Михаил Эпштейн

     ЭДИПОВ КОМПЛЕКС СОВЕТСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ


          Первые публикации
Под заглавием "Фрейд и перестройка":
"Столица" (Москва), 1991, #8 (14), сс. 35-37;
"Слово/Word" (Нью-Йорк), #10-11, 1991,   сс. 60-62.

 В кн. М. Эпштейн. Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре    ХХ века.  Tenafly (New Jersy). Hermitage Publishers,  1994, сс. 195-204.



      Возвращение Фрейда, чьи книги издаются  в СССР одна за другой, воистину с "ускорением",  - это не просто одно из многих  восполнений   разоренной культуры. Фрейд  был  в свое время  запрещен и изъят по тем же причинам, что Ницше и  Джойс, Бердяев или Набоков.  Но особенность Фрейда в этом длинном ряду заочно репрессированных - то, что он объясняет сам механизм подобной репрессии. Возвращение Фрейда - это возвращение нашей способности понимать себя,  поставить диагноз собственной болезни, без чего невозможно  выздоровление.

      Все еще распространены попытки объяснить происшедшее с нами  по Марксу  - как отступление от истинного марксизма. "Больше, больше социализма!" - еще недавно раздавался лозунг, сейчас конфузливо снятый. Но  объяснять провал марксизма по Марксу - это все равно как назначить   самого ответчика на роль судьи.

     Фрейд - врач. Он никогда не пытался предписывать человечеству те или иные формы здоровья и социального процветания. Он занимался только болезнями - и лечил их. И было бы опрометчиво больному, разбитому инфарктом или параличом, обратиться  за советом не к врачу, а к тренеру по  прыжкам в светлое будущее.

    Основу современного кризиса видят в развале экономики. Но можно ли вообще ее починить чисто экономическими мерами - этого не берутся утверждать даже экономисты. Представьте, вы попали в дом, где всё развалилось и обветшало,   и уже готовы упрекнуть хозяина, что  пора бы ему с печи встать и взяться за дело. Но приглядитесь: у него и руки дрожат, и глаза блестят лихорадочно, и приложи он сейчас, в таком состоянии, руки к дому - дом тотчас бы и рухнул. Вот что происходит в так называемой "перестройке", когда  больному вместо койки подставляют шаткую лестницу-времянку. Народ страдает тяжелейшим неврозом, он срывается каждую минуту в  истерику,  а от него требуют улучшения производственных показателей.
 

                                                        1.

     Откуда же это невротическое состояние? В своих трудах "Тотем и табу" (1912) и "Массовая психология и анализ человеческого "я"" (1921)  Фрейд   описывает модель социального потрясения, в основе которого лежит акт отцеубийства - убийство вождя его сыновьями в первобытной орде. "Дело устранения праотца братьями должно было оставить неизгладимые следы в истории человечества...", [1]  - таков, быть может, психоаналитический подтекст революций и последующих тоталитарных режимов. Отец налагает ограничения на  естественные инстинкты сыновей, и вот они, сговорившись, убивают его. Наследником отца становится Старший Брат - это величание,   знакомое нам по книге Оруэлла "1984", быть может, прямо восходит к терминологии Фрейда. В самом деле, свержение царя породило в народе, который столетиями оставался верен патриархальным устоям, чувство  ликования-освобождения...  И одновременно  - глубочайший страх, приходящий как бы ниоткуда, а на самом деле - из опустошенного  идеал-я, которое уже не с кем стало отождествлять; ибо идеал-я - это, по Фрейду, спроецированный вовнутрь образ Отца.

     Конечно, не столько о царе-батюшке пустовала душа, сколько об Отце Небесном, тогда же общей братской волей низвергнутом. Отцеубийство социальное  - лишь символ религиозного.  И тогда срочно потребовался осиротевшим братьям-убийцам Старший Брат, который заменил бы Отца и заполнил бы место идеал-я, без которого ни личность, ни общество жить не в силах.  Между равными братьями началась жесточайшая борьба за право считаться старшим. Так по старшинству и стали сменять друг друга "большие братья", попутно истребляя братьев-соперников, да и   узы "братства", ставшие лишней обузой  в отсутствие  Отца.  Само слово "братство" звучало лишним намеком на того, кого следовало забыть.

    Именно чувство вины перед убитым Отцом заставляло столь яростно верить в нового отца, приносить возрастающие жертвы на алтарь его культа. Так называемый "культ личности"  с точки зрения марксизма - всего лишь отступление от непреложных законов истории. С психоаналитической точки зрения, напротив, культ "старшего брата" неизбежен в обществах, прошедших через революционный опыт отцеубийства. Причем все это было высказано до того, как  культ "старших братьев" широко распространился в коммунистической России, фашистской Италии, нацистской Германии. Фрейд вообще работал на другом, психологическом и отчасти этнографическом материале. В этом и состоит научное предвидение, когда обнаруженная закономерность сама, силою угаданной правды, а не натужным пафосом пророка, переносится на будущее. В данном случае Фрейд предвидел, не предсказывая, тогда как Маркс, многое предсказывая, увы, не предвидел.

        По мере развития  и практического воплощения марксизма в нем накапливалась сумма погрешностей,  поначалу вроде бы незначительных, допускавших отдельные поправки в благородных целях его творческого развития. То социализм  в одной отдельно взятой стране, то культ личности, то  не абсолютное и не обнищание пролетариата в странах капитала, то рост нищеты и алкоголизма и расцвет религиозных пережитков в странах зрелого и развитого...  Каждая теория имеет свою критическую массу погрешностей, накопление которых в конце концов  превращает её в лже-теорию. Это сейчас на глазах у всех  (а не только в умах у немногих)  происходит с марксизмом. В стране, обманутой и разоренной марксизмом, фрейдизм не может не привлекать как более широкая альтернативная теория, которая позволяет объяснять не только факты, противоречащие марксизму, но и сам марксизм.
 

                                                    2.

      Возьмем, к примеру, философскую основу всего марксистско-ленинского мировоззрения - материализм. Конечно, воинствующий. Нетерпимый ко всяким формам идеализма. И соединенный с научным атеизмом  - вплоть до того, что всякая религия объявляется некрофилией. Как писал Ленин, возмущенный уступками Горького богостроительству, "всякий боженька есть труположество - будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, все равно..." [2]  Любой внимательный психоаналитик обнаружит в таком воинствующем материализме, с пеной на губах и бешеными ругательствами в адрес "боженьки", серьезную форму невроза.

        Знаменательно, прежде всего, желание глумливо присюсюкнуть, объявив Бога  боженькой, - из Отца превратить в дитятко, устранить соперника  в любовной борьбе за мать. Так ребенок пытается в своих фантазиях поменяться местами  с отцом. Можно  соотнести два ленинских  новообразования, где уменьшительный суффикс "еньк" и увеличительный суффикс "ище" выступают как  антонимы не только в грамматическом, но и мировоззренческом плане: с одной стороны, издевательское "боженька", с другой - грубовато-восхищенное "человечище". "Какой матерый человечище!" -  этот известный отзыв Ленина о Л.Толстом, приведенный в очерке М. Горького "В.И.Ленин",  часто цитируется как образец ленинского "активного" или "воинствующего" гуманизма.  Добавление эпитета "матерый", образованного от корня "мать" и обозначающего  высшую степень половой зрелости, также  указывает на психоаналитический подтекст ленинского материализма. В  соперничестве за мать сын воображает себя "матерым человечищей", а отца  - бессильным "боженькой".

    Если вдуматься, то  вся эта навязчивая материалистическая идея, состоящая из сплошных заклинаний  по поводу первичности материи, окажется типичным проявлением Эдипова комплекса, только возведенного в ранг "философского учения".   Фрейд использовал  имя легендарного древнегреческого царя, неведомо для себя убившего собственного отца и женившегося на собственной матери, чтобы обозначить бессознательный комплекс, сопровождающий каждого человека с детства. Материализм в паре с атеизмом и есть не что иное, как  бессознательная проекция Эдипова комплекса: стремление сына отнять мать у Отца, умертвив последнего или объявив его мертвым, отчего любовь к такому отцу и есть "труположество". Собственно,  в одной фразе Ленин демонстрирует сразу два способа расправы с Отцом - превратить его в дитя ("боженька") и превратить его в труп. Таково притязание "матерого человечища", восставшего против Отца, чтобы самому завладеть матерью-природой.

         Эдипов комплекс не ограничен только рамками семейных отношений, он может проявляться и в отношениях сына с природой, исполняющей роль матери. На эту возможносыть указывает Фрейд:  "Со все увеличивающейся ясностью проявляется стремление сына занять место бога-отца. С введением земледелия поднимается значение сына в патриархальной семье. Он позволяет себе дать новое выражение своему инцестуозному либидо, находящему свое символическое  выражение в обработке матери-земли". [3]

    Культ материи, или матерински-земного начала в противоположность Отцовско-небесному - это по сути, даже не философия, а мифология, в которой подсознательные желания выходят наружу и сбываются в формах коллективных фантазий.  Но психоаналитическое истолкование материализма этим не ограничивается - оно объясняет и тот парадокс, который  с позиции самого марксизма не объяснить. Почему последовательно материалистическое истолкование природы и истории привело  к такому небывалому насилию человека над природой и историей?  Вроде бы провозгласили первичность материи, а своим "плановым хозяйством" и "идейным подходом" так над ней надругались, что и материи-то живой не осталось - нечего есть, нечем дышать. Еще Андрей Белый в начале тридцатых годов заметил, что торжество материализма упразднило материю.

      Объясняется это  в психоанализе именно логикой Эдипова комплекса: ведь сын убивает отца вовсе не для того, чтобы теоретически возвестить свое однополое происхождение от матери - а для того, чтобы сексуально овладеть ею. Так и материализм-атеизм устраняет Бога из Вселенной вовсе не ради торжества материи - а ради торжества над нею. Сын становится хозяином и супругом. Умыкнуть мать-природу у отца, чтобы самому вторгаться в породившее его лоно, - таков кровосмесительный смысл всей материалистической цивилизации.

         Ну, а какие плоды бывают от соединения сына с матерью, ведает медицина. Среди  бесчисленных патологий в этой клинике материалистической цивилизации можно отметить: патоэкономику, патосоциологию, патопедагогику, патоэстетику, патолингвистику.  Насилие над родной природой и опустошение железной кувалдой ее нежных живородящих недр... Беспрерывные выкидыши, торопливо вытянутые из природы и загубленные на корню плоды урожая,  недоношенность и разорение   богатых подземных залежей: все это, исковерканное и мерворожденное, смердит в лоне земли, пачкает и уродует ее, а не живет собственной жизнью. Насилие над собственным народом, механическое расслоение его на классы и натравление одних классов на другие. Опустошение  памяти об Отце, о плодовитой и миротворящей любви Духа и земли, отлившейся в самом понятии "крестьянства", соединение христианской веры с трудом на земле.     Насилие над  искусством, где вместо тайны зачатия и обременения духа, вместо живорожденных образов  вводится искусственное осеменение будущих Гомункулюсов отвлеченно-правильными идеями соцреализма... Насилие над языком, извлечение   его из материнской стихии корней, погруженных  в лоно Отеческого Первослова, и превращение в инструмент, в штык атакующего класса: слова, не выращенные из корней, а механически составленные из обрубков-частиц: "комсомол", "колхоз", "партком"... Таковы последствия этого эпохального и всеобъемлющего инцеста.

       И пожалуй, единственно крепким и основательным памятником этой эпохи воинствующего материализма останутся подземные дворцы Метрополитена - нашего Матрополя, города Матери, как хочется его назвать. Именно  в середине 30-х годов, когда особого размаха достигла атеистическая кампания и по всей стране рушились храмы, воздвигнутые Отцу небесному, - тогда же вместо них, как откровение победившего материализма,  сверху вниз воздвиглись новые храмы, Земле посвященные и сооружаемые из лучших подземных пород в лоне самой Земли. Ничего подобного нет в западных странах, где метро  - всего лишь удобное средство передвижения. Наши подземные дворцы создавались не ради одной лишь транспортной пользы, но и ради красоты трансцендентной, именно как святилища (или капища) новой веры, со своими иконами, фресками и надписями, изображающими священные лица и события  советской истории.  Величавые вожди, окруженные благоговейными массами; суровые мужчины и женщины, рабочие и крестьяне,  с оружием в руках готовые отстаивать завоевания революции; представители всех наций, пирующие за одном столом, украшенным  грузинским вином, молдавскими яблоками, украинскими черешнями и прочими плодами братской дружбы и грядущего изобилия - таковы иконы и фрески этой новой материалистической веры, освящающие лоно самой земли.

        Разрушение Отцовских храмов и созидание Материнских был, по сути, один  процесс, хотя бы потому, что камни и плиты, изымаемые из церквей, пускались на строителььство перевернутых церквей нижнего мира. В частности, станция "Площадь Революции", первенец Матрополя, в значительной части составилась из камней разрушенного Данилова монастыря, ныне первенца возрождаемого российского Отчеграда.
 

                                                     3.

        В своей книге "Поэзия рабочего удара" (1918)   пролетарский поэт и мыслитель А.К.Гастев уже пророчески указывал на этот новый поворот цивилизации - от занебесья к подземелью:

    "Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо - создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей.
        Ринемся вниз!
        ...На многие годы уйдем от неба, от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей: она в нас, и мы в ней.
        Мы  войдем в землю тысячами, мы войдем туда миллионами, мы войдем океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда... Мы погибнем, мы схороним себя в ненасытном беге и трудовом ударе.
        Землею рожденные, мы в нее возвратимся, как сказано древним; но земля преобразится... ...Когда, в исступлении трудового порыва, земля не выдержит и разорвет стальную броню, она родит новых существ, имя которым уже не будет человек".

        Такова эта неистовая эротика труда -  обратного вторжения человека в родившее его лоно матери. [4] Человек не хочет больше зависеть от отца, пресмыкаться перед небом - он исполнен страсти к своей матери и решается овладеть ею,  влить в нее "исступление трудового порыва", чтобы она зачала новых, сверхчеловеческих существ.  "Землею рожденные, мы в нее возвратимся" - это и есть формула Эдипова желания. И вся лексика гастевского отрывка, хотя и посвященного труду, исполнена явных эротических метафор, напоминающих  экспрессию совокупления у таких откровенных авторов, как Дейвид Лоренс или Генри Миллер: "зароемся в глуби, прорежем их..., обнажим подземные пропасти... в ненасытном беге и трудовом ударе... она будет полна несмолкаемой бури... в исступлении порыва". Материализм, с его отвращением к небу и неистовой любовью к земле, являет здесь свою  инцестуальную изнанку.

        Материализм, если рассматривать его как своеобразную мифологию, самозачинается на почве любой национальной культуры, из ее самых древних языческих слоев. Так ли уж извне была навязана российскому обществу материалистическая идея? От немецких ли химиков и физиологов,  вульгарных материалистов Фогта, Бюхнера и Молешотта  пришла к нам через Чернышевского и Писарева? От немецких ли мессий-двойников, капитальнейших основателей диалектического материализма, пришла к нам через Плеханова и Ленина? Или корни ее ближе, в той неистовой ругани, с какой наш родной вождь и учитель посылал чуть ли не к матери их родной всех немецких профессоров? Не восходит ли вся эта грандиозная материалистическая идея, столь на ура принятая низами российского общества, к любимому выражению этих низов, к почти автоматической брани, срывающейся  по поводу и без повода, как обыденное состояние души. А заключено в этом праязыческом проклятии сильное пожелание и задушевный совет, чтобы сын поскорее вернулся мужчиной в материнское лоно.

          "Мат", или "посылание по матери", имеет в русском языке тот же корень, что и "материя", а "материть", как переходный глагол, соответствует непереходному "матереть".  Все эти значения туго завязаны в языке не случайно, они приходят из одного комплекса кровосмесительства, хотя с ростом цивилизации эти значения и расходятся по разным уровням, от непристойного до наукообразного. Но связь их можно порой проследить в каламбурах, выражающих "отношения остроумия к бессознательному" (если воспользоваться названием работы Фрейда). В конце 1920-х - начале 1930-х годов среди ироничной советской научной элиты имел хождение каламбур: партийное начальство обожает диалектический материализм, тогда как массы предпочитают матерный диалект. Если вдуматься,  эта шутка имеет в виду не противопоставление материализма и матерщины, а  их неожиданное сближение. Партия и народ едины в своем обращении с категорией материи-материнства, и верить в первичность материи - это на философском языке означает то же самое, что в просторечии низов - послать в материнское лоно.

        Общественные низы, особенно блатные и преступные элементы - это, в известном смысле, отложения древнейших  формаций, память о предыстории,  первый и низший слой ее, наименее затронутый цивилизацией. Не отсюда такая  странная, хотя  и голословная привязанность уголовников, потерявших все приобретенное человечеством, к своим матерям, их единственно внятный девиз "не забуду мать родную!", вместе с их же излюбленным кровосмесительным пожеланием "...мать твою!"? Не есть ли весь советский материализм  -  всего лишь наукообразное облачение мата, как первейшей инцестуальной потребности  первобытной души? И тогда материализм вполне явит свою сущность как философская матерщина, которая столь же благоговеет перед материей, как сын, употребляющий свою мать. Удивительно ли, что материализмом клялась и присягала ему самая уголовная партия на свете: это и была в ее устах не просто матерщина, но матерный посыл к действию. Уж как было материи не разнежиться под своими сноровистыми отпрысками!

        Или, растерзанной, скорчиться от горя и дух испустить?
 

                                                          4.

        Марксизм учит, что грядущее коммунистическое общество возродит на высшем техническом уровне бесклассовый строй первобытного коммунизма. Если всерьез отнестись к этой авангардно-реакционной идее, то не следует ли ожидать, что и древняя кровосмесительная практика, запрещенная в цивилизованных обществах, также должна возродиться  на новом коммунистическом витке, по крайней мере как идеология прямого брака между матерью-природой  и ее человеческим потомством?

        Как известно, цивилизация, придя на смену дикости, налагает запрет на кровосмесительные браки,  потому что они ведут к вырождению потомства. Кажется, СССР - первый пример цивилизации, построенной на духовном кровосмесительстве: сын замещает Отца в лоне матери-земли. Этим исключением советская цивилизация подтвердила правило, быстро  впав  в состояние дикости и социально-биологического вырождения.

      Кстати, не случайно Библией этого нового кровосмесительного мира стал роман Горького "Мать". И тем более не случайно, что героем этого романа стал сын, который повел мать за собой. Злобный  отец-самодур, выведенный на первых страницах, быстро умирает от запоя, - так автор рассчитывается с верой в Отца, этим "опиумом народа", чтобы освободить рядом с матерью место для сына.

     Вот они остаются - двое, и что это,  как не сыновняя смелая попытка овладеть и материнская робкая готовность отдаться: "Она слушала его со страхом и жадно. Глаза сына горели красиво и светло...  - Какие радости ты знала? - спрашивал он. - Чем ты можешь помянуть прожитое? ... Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьёзные и строгие, теперь горели так мягко и ласково...  Он взял её руку и крепко стиснул в своих. Её потрясло слово "мать", сказанное им с горячей силой, и это пожатие руки, новое и странное ... И, обняв его крепкое, стройное тело ласкающим теплым взглядом, заговорила торопливо и тихо..." [5]

      Не правда ли, "тургеневская" вышла сценка, с этим  "странным пожатием" и "горячей силой",  с "он"  и  она"  и  разгорающейся между ними  трудной  страстью?  - только гораздо грубее, чем у Тургенева, а главное, "он" и "она" - сын и мать.  "Это великолепно -  мать и сын рядом...!" -  заучивали мы со школьных лет, не  чувствуя горькой подоплеки этих волнующих слов. И писали сочинения о том, как мысли и дела сына переполняют мать, как под влиянием Павла распрямляется ее душа и молодеет тело.

       Впоследствии Горький приоткрыл секрет своего мировоззрения - как это часто бывает с эротически опасными, "вытесненными" темами, в виде отсылки к другому писателю, Михаилу Пришвину, в сочинениях которого он находит и горячо одобряет дух всеобъемлющего инцеста с матерью-природой. "...Это ощущение земли, как своей плоти, удивительно внятно звучит для меня в книгах Ваших, муж и сын великой матери.
         Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный землею человек оплодотворяет ее своим трудом..." [6]

   Здесь ясно высказано то, что подсознательно заключено в образе Павла Власова - "мужа и сына великой матери" - и придает этому образу архетипическую глубину. Горький осознает, что "договорился до кровосмешения", но поскольку это уже архетип целой новой цивилизации, постыдность признания исчезает, наоборот, заменяется гордостью за человека, сумевшего героически оплодотворить собственную мать. И труд при этом мыслится не как послушание Отцу, не как проклятие, возложенное Им на сына за первородный грех, но именно как пронзительная радость совокупления с Матерью-Природой.

      Не случайно и то, что "Мать", эта "очень  нужная", по словам Ленина, книга писалась сразу после поражения первой русской революции, в 1906 - 1907 гг. - почти одновременно с сочинением самого вождя "Материализм и эмпириокритицизм" (1908), где научно доказывалось то же, что художественно в "Матери": что материя от Отцовского начала совершенно независима, и  что ее ждет несравненно лучшая участь в союзе с сынами-революционерами - преобразователями земли и неба.

      Любопытно проследить, как философские убеждения  Ленина сплетаются с его эротическими пристрастиями в сфере ярко двуполого, любвеобильного русского языка. Понятия мужеского рода: "Бог", "дух", "знак", "символ", "иероглиф" -  отвергаются и осмеиваются, объявляются мнимыми или в лучшем случае вторичными, тогда как положительные философские упования неизменно облекаются в слова женского рода: "материя", "реальность", "истина", "данность", "природа".

      Причем, для Ленина природа, конечно, не просто жена или невеста, сужденная человеку, а именно мать,  дающая ему  жизнь.  Этому посвящена целая полемическая глава "Существовала ли природа до человека?", где матерепоклонник обрушивается на тех эмпириомонистов, кто отстаивал простые супружеские отношения   "центрального члена", т.е. человеческого субъекта, с окружающей его действительностью.  Они исходили из понятия "принципиальной коородинации", предполагающей соотносимость человека  и чувственно воспринимаемой им среды, взаимоопределяемость их свойств, тогда как Ленин настаивал, что человек порождается этой средой, а затем уже вступает в отношения с нею.     Весь ленинизм есть  увлеченность заветно-запретным  лоном,  вплоть до знаменитой формулы  философского сладострастия: "Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его", [7] где каждое слово шуршит грамматической юбкой. В этом определении материи все слова - женского рода, кроме самого "человека", как "центрального члена". Человек лишенный Отца, остается наедине с женственой материей, которая "отдается" ему в его ощущениях...

     Так, в суровые годы "реакции", т.е. поражения сынов от батюшки-царя мстительно закладывалась Эдипова философия  будущего кровосмесительства. А дальнейшее развитие этого комплекса можно найти хотя бы в знаменитых словах перевоспитателя растений, агронома И.В. Мичурина: "Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее - наша задача". [8]  Я вспоминаю, с каким упоением школьные учителя твердили нам эту заповедь воинствующего материализма, достигая какого-то  речевого оргазма на решительном, сладостном слове "взять". Взять у матери-природы те милости, которая сама она вовсе не расположена нам оказывать...

       Будем же благодарны Фрейду хотя бы за то, что он позволяет нам по-новому перечитать наши школьные тетрадки и студенческие конспекты: с навсегда решенным основным вопросом философии, а также с положительными чертами героя-коммуниста, гордого преобразователя природы. Там, где мерещился нам пламенный Прометей, скорее всего обнаружится слепой Эдип.

                                                                                Сентябрь 1990

________________________________

1. З. Фрейд, "Тотем и табу", в его кн."Я" и "Оно". Труды разных лет. Тбилиси, "Мерани", 1991, кн.1, с.344.

2. Письмо Ленина  Горькому 13-го или 14-го ноября 1913 г. В кн. К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин. О религии. М., Политиздат, 1983, с. 242.

3. З. Фрейд, Тотем и табу,  цит. изд., кн. 1, с.341.

4. Подробнее о связи труда и эроса в советской цивилизации см. мою статью "Блуд труда", "Синтаксис" (Париж), 1989, #25, сс.45-58.

5. М.Горький, "Мать", часть 1, гл.4.

6. Статья М.Горького "О М.М.Пришвине", написанная в форме обращения к нему. Цит. по кн. Пришвин М. Женьшень. М., 1937, с.650.

7. Ленин, "Материализм и эмпириокритицизм", гл.2, 4. Сочинения, изд.4, М., ГИПЛ, 1952, т.14, с.117.

8. И. Мичурин. Предисловие к 3-му изданию книги "Итоги шестидесятилетних работ по выведению новых сортов плодовых растений", 1934.


 Виртуальная библиотека. Каталог

 Указатель русских страниц