"Дурики - это юродивые нашего времени, только их юродство - не нарушение общепринятых правил поведения, а блаженно-бездумное следование им, поскольку сами эти правила уже вывернуты обществом наизнанку. Дурики отличаются от обычных граждан лишь сознанием нелепости существующих порядков и. . . старательным их соблюдением. В отличии от граждански настроенных граждан, дурики не возражают, не уклоняются, не борются, но находят для души отдушину в глупости - дурачествуют по правилам, установленным дураками. Система столь жестка и бесчеловечна, что лишь глупость придает ей какую-то теплоту, хотя бы подобие человечности. . . .Все-таки глупость дается от природы, и как общество ни вразумляет ее, остается в ней святая правда и чистота. Любая последовательность и методичность, пытаясь ускользнуть от глупой природы, сама приобретает в конце концов форму глупости, т. е. возвращается к своему началу. Именно в этой форме она и становится приемлемой для человеческой души, хотя и совершенно неприемлема для разума" (Р. Я. "Методология глупости").
. . .Используя опыт Гамлета, принца датского, они притворяются дураками, чтобы легче вынести гнет бытия и хотя бы отчасти не быть тем, чем они обязаны быть. В каждом учреждении, заведении, конторе встретишь подобных дилетантов ремесла и профессионалов глупости - они заполняют большинство рабочих мест. Нет, они вовсе не дураки - напротив, очень себе на уме, настолько, что постигли основной закон перевернутого мира, где верхи уже давно не хотят, а низы уже даже и не могут. Дурики - это люди, избравшие дурачество своей специальностью, а вместе с ней - и такие свойства, как безвинность и безответственность. Только дуриком можно спокойно войти в систему, не свихнувшись от страха и не одурев от скуки. Дурикам все можно, ибо они слегка неуправляемы - чуть-чуть, но ведь это "чуть-чуть" - самое важное в любом искусстве. В нужные моменты какой-то шарик выскакивает у них из ролика - и машина вращается вхолостую. Поэтому положиться на них невозможно, хотя полагаться больше и не на кого. В иные исторические эпохи весь народ, чтобы спасти себя, заделывается таким вот дуриком. Не потому, что он дурак, а потому, что он умный, народ. И не хочет, чтобы на нем играли, как на флейте. . ." (Г. М. "О роли придурковатости в нашей истории").
. . .Поскольку цель каждого действия не совсем ясна, оно производится с легкой душой и ясной улыбкой. Эта ясность неясности передается от одного к другому как сплачивающая всех теплота тайны. Дурики наслаждаются тем легким абсурдом, в атмосфере которого действие почти не отличается от бездействия и противодействия. На каждом шагу возникает маленькая неразбериха, приятный переполох. Бухгалтер чего-то недоговорил плановику, а плановик чуть-чуть недожал на снабженца, в результате на склад вместо полунужных "моторов" завезены полуненужные "роторы", хотя все вращаются в нужном направлении, строго по часовой стрелке, показывающей уже без пяти пять, а значит - по домам, братцы. . . Скандал возникает лишь при попытке умных людей навести полную ясность - но дуриков все равно оказывается больше, и совместными, хотя и разрозненными усилиями, точнее, послаблениями, они почти всегда одерживают никем не замеченную победу. Их жизнь чуточку похожа на сон, ибо протекает по законам милой нелепости. . . Дурик стремится не переходить за грань легкого абсурда, ибо тяжелый абсурд грозит уже пробуждением и встряской. Между тяжелым и легким абсурдом разница количественная: ответственность за легкий абсурд делят многие, тяжелый ложится на плечи одного. /. . . /
Дурик, следуя правилам дурачества, вместе с тем не должен остаться в дураках. Одно из правил гласит: от дурика к дурику количество "дурости" должно возрастать в равных и умеренных долях. Дурик не обязан быть умнее других, но нельзя вдаваться и в обратную крайность - он должен быть лишь чуть-чуть глупее. Если кто-то слишком глуп, другой рядом с ним оказывается почти что умен, а это значит - подвести товарища" (З. З. "Новая похвала глупости").
Вот от этого недостатка и поблажка выходит слабым мира сего. Дурики вызывают раздражение у непосвященных, всяких посетителей и просителей, которые возмущаются их бестолковостью. Дескать, бухгалтерша что-то ему недосчитала, кассирша недовыдала, а начальника вообще не оказалось на месте. . . Но если бы напустить на этих жалобщиков побольше умников, которые всегда на своем месте, всегда точно досчитывают и додают до конца, - народ бы еще пуще застрадал. От совершенства системы спасает только несовершенство ее исполнителей. Умный дух искушает в пустыне: будь он поглупее - авось бы и жизнь пробилась сквозь мертвый песок, заиграли бы всякие капельки-травинки. . . Вот почему дурики обаятельны - они не скрывают своих слабостей и прощают их другим" (В. Н. "Сон разума").
"Наша страна - огромная провинция. . . Откуда ни взгляни - мы сплошная глубинка: европейская часть - глубинка Европы, Сибирь - глубинка Азии. Сюда стекается и здесь оседает все, потерявшее цену, блеск и новизну. Единственное, что мы подарили миру, - это мироощущение провинциалов" (П. А. "Далеко от Парижа").
Отличие пров-стиля от ретро-стиля не всегда легко обнаружить; но в целом ретро ориентируется на европейские образцы прошлых десятилетий, а пров - на современные отечественные. "Провы" носят исключительно новую одежду, так сказать, "с иголочки", что должно обнаружить захолустность самого покроя, устарелость пошивочных моделей. Овсяного цвета крупноклетчатый пиджак фабрики "Луч", густо надушенный одеколоном "Шипр", - образец провинциального шика. Если в молодежной культуре 70-х гг. господствовал принцип: "роскошная нищета", дорогие потертые вещи, оснащенные прорехами и прочими знаками бедности, - то провы 80-х выдвинули принцип прямо противоположный: "дешевый шик", знаки стандартного благосостояния, указующие на его пошлость и убожество. /. . ./
В разговоре провы употребляют готовые книжные конструкции, почерпнутые примерно из "Роман-газеты" и библиотечки старого "Огонька", - причем подчеркивают свое ироническое отношение к этому литературному жаргону, без которого, однако, не могут или не хотят обойтись (Л. Б. "Заметки о пров-стиле").
Конечно, мы сильно запаздываем, и модники на Арбате выглядят современнее. Но разве провинция не отстает всегда от столиц? Кому-то нравится все время быть в авангарде - а мы арьергард современности, ее глубокий тыл, ее защитный панцирь. . . При малейшей опасности, будьте уверены, эта многоголовая тварь втянет голову обратно. Опять запрячется в свои лапти, ватники и шинели. Да она и не выходила из них никогда: посмотрите на эти наклоны шей, пожатия плеч, шарканья ног. . . Внюхайтесь в этот запечный запах, где-то между щами и паутиной.
Раньше мы изо всех сил старались выглядеть столично - и от этого впадали в еще худшую провинциальность. Теперь мы нашли свой стиль - и арбатская молодежь уже кое-чему учится у нас. Москва - ведь это, в большом масштабе, тоже провинция, и мы, провинциалы, напоминаем ей об этом. Мы не просто провинция - мы ее самосознание. Если в провинции люди стремятся походить на жителей столицы, то мы, живя в столице, стремимся походить на провинциалов. Этим мы хотим выразить свою привязанность к провинции и благодарность ей" (П. У. "В глубине Москвы").
Провинция для провов - это судьба человека после "грехопадения": у него тусклое лицо и тусклая одежда, он как бы мимикрирует под цвет той земли, возделывать которую был осужден. Поэтому во всей эстетике пров-стиля преобладают землистые оттенки: бурые, серые, иногда с рыжеватым или зеленоватым ("плесенным") оттенком. В одной из их песен поется: "мы плесень земли, мы песня крота. . . "
> П ровинция - это не просто город или страна, это целый мир "на отшибе", место обитания "Богом забытого" человечества. Ведь и солнечная система, по их рассуждению, это провинция в нашей галактике, и галактика наша - одно из самых провинциальных мест во вселенной. А уж Россия - окраина окраин. . . Судьба России космична именно в силу ее провинциальности.
Да и все человечество, вот уже две тысячи лет покинутое Богом, томящееся во тьме и неизвестности, не посещаемое откровениями высших миров - разве человеческий род не провинция в мире духовных существ? Где-то там, вокруг Божьего престола, сияют огни, раздается райская музыка, и духовные существа устремляются навстречу друг другу в вихрях божественной радости, в играх и пениях званого пира. А на Землю долетают только смутные отголоски того празднества, как из-за плотно закрытых дверей. . . Провинция - судьба нашего мира. Вот почему здесь, в России, мы глубже всего переживаем мистический смысл всечеловеческой провинциальности" (Т. П. "Мистика провинции").
"Побеждает не тот, кто ищет победы, а тот кто и в поражении остается самим собой. Побеждает тот, кто остается в пассиве, ибо всегда и везде побеждает сам Пассив. Наша завет: не сражайся, не упорствуй, не побеждай! /. . ./ Пассив - не то же самое, что энтропия - всеобщее уравнение, рассеиванье и тепловая смерть. Это - теплая жизнь. Она хранит энергию, которую расходуют активисты. Это вечный аккумулятор, к которому они подключают свои светильники" (Г. Л. "Теплая жизнь или тепловая смерть?").
Серые придают большое значение своей эмблеме - серому цвету, который
"столь же много говорит душе, как цвет неба в ненастный день. Не ночной мрак и не слепящее солнце, а ровная серая дымка нависает над нашей жизнью. "Да будет так", - говорим мы себе, прощаясь с надеждой на ясный день. И так будет. Что сталось бы с нами, если бы мир был четко поделен на свет и тьму или разбит на яркие, кричащие цвета - если бы в нем не плавал незримо, придавая всему мягкий, грустно-строгий оттенок, наш любимый серый цвет? Он может чуть поблескивать, мерцать и переливаться, как перламутр - но при этом погружен в себя, сохраняет достоинство тайны. Он единственный умиротворяет нас, и, как молчание посреди бурных споров, дает ощущение полной, неизрекаемой истины.
. . .Посмотрите вокруг: сколько серых людей, какие серые лица, подернутые тусклой, землистой усталостью! Будьте благодарны им - это тишина ваших слов, это серый, непрописанный грунт ваших полотен. Это основа, на которую ложатся все мысли и краски. Расчистите этот нижний слой - в нем ровное и мягкое свеченье, которого хватит на вечность. Все ваши вспышки мгновенны - свечение серых лиц негасимо. Если есть вечная жизнь, то она в этих серых лицах. Мир в своей последней глубине похож на серенький денек - там никогда не открывается солнце, никогда не находят тучи. Поэтому он и вечен. /. . . /
И поскольку свет все-таки пришел во тьму, и поскольку тьма все-таки не объяла его - что еще нам остается, кроме этого жемчужно-серого, пепельно-серого, землисто-серого, облачно-серого цвета, в котором свет смешивается с тьмой, чтобы остаться собой через другое. Подчас вы не видите этого цвета - потому что дышите им: он ваше потаенное существо. Вы ведь не режете руки о воздух - так вы не видите серого. Но оно обнимает и любит вас" (М. П. "Цвет нашей жизни").
"Все активные конструкции в ходе истории превращаются в пассивные, и тот, кто претерпевает, оказывается подлежащим истории, а тот, кто действует, всего лишь дополнением. Христос был распят римлянами. Но римляне - лишь дополнение к священной истории, подлежащее которой - Христос. Подлинный субъект истории - не тот, кто вершит ее, а тот, кто претерпевает. Страдание - залог победы (грамматический, а не только моральный). Именно вокруг страдательного залога вращаются все исторические события. Тот, кто был приговорен, распят, обесчещен, тот продолжал действовать в истории, а тот, кто приговаривал, распинал, оказывается впоследствии всего лишь объектом брезгливого или жалостного любопытства. . .
История - нескончаемое жертвоприношение, литургия, в которой вкушается хлеб тружеников и кровь воинов. И кто приносит жертву, тот и творит историю, а вкушающие, те, что мнят себя победителями, - всего лишь причастники этой неизмеримой жертвы, которая дается во спасение раскаявшимся и в вечное осуждение надменным. Победители вкушают святые дары побежденных и становятся прихожанами незримого Храма, восставшего на их крови. Каждое страдание - место причастия, в котором победитель покорно принимает чью-то жертву. . .
Уже сейчас в этом Храме истории идет незримая служба, где побежденные предстательствуют за своих победителей, выкупая за свои убиенные тела их убиенные души, исцеляя и воскрешая их своими ранами. И пусть не говорят победители, в осуждение себе, что побеждала их воля - нет, побеждала немощь и уязвимость их жертв. Ведь эти сильные - только тени того Света, который призвал их к себе, чтобы испытать и рассеять тьму. История - вседневное и всенощное литургическое действо, через которое во спасение мира приносится жертва плоти и крови Господней. Пассивист - действующее лицо истории, понятой как страдание и искупление" (цитируется по книге Г. П. "История в страдательном залоге").