Философия прекрасно отработала эту двухтактную систему и вновь и вновь наслаждалась ее многообещающей простотой. Мир сводился к общему - и тут же выводился из него. Размашистый жест деревенского гармониста: сложить гармошку - и тут же лихо развернуть ее, блеснув золотыми планками. Казалось бы, мир при этом ничего не терял, он выходил из общего принципа почти таким же, каким входил в него. И все-таки - это был уже сократимый, сводимый мир. Он терял упругость и самоценность своих различий. Он был как смятый и расправленный бумажный лист, пропущенный через пресс общего принципа. Все частности приобретали декоративный характер, потому что оттеняли и вылепляли общее. Общее, добытое предыдущими мыслителями, тоже учитывалось и, в качестве частного, превзойденного момента, включалось в еще более общее. Гегель включал всю историю природы и общества в развитие абсолютной идеи, а Маркс включал саму абсолютную идею в развитие буржуазного производства, как продукт его идеологического самоотчуждения. Философия изобретала все более совершенный пресс, под которым можно было бы прокатить предыдущие обобщения и сделать их еще более общими.
Установка на обобщение действовала внутри каждой философской системы, и единственное, что спасало философию и удерживало к ней интерес, - это разность самих философских систем. Эта разность возникала за пределом самих философий, устремлявшихся к наиболее полным обобщениям. Самым ценным в философии было то, что, вопреки своим стремлениям, от мыслителя к мыслителю она становилась на себя непохожей. Возможность одного обобщения тут же предполагала возможность другого: если мир развивается из абсолютной идеи, то почему бы ему не развиваться из абсолютной воли? или почему бы самой идее не развиваться из материального производства? В возможности Гегеля была уже заложена возможность Шопенгауэра и Маркса. Поскольку одна мысль содержит возможность другой, системы следуют друг за другом в порядке альтернативных предположений.
Но почему же нельзя философии прямо заняться конструированием возможных миров, признавая всякий раз гипотетический характер своих построений? Не сводить все конкретные вещи к одной универсалии, а раскрывать возможность универсалии в каждой конкретной вещи. То, что "получалось" в философии помимо ее намерений, а именно растущее многообразие универсалий, может сделаться намерением философии, открытым горизонтом мыслимого. Неудача каждой отдельной системы, которая не могла провести обобщение до конца, оборачивается удачей для философии как целого, которая открывает потенциальную значимость то в одном, то в другом элементе мироздания: то в воде, то в идее, то в письме. Так не вернуть ли философию к самой себе, то есть к тому, чем она оставалась за пределом систем, как их невольное разнообразие, постоянно растущая множественность? Не сделать ли умножение универсалий сознательным философским проектом?
Этому препятствовал важный постулат, действовавший в философии задолго до Уильяма Оккама (14-ый век), которому приписывается его известная формулировка: "Сущности не следует умножать без необходимости". Подчиняясь этому принципу, философия старалась сводить многообразие явлений к минимуму сущностей, а в идеале - к одной сущности, которая отождествлялась с Богом или на которую переносился божественный статус ("божественный разум", "божественная воля"). Запрет на умножение сущностей фактически означал призыв к их сокращению. Не случайно этот принцип получил название "бритвы Оккама", так как предполагал отсечение "лишних" сущностей. В конечном счете, сущность мироздания урезалась до единицы, что превращало философию в отрасль теологии. Бритвой Оккама философия перерезала себе горло. Еще у Гегеля, да и других "односущных" мыслителей философия по сути сохраняет теологический характер, то есть языком разума пересказывает истину веры - даже в том случае, если это вера в отсутствие Бога и в "материальное единство мира". Модель богословского "односущностного" мышления сохраняется и в атеистической философии, хотя объектом его может выступать не Бог, а другая сущность: "история", или "воля", или "жизнь".
Между тем особенность самой философии, в отличие от теологии, есть именно поиск многих сущностей, несводимых друг к другу, как несводимы друг к другу и мельчайшие части мироздания. Если бы хоть на миг одна пылинка стала полностью тождественна другой пылинке, это означало бы крах пространства, времени, идентичности и всего сущего. Философия в этом смысле не может удовлетворяться даже тем многообразием действительных явлений, которое описывает наука. Ведь в каждом действительном явлении кроются возможности иных явлений. В этом и состоит особое призвание философии: умножение сущностей не только сверх необходимого, но и сверх действительного. Потенция больше любой актуальности, и эта разность между ними, зона избытка, и есть область философского сознания. Каждое существование таит в себе много сущностей, и философия есть умножение сущностей, их преизбыток над существованием.
"Сущности не следует умножать без необходимости". Но из чего следует, что философия должна руководиться необходимостью? Мыслить можно все, что мыслимо. Сущности умножаются по мере логической возможности.[2] Философии не пристало действовать в категориях редкости или бедности, отыскивая одну-единственную сущность среди множества существований, одну универсалию среди множества индивидов. Ведь каждый предмет, даже такой простой, как камень или капля, не только содержит в себе множество универсалий (тяжесть, цвет, форма и др.), но и сам выступает как универсалия, которую можно обнаруживать в других предметах ("каменность", "капельность").[3]
Этим перестраивается философская модальность, переходя от обобщения к предположению: если одна универсалия, вмещая целый мир, притязает на безусловность и действительность, то среди множества универсалий каждая раскрывается как одно из возможных оснований мира. Меняется не только модальность, но и вся установка и самообоснование философии. Раньше философия "невольно получалась" за пределами сознательно строимых систем, как их надличная совокупность, описываемая только метаязыком философии, ее историей или методологией. Теперь философия может изначально строить себя на метауровне одновременно или поочередно мыслимых/полагаемых систем, сознательно допуская и обосновывая множественность универсалий и возможностный характер каждой из них.
Еще Ницше заметил, что "самые различные философы постоянно заполняют некую краеугольную схему возможных философий."[4] Но если эта схема уже открылась сознанию философии - а таково ее положение после Ницше, то она заведомо может строить себя в форме возможных философий, каждая из которых гипотетична и заранее очерчивает место своим альтернативам. Философия становится надсистемной, пользуясь разными системами для разработки разных универсалий. Если в рамках гегелевской системы хорошо разрабатываются универсалии "абсолютной идеи", "качества", "количества", "права", то универсалии "жизни", "власти", "игры", "ценности" хорошо разрабатываются внутри ницшевской системы. Если раньше философия помещалась внутри систем, как предельное обобщение всего сущего, то теперь сами системы помещаются внутри философии, как игра ее собственных возможностей. Философия могла бы теперь заявить о себе словами Федора Сологуба: "И кто мне помешает Воздвигнуть все миры, Которых пожелает Закон моей игры?" У игры есть закон, но он условен, как сама игра.
Когда целью философии было обобщение, тогда индивидуация проистекала
из "недочета" этого проекта, из неустранимой индивидуальности самих философов.
Теперь целью философии становится именно индивидуация, которая трактует
каждый предмет как единственный, в его "собственных терминах", как универсалию,
которая может прилагаться к другим предметам и служить основанием одного
из возможных миров. Одновременно, по-видимому, подходит к концу эпоха
авторских систем и непреодолимых различий между ними. Как заметил Борис
Гройс, "философское мышление, в отличие от теоретического, есть не мышление
о всеобщем, которое имеет своим субъектом индивидуальное, а мышление об
индивидуальном, которое имеет своим субъектом всеобщее..."[5] Нельзя,
конечно, распространять этого утверждения на философию в целом, скорее
оно относится к тенденциям посткритической философии, в которой отдельный
мыслитель старается реализовать все возможные направления мысли.
[2] Логической возможностью мы называем такую, которая логически вытекает из других возможностей. Например, из возможности одноглазого циклопа вытекает возможность единорога, т.е. возможность таких существ, у которых парные органы тела заменяются одиночными. Однако из возможности циклопа логически никак не вытекает возможность кентавра или птицы феникс. Возможно мыслить "фалесовы" или "гераклитовы" миры, состоящие из воды или огня, но возможность фалесово-гераклитова мира уже вызывает сомнение в силу известного антагонизма этих стихий.
[3] То, что мы называем "умножением сущностей", в методологии науки
разрабатывалось Полом Фейерабендом как принцип "пролиферации", умножения
теоретических и нетеоретических способов познания (эта позиция порой именуется
"методологическим анархизмом"): "Познание... не есть ряд непротиворечивых
теорий, приближающихся к некоторой идеальной концепции. Оно не является
постепенным приближением к истине, а скорее представляет собой увеличивающийся
океан взаимно несовместимых (быть может, даже несоизмеримых) альтернатив,
в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной
совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке; благодаря
этому процессу конкуренции все они вносят свой вклад в развитие нашего
сознания". Пол Фейерабенд. Против методологического принуждения, в его
кн. Избранные труды по методологии наукa. М., Прогресс, 1986, сс. 162
- 163.
Отечественная гуманитарная мысль также стремилась притупить
острие оккамовской бритвы. Принцип умножения сущностей действует в бахтинской
теории полифонии: истина многоголоса, требует множества взаимодействующих
сознаний. Один из лейтмотивов "жизнемыслия" Г. Д. Гачева - демонстрация
того, что мир сущностно богат, несводим к одному первоначалу. Памятуя,
что русская мысль находилась под сильным влиянием "философии всеединства"
Вл. Соловьева, принцип умножения сущностей можно назвать "всеразличием".
Эта философская метапозиция обстоятельно изложена в работе "Учение Якова
Абрамова в изложении его учеников." Л О Г О С . Ленинградские международные
чтения по философии культуры. Книга 1. Разум. Духовность. Традиции. Л.,
Издательство Ленинградского университета, 1991, сс. 211-254.
[4] Фридрих Ницше, По ту сторону добра и зла, 1, 20. Соч. в 2 тт., М., "Мысль", 1990, т. 2, с. 255.
[5] Б. Гройс. Знание, безумие, индивидуальность. Беседа. Религиозно-философский журнал. Ленинград - Париж, 1987, # 6, с.122.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------