ФИЛОСОФСКИЕ РУИНЫ И СИМУЛЯЦИИ
Это книга - философская и вместе с тем вступающая с философией в сложные и напряженные отношения. В ней нет последовательного развития одной мысли, перерастающей в систему, но это и не собрание разрозненных мыслей, афористически сжатых и эссеистически произвольных. В этой книге мысль предстает в своей множимости, как совокупность своих взаимоисключающих и взаимодополняющих производных. Это книга - о возможностях мысли, которая из каждой точки множится и растет, подобно радиусам из центра круга, в диаметральной противоположности самой себе, чтобы очертить наиболее широкий круг из любого произвольно взятого центра. Центр такого мышления - везде, а окружность - нигде.
Мысль устремляется в погоню за немыслимым - таково содержание книги. Горизонт мыслимого постоянно раздвигается, опережая движение самой мысли, так что каждый шаг вперед уже заведомо отстает от разбега окружающего пространства. Каждая мысль содержит в себе мириады мыслимостей. Вопрос, для чего мыслить мыслимое, - такой же тщетный и безответный, как и вопрос, зачем любить любимое.
Обычно философия производит строгий отбор в каждой точке развития мысли, т.е. отсекает от нее все соприсущие, сорожденные мысли, все альтернативные варианты, чтобы следовать прямым путем к поставленной цели, то есть доказательству какой-то идеи. Этот способ мышления представляется единственно возможным. Так мыслили досократики и Сократ, Платон и Декарт, Кант и Гегель, Ницше и Хайдеггер...
Но мысль, по своей природе, всегда рождается в форме нескольких мыслей. Я одновременно думаю, что Бог есть и что Бога нет. И если я с самого начала отсекаю от мысли все ее альтернативы и оставляю только один вариант, я совершаю насилие над самой природой мысли. Подавлящее большинство философий были насилием над мыслью, над ее множимостью. Сознание философа не имело даже тех прав, какие имеет элементарная частица - двоиться, размазываться по оси пространственных координат, превращаться в волну. В лучшем случае альтернативы определенной мысли использовались как контрпримеры для ее опровержения. "Если допустить, что вещь-в-себе познаваема, мы прийдем к следующему противоречию..." Но если мыслимо одно, то мыслимо и другое, и мысль живет и множится именно во всех своих мыслимостях. Вещь познаваема в той же степени, что и непознаваема, и вера есть в той же степени, в какой есть и сомнение.
То, что остается от философии в множимости мышлении, - это только руины, живописные развалины отживших систем. Руина - не просто обломок рухнувшего здания, но это красивый, иногда даже специально украшенный обломок, составляющий часть нового искусственного ландшафта. Руинами украшались аристократические парки, где не только природа приводилась в стройный порядок сада, но и создания культуры (скульптуры, зодчества) сохранялись в своем разрушенном виде. Культивация природы обретала встречный ход в одичании культуры, в этих поросших мхом камнях, опавших сводах, накренившихся колоннах. Природа и культура движутся навстречу друг другу, совершая круговорот организации-хаоса.
"Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности". (1)
Руины - это не просто застывший хаос, это хаос, бережно сохраненный в качестве хаоса. Культура впускает в себя и обводит рамкой то, что разрушает культуру. Руины - это двойные памятники: памятники того времени, когда они возводились, и того времени, когда они разрушались. Тем самым совершается непрерывное накопление и опамятование времени, как собирающего, так и разбрасывающего камни. Это более тонкая работа со временем, чем реставрация, которая подновляет морщины, стирает следы прошедшего и делает вид, что время не властно над памятником. Восстановленный памятник - инвалид, поскольку от него отсечено его бытие во времени, его история. И напротив, руина - самое полное бытие памятника, двусторонний след его созидания и разрушения.
То, что руина включается в новый ландшафт, как живописный и конструктивный его элемент, больше говорит о бессмертии культуры, чем восстановленные памятники старины, сверкающие свежей подкраской. Ибо культура - это не имитация вечной жизни, а сохранение следов собственной смерти. Если вечная жизнь и есть, то в чем-то ином, не в культуре. Культура же бессмертна только в том смысле, что запечатлевает формы собственной смертности. Она копит следы, множит архивы, хранит отпечатки. Она признает смертность своих созданий и создателей и ищет способы обессмертить саму эту смертность. Культура - собрание руин, живописно разбросанных среди вечно цветущей природы. Новосозданные, рукотворные строения еще принадлежат технике, индустрии, экономике - они культурны лишь потому, что быстро ветшают и превращаются в руины.
Руина - это архитектурная цитата, оставшаяся от утраченного текста. Цитата всегда переживает тот текст, из которого она извлечена. Даже если текст физически сохранился, он забывается и ветшает в сознании потомков. От него остаются руины в виде цитат, старательно заключенных в увитые цветочками рамки - многоточия и кавычки. Философские руины - остатки и обломки тех идей, которые когда-то монументально возвышались над человечеством, как памятники грядущей славы и вечной истины. Теперь на месте каждого такого памятника - множество руин. Вечные истины стареют почти так же быстро, как и минутные, - и если не оказываются ложью, то становятся пошлостью. Что делать с этими руинами? - восстановить их в былой красоте и величии? очистить место для новых сооружений? Или - сохранить их в качестве руин, то есть памятников собственному разрушению? Каждая черточка руины - это след времени, перечеркнувший след творения. Руины так густо испещрены двойными следами, накопили в себе столько скрещивающихся, взаимостирающих помет, что не найдется равного им вещного объема памяти, более просторного хранилища смысла.
Вот почему великие философские системы, разрушаясь и ветшая с годами, все-таки не утрачивают ценности. Наоборот, они более ценны в век своего упадка, своей практической непригодности и теоретической устарелости, чем в век своего открытия, когда они источали блеск новизны и могущество правды. Теперь эти памятники вмещают не только работу своих мастеров, но и работу времени, которая велась против них. Это двойные памятники - чистые памятности, исписанные с двух сторон. Поверх каждой гегелевской строчки можно прочитать строчку Маркса, строчку Ницше, строчку Ленина и Сталина, строчку из газетного репортажа о Беломорканале, строчку из папки "Хранить вечно"... И все эти строчки перечеркивают друг друга и читаются друг через друга - многослойный палимпсест.
Именно в таком руинном качестве философия прошлого утрачивает для нас авторитет истины, но приобретает двойную ценность как хранилище мыслимого. Мыслимость, а не истина - величайшая ценность философии. Множимость мысли - это как сохранность руины, выживаемость памятника, который сберегает в себе то, что его разрушает, превращаясь тем самым в чистую форму памятности, равнодействующую мастера и времени. Истина, разрушаясь, становится мыслимостью, как памятник, разрушаясь, становится памятностью.
Помимо собрания философских руин, у этой работы есть еще одно измерение - философские симуляции. Если руины остаются от прошлого, то симуляции отправляются в будущее. Симуляция - это еще более тонкая работа со временем, чем руина. Если руина первоначально воздвигалась как памятник и предназначалась вечности, то симуляция заранее предназначена времени. Это не памятник, постепенно становящийся руиной, а руина, заранее поставленная в форме ветшающего памятника; чистая мыслимость, которая только притворяется знанием истины. Симуляция - это уже не созерцание готовых, честно состарившихся руин, а изначальное сотворение останков, обломков, окаменелостей, следов. В симуляции руинность - это не закон времени, а способ мышления, которое не притязает на правоту и законченность системы, но заранее множит ее обломки, приводит фрагменты, выписывает цитаты и снабжает их множественными комментариями.
Это уже третья ступень бессмертия в культуре: не просто творить в расчете на вечность (рутинное мастерство), не просто увековечивать результаты разрушения (выставка руин), но творить в расчете на разрушение, т.е. симулировать и то, и другое, и памятник, и самую руину (мастерская руин). Ведь если разрушение уже введено в состав творения, оно не может разрушаться далее - или же оно будет разрушаться по тем же законам, по каким и было создано. Приходит новый тип мастера, который памятует о Боге и заранее вкладывает в творение механизм старения и разрушения, тем самым побеждая старость и смерть. Это и есть новая форма бессмертия в культуре: созданное в качестве руины уже не становится руиной, но таковой остается, то есть, изначально уступая времени, остается вечным в конце. Шедевр-руина вечно юн, как в день творения. Даже разрушаясь, он подтверждает свою неистребимость, приручив и опамятовав собственную гибель. Время бессильно над вещью, рожденной в качестве архива, музея, коллекции цитат.
Множимость мысли включает ее собственное посмертье. Мыслимость заранее включает в себя и мысли самого мыслителя, и те мысли, которые им противоречат, и те, что приходят им на смену и сводят их на нет. Философия - это вовсе не то самое мышление, которое присутствует в наших делах, разговорах, в науке, политике, бизнесе, идеологии. Когда-то философы воображали, что цель их мышления - это истина, как в науке, или польза, как в этике, или сила, как в идеологии. Более того, считалось, что философия - это наиболее чистое, могучее, истинное мышление, превосходящее все прочие его прикладные и частичные формы. Но философия - это скорее симуляция мышления, то есть воспроизведение всех его истинных - и неистинных, полезных - и бесполезных, убедительных - и неубедительных форм ради мыслимости как таковой. Философия не строит новоделов мысли - этим занимаются науки, технологии, идеологии, бизнесы... Философская мысль рождается на свет с морщинистым лицом, ветхой и потому не умирающей. Философия заведомо придает всем мыслям те формы, в которых они могут вечно стариться - и тем самым уничтожает "грубоощутительную правильность..., нескрытый, нагой план" и дает "чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности".