Теория - это не только описание, анализ, но и предсказание, прогностика. Теория не исчерпывается  жанрами состоявшихся открытий и исследований, такими, как монография, статья, доклад, учебник. Манифест - вот первое слово теории, а монография - ее последнее слово. Если отобрать во всей  истории  эстетики  и  литературоведения  наиболее яркие, классические работы, то в них обнаружатся одновременно черты манифеста и трактата. В "Поэтическом искусстве" Буало и "Лаокооне" Лессинга, в статьях и фрагментах братьев Шлегелей и "Защите поэзии" Шелли,  в "Литературных мечтаниях" В. Белинского и "Экспериментальном романе" Э. Золя,  в "Символизме" А. Белого и  "Искусстве как приеме" В. Шкловского, в "Манифесте сюрреализма" А. Бретона и в "Нулевом градусе письма" Р. Барта провозглашаются новые принципы художественного мышления и благодаря этому открываются ранее неизвестные свойства и закономерности литературы как таковой. Самые общие теоретические вопросы ставятся изнутри художественной практики, как ее замысел и вопрошание о  будущем. "Что есть литература" зависит от того, чем она становится и чем может стать.

Жанр манифеста  особенно характерен для рубежа веков, для смены больших исторических вех и культурных эпох.  Рубеж 18 - 19 вв. ознаменовался манифестами романтиков, рубеж 19 - 20 вв.  - манифестами символизма, футуризма и других движений авангарда. На перевале через хребты столетий становится вдруг видно далеко во все стороны света.

Работы, составившие эту книгу, писались на рубеже 20 - 21 вв., и в них очевиднa жанровая направленность манифеста - попытка очертить гуманитарную мысль будущего, ее ближайшие возможности и отдаленные перспективы.  Но этим манифестам чужд авангардный стиль приказа, политического или эстетического императива.  Манифест, в моем понимании, - это не директива, не установочное высказывание, не повелительный возглас в той тональности, которая покоряла читателей - и исполнителей - "Коммунистического манифеста" К. Маркса и Ф. Энгельса.  Манифест - это не сужение, а расширение мыслительного пространства, попытка внести в него область возможного.   Цель манифеста,  выражаясь строчками Пастернака, - "привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов".

Поэтому стоит уточнить жанр предлагаемых размышлений: это не манифесты-императивы, а манифесты-гипотезы. В них не указываются единственно  правильные пути к будущему, а раскрывается веер будущностей.  Такие размышления могут иметь ценность не потому, что они верны, а потому что они веерны.

То, что сейчас несколько пренебрежительно именуется "гипотеза", в 21-ом веке может быть переоценено не как предварительный набросок, а как зрелый и самодостаточный тип мышления, в котором оно созерцает свои собственные возможности. Можно сказать, что соотношение теории и гипотезы в гуманистике, в частности в философии, обратно тому, которое мы наблюдаем в естественных науках. Наука сначала выдвигает гипотезы, а затем, подкрепляя их фактами, превращает в теории, т.е. переходит из предположительной модальности в утвердительную. Философия, напротив, на протяжении столетий выдвигала теории, считая их достоверным объяснением фактов и авторитетным обоснованием практических действий. И лишь постепенно в философии созревало сознание гипотетичности всех ее утверждений. Как говорит Ницше, "где можете вы угадать, там ненавидите вы делать выводы".[1]  Право на гипотезу - такое же завоевание зрелого гуманитарного ума, как зрелый естественнонаучный ум завоевывает право на теорию.     

      Следует отметить, однако, что в 20-ом веке под влияние гипотетического дискурса попадает и наука. Под воздействием открытий в квантовой физике и новейших теорий хаоса и сложности ("chaoplexity" - "хаосложность"), начинает пересматриваться модальный статус научных теорий, которые все больше сближаются с гипотезами, поскольку идеал полной доказательности не осуществим и в самой строгой науке. В какой-то степени эта "гипотезация" науки связана и с обратным воздействием на нее в 20-ом веке философии и общей методологии знания, которые в 19-ом веке сами находились под определяющим влиянием естественных наук. И философы науки, такие как К. Поппер, Т. Кун, П. Фейерабенд, и философствующие ученые, такие как И. Пригожин и Р. Пенроуз, выступают в поддержку методологического индетерминизма (от умеренных форм до крайнего анархизма). В одной из последних своих работ Карл Поппер приходит к выводу, что в лучшем случае мы можем только надеяться, что та или иная теория окажется истинной.

Научные результаты остаются гипотезами, хорошо проверенными, но не установленными, не доказанными как истины. Конечно, они могут быть истинными. Но даже если это не истины, то это блестящие гипотезы, которые открывают путь к еще лучшим гипотезам.... Мы надеемся на истинность тех теорий, которые не могут быть опровергнуты самыми строгими проверками. [2]

Если по мыслительной установке многие главы можно отнести к манифестам-гипотезам, то по составу и сложению - к маленьким трактатам. Маленький трактат - это особый жанр, который по объему равновелик статье, не превышает 20-30 страниц. Сжатие трактата до размеров статьи - такой же закономерный сдвиг в эволюции жанров, как сжатие романа до размеров рассказа. Многие "рассказы" Чехова или Борхеса - это маленькие романы, которые на пространстве нескольких страниц охватывают судьбу героев во всем объеме их земного или даже загробного бытия. При этом маленький роман по своему жанровому сложению отличается от рассказа как такового, поскольку его формообразующей единицей выступает не отдельное происшествие или жизненный эпизод, а объемная панорама человеческой судьбы, система взаимодействий героя с обществом или вселенной. Так и маленький трактат по объему может уступать статье или эссе, но трактует более объемную и целостную систему понятий и категорий.

Культура вообще, по мере многовекового накопления своих материалов, ищет более компактных способов их упаковки. И если тысячи томов прежней библиотеки пакуются в тонкий диск компьютера, то сходная задача, уже решенная техникой, стоит и перед гуманитарным мышлением. Как вернуть процессу мышления краткость и даже одномоментность, присущую символу, предотвратить его разбухание в материальную массу слов?

Джеймс Джойс признавался, что ему нужен читатель, готовый без остатка посвятить всю жизнь изучению его сочинений. Но тогда этот читатель не успел бы прочитать ни Гомера, ни Шекспира, ни Данте, ни тех бесчисленных источников, без которых невозможно понимание и самого Джойса. Так что идеал всецело преданного читателя сам обрекает себя на поражение. Отпустим читателя на волю, ограничим себя минимумом слов.  Сегодня, в ситуации информационного взрыва, краткость -  уже даже не сестра таланта, а подруга здравого смысла.

В культуре создается та же ситуация перенаселенности, что и на планете в целом. У демографического взрыва есть своя тайная этика - она состоит  не в том, чтобы ограничить рождаемость, а в том, чтобы ограничить масштаб своих притязаний к миру. В том числе и к своему  будущему читателю. Писателю пора осознать, что один час, уделенный его сочинению, - это уже необыкновенная щедрость и самопожертвование того, кто взял на себя этот долг перед культурой.  По мере расширения культурной вселенной доля каждого творца становится  все более малой и почти исчезающей... Вместо глыб, которые Гомер, Аристотель, Шекспир, Гегель и Достоевский воздвигали в основание культуры,  придется творить в размере атомов и даже элементарных частиц. Такой корпускулярный метод творчества  выдвигает новые жанры, почти бесплотные, но начиненные лучистой энергией самораспада. Маленький трактат - попытка квантования большого философского жанра, с целью извлечения из него дополнительных энергий мысли при сокращении словесной массы. Читателю предлагаются маленькие тексты на большие темы, тогда как специализация в науке давно уже движется в обратную сторону, создавая все более объемистые тексты на все более частные темы.

Космос мысли вообще состоит не только из звезд и планет, но полон и малых тел - спутников, астероидов, комет, метеоритов. Маленькие трактаты  - это концепции, как бы не нашедшие своей большой гравитационной массы, не приставшие ни к какому крупному небесному телу, но проносящиеся из одной системы в другую, как "беззаконные кометы в кругу расчисленных светил". Предполагают, что именно метеориты служат переносчиками жизни между галактиками и звездными системами. Вот к этому же мелкому разряду - не звезд, не планет, а комет и даже метеоритов - относятся предлагаемые здесь трактаты.

Разумеется, это не чисто количественное сокращение - отсечение лишних частей. Результатом такого дробления стал бы осколок -  фрагмент, набросок, жанр романтической борьбы против целого с целью его разрушения. Маленький трактат, напротив,  сохраняет структурные свойства целого, обозревает тему с разных сторон, дает серию соотнесенных понятий и дефиниций,  одним словом, не забывает именно трактовать предмет,  обходить его по кругу, в системе внутренних пропорций и взаимосвязей, но... умещает этот макрокосм темы в микрокосм текста. Это не осколок, а скорее семя, содержащее в себе план целого растения, но без его ботвы, без его клетчатки, этой пухнущей жизнелюбивой массы, ищущей себе наибольшего места под солнцем.

Точнее, маленький трактат - это миниатюрное дерево-бонзай, создание прихотливого  японского ума, извечно наклонного к эстетике малого. Не этот ли врожденный минимализм, вызванный островным положением малой страны, позволил японцам вырваться вперед остального мира  в век миниатюрных технических решений? Другие страны в разных формах стремились к экспансии - политической, технической, экономической, космической, результатом чего стал саморазваливающийся советский гигантизм  и все более шаткий, расползающийся по швам, по "меньшинствам" и субкультурам,  гигантизм американский. Японцы же, наученные  опытом  неудавшейся военной экспансии, вернулись к своему традиционному занятию: вставлять крупные вещи в более мелкие, сжимать космос до сада камней, а сложный прибор - до микросхемы. Так и развилась передовая технология - через минимализацию всех конструктивных решений.

Но еще за тысячу лет до того, в сочинениях Сэй-Сенагон и других японских классиков, рождался жанр миниатюрного трактата - краткого перечисления основных свойств предмета, его сходств и различий с другими предметами. Это называлось "дзуйхицу" - буквально "слежение за кистью", и поражало непроизвольностью и вместе с тем разносторонностью трактовки. Текст усекал длинноту ветвящихся мыслей при сохранении их извилистого сложения и круглящейся кроны. Это была словесность-бонзай, сохраняющая эстетику целого и неутомительная для читателя.  Расползшаяся  масса большого дерева внушает тоску своим избыточным существованием  - вспомним  европейского героя, Рокантена ("Тошнотa" Сартра), именно в окружении древесных корней вдруг ощутившего  экзистенциальную тоску абсурдa.  В дереве-бонзай ничто не мешает воспринять чистую форму древесности, выявлению которой и служит его ограниченная, хорошо воспитанная  масса.

Итак, читатель приглашается в сад укороченных и укрощенных мыслительных систем, которые пытаются сохранить  форму  трактата в наименьшем объеме текста.

-------------------------------------------------------------------

1.  Ницше Ф. Ecce Homo. Соч. в 2 тт., М, "Мысль", 1990, т. 2, с. 725.

2. Karl R. Popper. A World of Propensities. (1988) Bristol: Thoemmes, 1995, p. 6.

3.  Ibid., p. 7.