочими плоскостями, вместе они образуют пространство, которое ощущается как ценностно однородное. То, что выше, не обязательно лучше. Второстепенные книги могут стоять высоко на полках, а важные лежать на полу - так ближе, удобнее. Пространство открыто сразу во все стороны, может вытягиваться в любом направлении, словно нет притяжения земли и не приходится его преодолевать, придавая всей жизни упрямо вертикальную устремленность.

        И в самом человеческом теле тоже нет четких ценностных координат. Пресловутые американские ноги - они то и дело торчат выше головы. Их кладут на стол, их задирают на спинку стула. Преподавание ведется за столом, над которым торчат голые колени американских студентов. Торчат над книгами, над уровнем читающего, познающего взгляда.

        И в таком опрокидывании верха и низа нет ни малейшего морального вызова. Это просто иная пластика тела, возможно, укорененная в космическом чувстве демократии: низ приближен к верху, одноуровнев с ним. Ленин вряд ли смог бы втолковать американцам свои идеи о верхах, которые не могут, и о низах, которые не хотят, и о том, почему они должны поменяться местами. Вся эта акробатика революции чужда мышлению американцев, потому что ценности здесь не располагаются по вертикальной шкале. Скорее, они вообще выражаются не качественно, а количественно, так что есть различия между богатыми и бедными, но нет противостояния.

        В России и захудалый барин держал перед слугой осанку превосходства - и менял наклон головы в зависимости от того, стоял ли перед ним владелец ста или ста двадцати душ (бессмертное наблюдение Гоголя). В Америке губернатор ходит в тот же клуб, что и его шофер, а перед привратником-негром еще и чуточку заискивает, чтобы тот и его близкие отдали за него голоса на выборах. Государственное тело расположилось на этой земле в типичной позе янки, задрав ноги чуть выше головы и предоставив "низам" квоты и привилегии больше тех, которые есть у средних слоев. Не удивительно, что и обычное тело инстинктивно принимает такую же позу, чтобы голова не возвышалась над конечностями, но по-свойски делила с ними общий промежуток пространства.

        В России ног стесняются, потому что они приходят с земли, приносят с собой ее сор и нечисть. Заходя в дом, отрясают прах, вытирают ноги с таким усердием, словно хотят вытряхнуть из себя и сами ноги, оставить их с сапогами в прихожей. Вообще в ногах есть что-то постыдное, неприличное, какая-то метафизическая низость. В Америке никто не стыдится своих ног - и не проявляет бесстыдства их оголением. Даже в официальных помещениях подчас ходят босиком - это дело личного вкуса, а не общественного распорядка.

        Если адвокат, к которому вы пришли на прием, выставил перед вами на стол подошвы своих лакированных ботинок, - это не значит, что он вами пренебрегает. Если студентка разлеглась с книжкой на полу библиотеки, сбросив туфли, - это не значит, что она вас завлекает. Это означает только то, что в Америке другое представление о верхе и низе, чем в России. Они так же легко меняются местами, как пол и потолок в космическом корабле, в однородном пространстве невесомости.

        Откуда эта невесомость? Быть может, та же сила цивилизации, которая выталкивает космический корабль с планеты, - она же создает острова невесомости уже здесь, на земле, выстилая ее слоями антигравитации. Ухоженные поля, ровные газоны, сверкающие ленты дорог, прочный асфальт, чистые тротуары, надежные фундаменты домов и бескрайние ковры в помещениях... Земля завернута как дорогая вещица, того глядишь, ее приподымут за безупречно завязанный бантик многоярусного перекрестка и преподнесут в подарок. А там, где земля непокрыта и невозделана, она сохраняется именно как невозделанная, то есть опять-таки окружается полем защиты. Цивилизация в Америке не отталкивается от земли, как ее противовес, но берет землю с собой в полет, включает ее в поле возникающей невесомости.

        Цивилизация - антигравитация. Со всеми ее плюсами и минусами. Нет страшной, затягивающей силы земли - и нет ответного долга приподняться, одернуть себя, возвысить свой верх над низом, восстать в высоту, как пророк... Или как вождь... Или как Ванька-Встанька, с детства любимый российский культурный герой.