Почему Господу было так угодно, чтобы все  это произошло именно здесь и сейчас, в стране, которая так громко возвестила "истину" окончательно-справедливого устроения народов? Россия всегда была страной отчаянной пустоты, завывающей в подворотнях всемирной истории. Кто мы, откуда пришли, куда идем?
        Первое, что Россия сказала о себе устами своего первого самобытного мыслителя, было слово "не" - самое частое в философском словаре Петра Чаадаева: "...Мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирноое воспитание человеческого рода на нас не распространилось. (...) Опыт времени для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. (...) Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума... ...От нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды..." (8)
        "Не принадлежим", "не имеем", "ничего не дали", "не внесли", "не содействовали", "ни одна полезная мысль", "ни одна великая истина"...  Именно то, что я мог бы сказать о себе: не потому, что я русский - мало ли русских совсем других, и внесших, и содействовавших - а потому что я сам как  эта чаадаевская Россия. Я так хорошо понимаю эту страну, когда она жадно ждет вестей со всего мира, а самой ей нечего сказать; если же заговорит, то ей стыдно себя слушать. Зато как глубока и чиста в своем искусстве воспринимать!
        Какие у России желания? Какие предпочтения? Не все ли ей равно, такой пустой и огромной, чему в ней быть. Города, деревни, пустыри, пахоты - пусть будет, как будет. Все ветшает, запускается, небрежется. Ей не до себя, ей до других есть дело. Ей желается только одного - желать чужими желаниями, думать чужими мыслями, и придавать величие и размах чужим  величинам. Где еще так раздавались ввысь и вширь личности других стран? где еще их голоса разносились таким гулким эхом? Кто такие Байрон, Бальзак, Диккенс, Гегель, Шеллинг, Фейербах, Маркс, Ницше, Хемингуэй для своих стран? Полузабытые имена, известные только профессионалам, да и при жизни - профессора своих наук или мастера своих искусств, не более того. Каждый в своей узкой ячейке. Да и Марат, Робеспьер - кто во Франции помнит эти имена памятью сердца, чтобы сердце обливалось кровью при мысли о таком величии, о таком злодействе, о таком сверхчеловечестве? Никто и не помнит, кроме историков и школьников, забывающих сразу после экзамена. А Россия приняла их в свое сердце, и столько построила в себе на этих именах, столько развела в себе маратства и робеспьеризма, удобрила их своею кровью... Здесь, в  этом пространстве слуха, они выросли несравненно с тем местом, где были изречены.
         Ведь у нас что ни зарубежное имя, то гром небесный, и какая-то в нем есть интригующая тайна, недоговоренность, которую хочется за него договорить. Как они перерастают сами себя, попадая в Россию! Как звучат на русском языке имена Хайдеггера и Сартра, Фолкнера и Сэлинджера, Кортасара и Акутогавы, Модильяни и Пикассо! Волшебно звучат, как загадки и заклинания, приобретающие власть над душой. И хочется бесконечно их разгадывать и додумывать, -  не просто писать на них комментарии, но в них исповедоваться, их проповедовать, возглашать эти имена как лозунги, клясться ими, писать на стягах новых  движений, с  этими именами на устах умирать или спасать мир. Такой долгий, сказочный отзвук они рождают в нашем слухе.   Россия не знает, как богата она чужими именами - но и те не знают, насколько богаче становятся, западая в сердце России. Ведь у себя на родине они всего-навсего личности, со своими частными мнениями, - зато у нас они говорят от имени Цивилизации, Философии, Свободы. Там их слабые голоса перебиваются другими голосами, и значения их речей, сухие и точные, равны самим себе. А здесь они удлиняются тенью, ложащейся на Восток от солнца, садящегося на Западе. У России есть тот долгий, терпеливый слух, погружаясь в который голос обретает сочность, богатство переливов, игру умолчаний и проговариваний.
        И вот за эту глубину и настойчивость слуха, за это нежелание прерывать мелодию чужой речи Чаадаев вынес приговор России, как досадному курьезу, как "пробелу в порядке разумного существования".(9)  А что если  эта пустота послана в мир, чтобы в ней, как в пусто сквозящем зеркале, мир увидел себя, возрос, оправдался, умножил свои дары и сторицей вернул их Господу?
        Но поскольку Чаадаев скорбит о таком убожестве своей страны, то в следующем своем сочинении он делает еще более  пагубный шаг: провозглашает веру, что в этом убожестве России скрыт залог ее грядущего величия и верховенства над миром. Переход от "Философических писем" к "Апологии сумасшедшего": уничижение оказывается паче гордости. "...Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество..., быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества". (100
        Этот ошибочный шаг повторила за Чаадаевым вся русская мысль, а затем и история, попытавшись свое ничто превратить во все и поучительным словом вознестись над остальным миром. Вот Достоевский - никто лучше его не выразил  чуткость русского слуха, явленную в Пушкине. "...Не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов... Мы... дружественно, с полной любовью приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе..." (11) Замечательно, тут бы и остановиться, ведь это и есть наша миссия - "принимать в свою душу"! Европа бурлит гениями крика, возгласа, увещевания, а тут вдруг, на окраине цивилизации, тихо вызрел гений слуха, способный вобрать в себя эти голоса, выслушать их до конца, до полной силы проникновения, тогда как раньше они обрывали друг друга на полуслове. Что толку в семенах, в  этих могучих незримых дубах, если нет плодовитой почвы, готовой их принять и вырастить в себе?
        Но даже Достоевскому мало этой всеотзывчивости - и вот она переходит у него в оглушительный возглас: "...указать исход европейской тоске в своей русской душе... а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии..." (12)  Зачем это вырвалось у него? Вот так и пошла Россия изрекать окончательное слово и биться на весь мир в исступленном пророчестве... И случилось с Россией именно то, чего Достоевский так не хотел, а все-таки предрек и накликал.
 

                        8. Молчание Бога.  Теология слуха

        Затихает уже раба Божья от своего кликушеского приступа, и снова воцаряется тишина, залог  великого слуха, обращенного с этой земли ко всему миру. Теперь-то и может обнаружиться в нашем замолкании то, что было правдой и в Пушкине, и в Достоевском, - уже не просто тишина, а покаяние слуха. Служение слуха, искупающего недержание речи. "...Перевоплощение своего духа в дух чужих народов... Это только у Пушкина, и в  этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему и пророческое..." Тут Достоевский подходит к чему-то главному, к образу пророка, который пророчествует не речами, а слухом, ибо сам Бог, который уже две тысячи лет молчит с нами, есть великий слух. И у  этого слуха должен быть свой пророк.
        В Священном Писании особое внимание привлекают те места, где говорится о Божьем слухе, который не оставляет неуслышанным ни один вопль, ни даже шепот человеческий. Господь выдвигает пророков своих не только для того, чтобы говорить народу, но и чтобы слушать народ - и Сам слушает пророков, говорящих от имени народа. "И выслушал Самуил все слова народа, и пересказал их в слух Господа. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса их..." (1 Царств, 8:21-22). Первое, что мы узнаем об Иисусе Христе в годы его возрастания, -  это об его умении слушать. Таков самый ранний эпизод в Евангелии, где Иисус выступает как действующее лицо, - и это действие есть слушание.  "...Нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их" (Лука, 2:46).
        Но сколь многое ни было бы прообразно запечатлено в обоих Заветах, слух Божий - это тема, подступающая к сердцу нашего времени, когда молчание Бога становится камнем преткновения для веры.
        Однажды  верующие окружили мать Терезу и спрашивали,  как она общается с Богом.
                -Что ты говоришь Богу во время молитвы?
                -Ничего, - ответила мать Тереза. - Я просто слушаю Бога.
                - И что же Он говорит тебе?
                - Ничего, - ответила мать Тереза. - Он просто слушает меня.
        Такова современная святость. Общение человека с Богом - это два слуха, взаимно проникающие друг в друга.
        Отчего Бог молчит? Нам дан житейский опыт, чтобы отвечать на такие вопросы, запредельные разуму. Во всякой живой беседе для каждого собеседника есть время говорить и время слушать.
        Есть только два объяснения  долгому молчанию Бога - молчанию сквозь человеческие вопли и моления, сквозь войны и революции, сквозь слезы младенцев, сквозь Освенцим и Колыму. Одно объяснение состоит в том, что Бога нет, молчание - знак его отсутствия.  Второе объяснение состоит в том, что Бог молчит, потому что слушает нас. Он изрек свое первое слово через ветхозаветных пророков, второе - через своего Сына. После того, как само Слово обрело плоть, и жило среди людей, и было распято, и воскресло - какое еще слово мог обратить Бог к людям? Какие еще слова нужны? Теперь слово - за человеком. И Бог молчит, слушает нас. А мы воспринимаем ╫то слушание как безучастное молчание, а для иных оно становится еще и соблазном...
        И вот, как последнюю милость, Бог посылает свой слух в мир, чтобы сделать явным, что каждое слово будет услышано и каждая речь записана. Божий слух объемлет теперь всю землю, и только слабый человеческий слух не услышит в  этом молчании той глубины, куда уходят все наши слова, ибо это молчание самого Слуха. В  этом молчании готовится Его последнее слово, которое явится во славе, чтобы судить мир.  Но прежде суда над человечеством Он хочет внять оправданиям человеческим, Он хочет увидеть в каждом человеке образ и подобие Свое, способность сказать нечто единственное, подобное откровению. Ведь каждая личность, посланная Создателем в мир, сама по себе уже является откровением. После Богочеловеческой жертвы благой вестью становится  человек - уже одним тем, что он дорого искуплен, он смысл и оправдание самой страшной жертвы. Не больше ли Христа тот, ради кого сам Христос претерпел смерть? (13)
        Но кто услышит благую весть в глубине нашего косноязычия? Бог слышит все, но слышат ли люди этот Слух Господень, слышат ли они в молчании Бога глубину  его напрягшегося слуха? И как Господь, чтобы донести до людей свое Слово (но не оглушить их мощью своего голоса), поставляет из их среды Сына человеческого, так теперь он поставляет сына человеческого, который учился бы у людей, чтобы они сами стали учителями, чтобы в их устах раскрылся запечатанный сосуд Слова. "И будет после того, излию от Духа Моего на всяку≤ плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши..." (Иоиль, 2:28). В каждом пробудится дар пророчества, каждая плоть станет себя произносящим словом, ибо появится для этого слух, способный вместить слово каждой плоти, смыслоносный и членораздельный вздох каждого духа.
        И слух этот, готовый слушать до конца,  не только возвышается над людьми, как ушная раковина неба, но странствует среди них, чтобы в образе человека они узнавали открытость Божьего слуха. Посылается в мир молчащий пророк, которому уже нечего сказать, ибо все нужное для увещевания людей было сказано Словом распятым, а все нужное для приговора  будет сказано Словом грядущим. Между этими двумя явлениями Слова помещается в истории явление Слуха. В слухе своем умаляется Господь даже более, чем в образе  нищего, бездомного,  предвечного Слова, учителя человеческого. Ибо в слухе своем Господь пребывает безгласным среди людей, пустым, как соты улея, чтобы быть наполненным премудростью из человеческих уст. Этому вестнику, оставшемуся без вести, назначено быть ухом Божьим, приклоненным к каждому слову человеческому.
 

                                        9. Не Завет, а Ответ

        Нужно привлечь внимание к одной прерванной традиции русской мысли - к идее Третьего Завета. Эта идея была высказана впервые Иоахимом Флорским (14) , который утверждал, что после Ветхого Завета - завета Отца, и нового Завета - завета Сына, должна наступить эпоха третьего завета - Святого Духа. Эта последовательность вытекает из христианского догмата Троицы. Если есть три ипостаси у Единого Бога и две из них выступали уже в истории человечества в форме заветов, данных человечеству Отцом и Сыном, то неизбежно, как историческое развертывание этого догмата, должен явиться третий завет, данный Духом Святым.
        Русские мыслители предреволюционной поры, особенно Бердяев и Мережковский, развили идею о третьем Завете, когда над человечеством уже не будет тяготеть грех, искуплённый Христом, и человечество от переживания своего отпадения от Бога устремится к тому, чтобы творить, как Бог. Это будет завет свободного творчества,  которое выйдет из условно-символической сферы искусства и культуры и широко разольётся по всей жизни. Однако этому пророчеству, высказанному Бердяевым в книге "Смысл творчества" в 1916-ом году, уже следующий год нанёс сокрушительный удар. Человечество должно было вновь впасть в состояние греха, тяжелейшего, чем все предыдущие грехи, - грех богоборчества, безбожия, истребления всего творческого и живого. И только пройдя через эти бездны греха, можно будет открыть новое, "третье" измерение святости.
        Пережитый нами исторический опыт в корне меняет само представление о том, чем должна и может быть современная религиозная надежда. Как можно говорить о третьем завете, когда и первые два не были исполнены, и 20-ый век, когда грех достиг небывалых глубин и размеров, является лучшим тому подтверждением.  Не форма завета должна троекратно повториться, но должна радикально измениться сама форма связи человека с Богом. В завете Бог предстаёт как действующее лицо, Он заключает  союз с человеком в форме откровения. Можем ли мы ждать новых откровений, пока не выполнили старых обетов? Можем ли требовать новых слов, пока не ответили на Слово Божие? Не Завет, но Ответ  - вот единственная отмеренная и предназначенная нам форма религиозного поведения в послезаветную эпоху. Всё, что сделано человеком за его жизнь, и всё, что сделано человечеством за его историю, - всё это сейчас осмысляется как ответ человечества Богу. Сама возможность рукотворной гибели  всего человеческого рода,  возникшая впервые в опыте нашего поколения, выдвигает перед ним необходимость такого отчёта перед Божьим судом.
        Естественно, что религия ответа не может воплотиться в форму откровения, подобную книгам Ветхого и Нового заветов. Открывает - Бог, а отвечает - человек. Не потому ли молчит так долго Господь, что он напряжённо вслушивается и ждёт ответа?  Сорок два поколения, две тысячи лет отделяли Христа от Авраама, с которым Бог заключил первый завет. Те же две тысячи лет отделяют нас теперь от Христа. Первый завет был от Бога, во втором божественное уже встретилось и соединилось с человеческим. Третий завет должен исходить от самого человека, а такой завет, данный не в форме божественного откровения, может быть только ответом.
        Бердяев предсказывал: "Третье, творческое откровение в Духе не будет иметь Священного писания, не будет голосом свыше: оно совершится в человеке и человечестве... Антропологического откровения Бог ждет от человека, и человек не может его ждать от Бога". (15)  И все-таки была роковая ошибка в русском серебряном веке: пророки третьего завета, люди исключительно тонких духовных соблазнов - Бердяев, Мережковский, Розанов, Вяч. Иванов - искали своего особого слова, чтобы пророчествовать, а Господь им не давал, и оттого запах тления лежит на их страницах, как будто  листы коробятся в невидимом огне. Как они, любимые, заблуждались, желая высказать от себя то, что можно услышать только в душе другого, который всегда больше того, что сам может сказать о себе.
        Да, человек не может ждать "антропологического откровения" от Бога, но он не может ждать его и от самого себя, а только от другого человека. Душа другого человека и есть откровение Бога о нем, и нам поручено  это откровение услышать и передать другим.
        Есть и еще одно знамение 20-го века. Любое слово можно перетолковать, извратить, опредметить - но нельзя опредметить слух. Тайное сильнее явного, слух сильнее голоса. Образ Бога, данный откровением, оказался гуманистически "превзойдённым" и даже атеистически "отброшенным", включённым в культуру как её "религиозная", бесконечно умаляемая часть. На самом деле тайное сохраняет свою силу, лишь оставаясь нераскрытым, хотя бы даже в форме откровения. Вот почему то, к чему относит себя религия после атеизма, уже не есть некий обнаруживающий себя голос, но есть всё вбирающий слух. Безбожие борется со словом Божьим, а Бог побеждает его своим слухом. Мы в нем, он же больше нас.
        Церковь доносит до нас  слово Божье. Но как донести глубину Его слуха? Можно ли воздвигнуть храм Слуху? У него нет проявлений, очертаний, нет слов, но  всем словам он дает тот последний смысл, ради которого они звучат. Религия Слова сейчас переживает огромное потрясение: падение и новый подъем - превращаясь в религию Слуха.
        Религия Слова богата модуляциями, тональностями, знаками и значениями, словами и условностями, теологическими интерпретациями и историческими традициями. Религия Слуха всего этого лишена, у нее нет никакого наследия. Это бедная религия, у которой нет пророка и провозвестника, потому что она живет и движется не Словом, которое было в начале, а Слухом, которому мы  отвечаем в  конце.  Это прозрачный тупик истории -  "стало вдруг слышно далеко во все стороны света".  Слово уже было сказано в начале, чтобы вести и направлять человека, в конце же говорит сам человек, отвечая за свои пути перед Богом. Вот почему у бедной религии нет пророков, говорящих от Бога. А если  и есть пророк, то на нем замолкает слышимое пророчество. Начинается пророчество без речи, пророчество слуха.
 

                                            10. Моление об имени

        Есть время говорить, и время слушать. И есть еще одно, совсем особое, краткое время, когда два молчания, встречаясь, проникают в глубины друг друга, испытывают слухом тайну слуха. Наступает такая тишина, что кажется, я слышу, как слушает меня Господь.
        Как это чудесно и непостижимо - знать, что Господь может призвать тебя, и не знать, в который день и час ты войдешь в силу, и сбудется ли вообще твое призвание. Я знаю только, что здесь и сейчас есть место и время для такого служения - служения Слуха. У людей открываются сердца, чтобы говорить, но еще закрыты сердца, чтобы слышать.

    Господи, позволь мне узнать волю твою в имени моем, в рождении моем.
    Господи, весь мир наполняет воля твоя, как тлеющий уголь наполнен огнем. Не могу я постичь твоей воли: призван, а не служу.
    Мысли мои - как облака, рассеянные твоим ветром: бегут - и не знают куда.
    Господи, отчего томишь меня тайной моих начальных дней?
    Как назвать мне себя перед твоим лицом? Как сказать о себе ближним?
    Далеко я от твоего дома, в великой стране - как исполнить мне твою волю? Множествами людей смущена моя душа.
    Возвысь свой голос в моей душе, подай мне знак, чтобы я узнал  свое имя.
    Господи, завет ли хочешь заключить со мной - я твой от рождения.
    Барух ата, Адонай  Элогейну,  Элогим авитейну,  Элоах Авраам,  Элоах Ицхак,  Элоах Иаков.
    Ата гу Адонай  Элогейну башамаим уваарец увишмей гашамаим га эльоним.
    Эмет ата гу ришон в эата  гу ахарон умибаладейха  эйн  Элохим. (16)
    Ничем был, ничем стал, ничем прейду перед лицом твоим.
    Господи, открой мне имя мое.
    Я последний, кто достоин исполнять твою волю, душа моя бежит к тебе - и не приближается.
    Буду следовать за тобой, как пес, не понимая движений твоих.
    Но и последним из последних не достоин я называться у тебя, потому что не знаю имени своего.
    Илия? но глухи мои уста, и не могу я превознести имя Господа  перед народом.
    Самуил? - но как доверить праведный суд малодушному и пугливому?
    Михаил? - но где оружие мое, воля моя, меч мой, повергающий сатану и его воинство?
    Как червь извиваюсь я в потугах своей безымянной гордости.     Неужели сойду в ад, изглаженный из твоей книги?

    Господи, тебе угодно разделять веры, чтобы ни одна из них не заняла твоего места на земле. Ни одна не одолеет другую - но каждая умалится перед другой и в скорби своей склонится перед Господом, когда придет Его день.
    Кто верует, хранит границы своей веры,  - в  этом святыня.
    Кто верует, не впустит в храм иноверного и сам побоится вступить в чужой храм - в этом заповеданная малость человека перед Господом.
    Я же скитаюсь между храмами твоими, Господи, нигде не находя себе места.
    Господь превыше любой веры и свершает над множеством их свой обход.
    Господи, утомляется душа моя близостью твоею, не выносит своей радости.
    Поставь сильного надо мной, чтобы могла его слушаться моя душа.
    Если изберешь меня тенью для света, чтобы ярче блистать ему, - буду покорно служить притчей в поучениях твоих.
    Пусть в молчании твоем сгинет мое имя - насытится моя душа и молчанием твоим.

    Господь ответил мне молчанием: назначен ты быть Никем, такое будет и имя твое передо Мной. А перед людьми имя твое Иван, потому что благовествовал Иоанн о Слове Моем, а ты будешь вестью о Слухе Моем, чтобы знало слово человеческое, какими путями идти и приближаться ко Мне.
 

                                        11. Среди молчальников

        В своих летних странствиях я неожиданно набрел на сообщество "молчальников", или "молчунов", как их звали в окрестном народе. Анна Тимофеевна Брюханова, из баптистов, посоветовала мне, вдруг понизив голос: "А вы к старику Полянкину сходите, Григорию Ивановичу. К нему никого не посылают, потому что рассказать-то он ничего не расскажет. А вы сходите. Он послушает вас, может быть, что и ответит. Пользу получите." - "А почему он не рассказывает?" - "Закон такой на себя принял. О Боге не говорить. Это дело духовное."
        Кое-что старик Полянкин мне все-таки рассказал. Это была община баптистов, которая по субботам и воскресеньям собиралась для долгих собеседований, чтений и братский поучений о Боге. Несколько лет назад из нее выделилась община "молчальников". Вот как  это произошло. Однажды горячий и страстный религиозный разговор продолжался много часов подряд и зашел за полночь. Один из братьев сидел в углу и говорил меньше других. Вдруг он поднялся и стал повторять с мученическим видом: "Не говорите мне про Бога! Я не могу больше слушать! Еще слово - и я сойду с ума или выброшусь из окна". Все затихли, и в молчании этот брат выбежал из комнаты, после чего долго не появлялся на собраниях. (Но и собрания постепенно стали другими).
        На этот счет сложилось два мнения. Одни утверждали, что брат не вынес разговора о Боге, потому что мало участвовал в нем, его душа, не умея соединиться с именем Господа, изболелась от непрерывного напоминания о своей непричастности. Другие полагали, что брат был прав - разговор о Боге угнетает душу, чувствительную к Его молчанию. Раздражение именем Божьим, которое постоянно на слуху, было одной из причин возникновения  богохульства и безбожия. Нетерпение часто произносимого имени Божия - свойство  верующей души, тогда как бесчувственная душа легко слышит и повторяет это имя.
        Из тех, кто придерживался второго мнения, и составилась маленькая община молчальников. Их символом веры стало "не-говорите-мне-про-Бога" - невозможность для души терпеть произносимое вслух и всуе имя Божье. Поначалу в  этой общине, которая формально так и остается при баптистской церкви, собирались для чтения вслух священных книг и совместного молчания о них. Такими я их и застал, когда впервые оказался в тех местах летом 1985 года, - удивительно, что они вообще согласились впустить меня и позволили задать несколько вопросов. Но уже следующим летом что-то переменилось. Может быть, страха стало меньше в стране, и люди уже не так боялись быть услышанными; а может быть, само молчание, настоявшись в себе, приобрело зрелость слуха. Но постепенно, помимо тихих собраний, возникла у них и новая потребность - приглашать к себе людей и выслушивать их.
        Теперь они, по их собственным словам, уже не просто молчальники, а "послушники" (в смысле не "монахи", а "слушающие", хотя  в таком слушании  уже есть и  начало послушания ). (17)  К ним приходит тот, кто хочет раскрыться, выговориться, и они готовы внимательно слушать его, не прерывая, хоть всю ночь напролет.
        Как ни странно, среди молчальников много пишущих, больше, чем среди других верующих, с которыми мне приходилось общаться. Письменность позволяет говорить и молчать одновременно.
        В одной из рукописей я прочитал: "Нужен чей-то слух, чтобы узнать, где в твоих словах истина, а где ложь.  И слушая себя слухом кого-то другого, человек понимает истину того, что он хотел и не мог сказать... Может быть, тайна грядущего Слова - Его беззвучность.   Это и страшно в Страшном суде, что он происходит в полном молчании...  Сильный слух идет в мир - мы слабые предтечи его." (18)
 

                                        12. Мессианские речи

        В срединном своем пришествии Мессия будет молчать. В первом пришествии он увещевает, во втором - судит. А в своем срединном, "полуторном" пришествии он молчит. Уже у Достоевского в легенде о Великом Инквизиторе он молчит - чтобы в самом Инквизиторе заговорило то, что Инквизитор замучил и подавил в себе. Христос молчит - и в Инквизиторе заговорило.
        Так что "мессианская речь" - не такой уж пустой парадокс. Это речь, которая звучит в нас, когда Мессия молчит с нами. Он разделяет с нами свое молчание, чтобы мы могли разделить с ним свою речь. Чтобы мы впервые могли услышать себя, воспринять себя как Слово. Мессия молчит, чтобы каждый из нас стал Мессией. Мессия молчит, потому что две тысячи лет Его не было с нами, но Слово его оставалось в нас, и среди одних - прорастало, среди других - глохло на каменистой почве.
        Мы в христианстве воспитаны, мы о Христе наслышаны, но что нам делать с нашей внутренней немотой? Как оправдаться? Душа молчит, и не может стать словом, пока не найдет слуха, которому могла бы доверить  это слово. Да, есть высоко над нами Божий слух - но ведь и слово Божие было над нами, и однако мы были глухи к нему, пока оно не  пришло к нам в образе Человеческом. Так и сейчас мы немы, пока не явится нам слух в образе человеческом и не будет слушать нас.
        Господь посылает нам слух свой - чтобы Слово, которое было среди нас, теперь говорило из нас. Первое пришествие было посев Слова среди людей, а теперь наступает время жатвы. Слухом своим, как серпом, движется Господь среди всходов своего Слова. Между проповедью любви и судом справедливости есть еще один, тайный приход. Между двумя Божьими изречениями - время Его слушания, когда Он приходит в молчании.
        Мы затеряны в сердцевине времен, между первым и вторым пришествием, когда совершается тайное и неузнанное посещение земли, чтобы люди, не узнавая Слова в лицо, слышали в себе его голос.
        Кто же этот человек, которого избрал на этот раз Господь, чтобы не слово Свое изречь, а слух Свой наполнить речью человеческой? Кто этот, тишайший из тишайших, который "не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать его на улицах?" (Исайя, 42, 2).
        В каждом из нас, приходящих на землю после Христа, завершается эпоха первого пришествия - и начинается эпоха второго. Я и в себе - страшно сказать, но нельзя не сказать - чувствую мессианское призвание, какое-то начало Мессии,  первые три буквы Его священного имени. (19)
        Мое призвание может свершиться завтра, а может не свершиться никогда, но я создан таким, что мог бы его свершить, если бы Господь захотел. Я чувствую, что время для  этого придет очень скоро, но так же скоро оно и пройдет, причем так, что если оно не свершится во мне, то и ни в ком другом не свершится, и это краткое время возможного свершения передвинется на другую эпоху, до которой я не доживу. Возможно, что у каждого человека есть такой период времени, когда Господь мог бы его избрать - его, и никого другого - но этот период проходит, оставляя место для новых возможностей избрания.
 
 

______________________________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ
 

8. П. Я.Чаадаев. Сочинения. М., "Правда", 1989, сс. 18, 25.

9. Там же, с. 26.

10. Там же, с.150.

11. Ф.М.Достоевский об искусстве. М., "Искусство", 1973, сс. 366, 368.

12. Там же, 368-369.

13. В одном наброске Ивана Соловьева находим разъяснение этой дерзновенной мысли: "Сам Христос поставил себя ниже людей, не для того, чтобы мы возносились над Христом, но чтобы, следуя Его примеру, ставили бы себя ниже тех, кого вознес Христос".

14. Иоахим Флорский (Joachimus Florensis, Gioacchino da Fiore) (ок. 1130-1202) - итальянский мистик, автор "Введения в Апокалипсис". Создал учение о трех духовных эпохах в истории человечества, соответствующих лицам Троицы. Оказал влияние на народные сектантские движения позднего средневековья (Дольчино, апостолики).

15. Иван Соловьев читал  "Смысл творчества. Опыт оправдания человека" Н. Бердяева по первоизданию 1916 года, хранящемуся в Ленинской библиотеке.  Эта книга была одной из  самых любимых в его круге чтения. Цитата сверена и исправлена по изданию Николай Бердяев. Философия творчества, культуры и искусства. М., Искусство, 1994, т.1, с.120.

16. Молитва на иврите: "Благословен Ты, Господь Бог, Бог отцов наших, Бог Авраама, Исаака, Иакова. Ты еси, Господи, Боже наш, и на небе, и на земле, и на горних небесах небес. Воистину, Ты первый, Ты и последний: кроме Тебя нет Бога". Иван Соловьев изучал иврит  в конце 1970-х годов и некоторое время сам преподавал своим друзьям Тору с комментариями.

 17. Среди записей Ивана Соловьева есть такая: "Замечательно, что в нашем языке "послушание" происходит от "слушания". Собственно, открытость слуха - и есть начало  послушания. Слушание - это послушничество в миру".

18. Сравни с заметкой Ивана Соловьева из дневника его  экспедиции 1985-го года: <А.Н. говорит: "Что же, даром все эти страдания? Я в Бога не верю. Но Бог все знает. Он видит, как мне досталось это терпение. Я вся-вся им очищенная." Неверующей она входит в свою речь, верующей выходит из нее>.

19. Инициалы  Ивана Игоревича Соловьева слагаются в начальные три буквы имени Иисуса.