11.  ВТОРАЯ СЕКУЛЯРИЗАЦИЯ И  НОВОЕ РАСПУТЬЕ

        В России существовало две основные модели  русской культуры в ее отличии от западной. Одна модель развита в концепции "цельного знания" и "всеединства", от И. Киреевского до Вл. Соловьева. Русский монизм противопоставляется западному дуализму,  расколу на субъект и объект, веру и познание, разум и сердце и т.д. Киреевский утверждает: "...Там раздвоение духа, раздвоение мыслей, раздвоение наук, раздвоение гос-ва... раздвоение нравственного и сердечного состоянию...; в России, напротив того, преимущественное стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и нравственного.  ...Раздвоение и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением западноевропейской и древнерусской образованности".[1]

        Другая модель: русский дуализм, антиномичность, полярность противопоставляются западному монизму усреднения, нейтральности, мещанского благополучия и благообразия. Этот мотив сильнее всего выражен у  Достоевского, Леонтьева,  Герцена, Мережковского...  Бердяев отмечает,  что "Достоевский раскрыл полярность русского духа как глубочайшую его особенность.  Как отличается в этом русский дух от монизма духа германского! Когда германец погружается в глубину своего духа, он в глубине находит божественность, все полярности и противоречия снимаются. /.../ Русский человек более противоречив и антиномичен, чем западный, в нем соединяется душа Азии и душа Европы, Восток и Запад".[2]

        Итак, в одной системе координат русская культура относится к западной как один к двум (целостность против раздвоенности), в другой  - как два к одному (полярность против монизма). Но может быть, в том и состоит призвание и русской, и западной культуры,  чтобы быть внутри себя троичными?  Не  в том ли и новая перспектива схождения, "конвергенции"  двух культур:   чтобы  одно и два в русской культуре,  два и одно в западной культуре сложились наконец в "три"?

        Собственно тернарная модель, как уже отмечалось,  не сводится ни к дуальности, ни к медиальности.  Дело не только в том, чтобы между адом и раем появилось еще и чистилище,  но и в том, чтобы чистилище не оказалось единственным и замкнутым местом в топографии нового мира, не оттеснило представлений об аде и о рае. Жизнь на нейтральной полосе опасна тем, что ведет к забвению границ, к утрате самого чувства и сознания границы, а значит, и к прекращению событийности бытия, ибо событие всегда происходит на границе,  проходит через границу. Чистилище может быть самым событийным местом на  свете, как место спасения, прохождения границы между адом и раем, но чистилище может стать и самым бессобытийным местом, если оно утвердится вместо границы, как сплошное и единственное место обитания, откуда входы и выходы закрыты, или они воспринимаются как "фальшивый вход и фальшивый выход"  (Жак Деррида) в системе бесконечно посюсторонней игры различий.  Третья, "центральная" позиция всегда опасна тем, что в силу своего удобства, срединности может превратиться в единственную, отодвинуть две другие в безопасное и безразличное далеко. Вот почему так важно не утрачивать чувства крайностей,  ибо только оно может поддерживать  центр в качестве центра, третье в качестве третьего и предотвратить его превращение в единственное, гладкое, бесконечно плоское и удобное место для безмятежного существования  в постистории.  В западной культуре происходят эти опасные процессы  энтропии, превращения третьего промежуточного в единственное срединное: элитарная и массовая культура, социалистический и капиталистический порядок в  экономике, левое и правое в политике смешиваются и уравниваются  таким образом, что не остается  дуальностей, третье становится первым и последним. Чтобы третье сохраняло свою трудную, трепетную, граничную позицию, ему нужны другие два, причем следует заранее допустить и рискованные возможности их прямого взаимодействия, минуя третье, - эклектику, гротеск, одностороннее упрямство,  авангардизм, фундаментализм... Но только там, где два имеют собственный источник силы,  действуют независимо от третьего, третье может быть местом событийного существования на границе.

        Несмотря на свою критику русского бинаризма, Юрий Лотман прекрасно сознавал опасности "тернарной" структуры западного типа, которая  легко избавляется от внутренних напряжений и дуализмов и превращается в  медиальную. Он лишь надеялся, что такая опасность настигнет Россию нескоро и  пока что следует беспокоиться о другом, о преодолении бинаризма, о введении  третьей зоны. Он писал: "...Этический максимализм настолько глубоко укоренился в самих основах русской культуры, что об "опасности" абсолютного утверждения золотой середины вряд ли можно говорить и уж тем более опасаться, что выравнивание противоречий затормозит творческие взрывные процессы".[3]  Лотман ставит слово "опасность" в кавычки, но одновременно предупреждает, что в России сами процессы усреднения могут происходить взрывным путем. "Даже постепенное развитие мы хотим осуществить, применяя технику взрыва. Это, однако, не результат чьего-либо недомыслия, а суровый диктат бинарной исторической структуры".[4]  Тернарность, воспринимаясь в России "дуально", как оппозиция бинарной культуры, как упразднение самой бинарности, может  "вдруг", с внезапностью взрыва перейти в медиальность, в царство не золотой, но оловяной и алюминиевой середины.

        На исходе 20-го века, размышляя о вековых и тем более тысячелетних распутьях русской культуры, полезно иметь в виду не только  ближние, но и дальние перспективы, не только  назревшую необходимость превращения бинарности в тернарность, но и пугающую возможность превращения тернарности в  медиальность, в плоскую унитарность середины, коль скоро она не будет поддержана бинарностью традиционной русской модели. Чтобы российская культура могла усвоить тернарную модель, ей нужно обогащать  себя нейтральными зонами, не отказываясь от продуктивных аспектов самой бинарности.  Именно опыт дуальных моделей и взрывных процессов может оказаться драгоценным вкладом российской культуры в современное, чересчур выровненное и срединное, "постисторическое" состояние западной культуры. Может быть, в том и заключается смысл глобальных процессов, что статика одних регионов уравновешивается динамикой других:  именно теперь, когда история на Западе демократически "закончилась", в России она бурно возобновляется после продолжительного  опыта коммунистической "постистории". Русская культура содержит в себе такой огромный запас сюжетности, событийности, анекдотичности, - как в семиотическом, так и в  бытовом и историческом смысле этих понятий, что западная культура рубежа 2-го-3-го тысячелетий, тяготеющая к структуре телефонной книги, может найти в ней для себя немало взрывных  коллизий.

        Речь идет не о желательности социальных потрясений - здесь наработанная на Западе нейтральная полоса политически-правовых учреждений  послужила бы  надежной преградой - но  о потрясениях семиотических, о той  взрывной  модели, в ее  демонических, апофатических, гротескных, трагикомических составляющих, которую русская культура сейчас усиленно преодолевает, но, быть может, не сумеет и не захочет до конца преодолеть.  В основу новой секуляризации может быть положена модель направленного и управляемого взрыва. Не такого, который отрывает руки самому "взрывнику", как  это неоднократно случалось в русской культуре - от Лермонтова и Гоголя до Маяковского и Цветаевой; но такого, который использует энергию высоко заряженных полюсов для  создания  динамических, неравновесных, парадоксальных ситуаций в культуре, для создания сюжетов и персонажей, резко пересекающих ее смысловые границы.

        Мне кажется, своеобразие российской культуры еще долго будет задаваться красочной игрой крайностей по обеим сторонам  от все более ширящейся нейтральной зоны "естественного". Российская земля будет рождать не только "быстрых разумом Невтонов", здравомыслящих физиков, но и "собственных Платонов" -  метафизиков самого радикального свойства, вроде Вл. Соловьева, Н. Федорова, Н. Бердяева, А. Богданова, Э. Циолковского,  Н. Рериха, Д. Андреева, которым надо воскресить мертвых, одухотворить природу, обессмертить человечество,  объединить червя с Богом, построить идеальное государство, сотворить новое небо и землю, учредить рай на земле,   заставить солнца сойти с неба и пламенеть в человеческой груди. И как необходимый противовес  метафизическому радикализму будет развертываться и концептуальная игра со всеми  этими сверхидеями,  обнажающая  их многозначительные пустоты.  Где будет нарастать экстаз "последнего боя", "белого коммунизма", "евразийской мистерии", "великой традиции", правого или левого "интернационала", "арийского платонизма" и "православно-исламского фундаментализма",  - там не будет иссякать и традиция апофатического передразнивания и номиналистического опустошения этих торжественных реал-универсалий.   Где будут федоровцы и рериховцы, Дугины и Кургиняны,  там будут и  Приговы, Сорокины, Кибировы, Комары и Меламиды. Где будет Илья Глазунов с его иконическими панорамами-монументалками  20-го века,  там будет и Илья Кабаков с его мусорными инсталляциями-коммуналками и  креативной терапией обитателей сумасшедшего дома. Где будет Петр Верховенский с его  зажигательной агитацией, пожаром и плачем Русской земли, там будет и капитан Лебядкин с его тараканьими стишками.  Вот этого духа верховенщины и лебядкинщины у России, пожалуй, не отнимут и века самого нормального и естественного развития по чеховскому пути. Даже у  самого светского Чехова есть свои Вершинины и Соленые,  Тузенбахи и Чебутыкины,  свое прожектерство и свое обериутство, свое "небо в алмазах" и своя "тарарабумбия".

        Эти крайности нельзя устранить, их можно  частично опосредовать, направить социально-экономическую жизнь страны в русло естественного закона и прагматики, - но оставить в культуре  эту гремучую смесь самой радикальной метафизики и самого беспардонного концептуализма. Именно эта смесь верховенщины и лебядкинщины  придает русской культуре какое-то особое, совсем не восточное и не западное очарование. Пусть в средней зоне  политические деятели заботятся о сохранении баланса сил,  о  социальных конвенциях,  далеких от идеала братской любви, но и предотвращающих  чересчур интимное сближение в ненависти... Пусть миллионы не сливаются в объятиях, но и не пихают друг друга локтями, а на почтительном расстоянии приветствуют друг друга вежливой и почти равнодушной улыбкой. Но пусть по краям культура все-таки шарахается и ошарашивает,  создает свои идеальные государства и утопии - острова Томаса Мора,  не архипелаги Ленина-Сталина;  и пусть  заваливает отборным концептуальным мусором музейные залы - не Волгу и не Байкал.

        Пока что можно только гадать, чем обернется в России попытка  сочетать  новую для нее медиацию в политике с традиционной полярностью в культуре. Потерпев неудачу с тотализацией  своей дуальной модели (священная материя, схождение неба на землю, государство-церковь и т.д.), Россия теперь вступает на путь нейтрализации  этих полюсов: средний класс, средняя культура, опосредование элитарного и массового,  вторая секуляризация...  Но в России  секулярное и религиозное вряд ли удержат между собой тот баланс и нейтральность, которые характерны для Америки, где религиозный фундаментализм, с его антисекулярными  эскападами - вещь редкая и исключительная, не говоря уж о еще более редких атеистических или антиклерикальных выпадах либерализма. В России можно ожидать очень напряженных отношений между религиозным и секулярным, не столько в плане их противоборства - это ушло в прошлое, хотя  эксцессы не исключаются, - сколько в плане их взаимодействия и попыток синтеза, объединения на той или иной, более секулярной или более религиозной основе. Модель Мережковского-Бердяева еще не утратила своей профетической силы, и как только обнаружится, что преодоление русского дуализма двинулось по мещанскому, промежуточному пути, возникнет соблазн пути объединительного, с новыми призраками религиозной общественности и слияния земли и неба на  эсхатологическом горизонте.   Обозначится прямая перспектива схождения секулярного и религиозного, "спутья", скорее чем распутья.    Это значит, что от России еще можно ждать религиозного искусства, как внутри храмов, так и за их пределом.

        Российское распутье сложнее, чем деление одной дороги на две. Это скорее деление двух на три, превращение бинарной системы в тернарную, -  с нескончаемой иррациональной  дробью в виде шестерок, обозначающих  некий апокалиптический остаток рационального выбора пути.

        Сложность в том, чтобы не поддаться искусу "или-или",  но из "распутья",  места расхождения двух дорог, начать пробивать третью, естественно-правовую, аристотелевскую,  чеховскую... Но еще сложнее не поддаться искусу "и... и", не влить крайние дороги в срединную, не раскатать их до гладкого асфальта, до однообразной и бескрайней середины... Не вправить бы и Достоевского и Толстого в изящную чеховскую оправу...  Да и можно ли вместить в  компактный здравый  смысл тот громадный религиозный опыт, который расшатывал российские нервы и государство - и одновременно создавал Гоголя, Достоевского, Толстого, Соловьева, Розанова, Бердяева, Блока, Маяковского, Платонова...? Важно, двигаясь по средней дороге, сохранять и чувство краев, взять в путь с собой даже уже и пройденное распутье. Может быть, Россию вывезет, как всегда, ее тройка - не лихих скакунов, заволакивающих даль пылью, но тройка самих путей.

        Мы подошли теперь к смыслу того распутья, на котором стоит, а в сущности, и всегда стояла русская культура. Распутье не есть вдруг представшая перед русской культурой возможность выбора, это едва ли не самая устойчивая и характерная категория самой русской культуры.  Про такую точку распутья писал Блок в статье со странным названием "Безвременье", написанной в самый разгар ускоряющегося российского времени, в 1905 году. "Тогда кажется, что близок конец и не может  более существовать литература.  ...Быть может, ни одна литература не пережила в  этой трепетной точке стольких прозрений и стольких бессилий, как  русская".[5]  Сама русская культура может быть определена как культура  распутья. Исходя из уже сказанного, можно предположить, что русская культура никогда не сумеет пройти свое распутье, скорее, само распутье, опережая движение культуры, будет все время надвигаться на нее, как необходимость и невозможность выбора.

         Но при  этом само распутье меняется в ходе пути,  и сейчас оно предстает  в виде  необычного выбора: между самим распутьем и не распутьем, средним путем светской культуры. Такой ясной возможности выбора этого среднего пути, как будто рассекающего и упраздняющего саму дилемму, у России еще не было. И все-таки, мне кажется,  русская культура  прибавит к своей дуальной модели средний путь не за счет своих расходящихся крайностей, а как еще одну, третью крайность. По Бердяеву,  русские бывают крайними и в своей срединности. Или, как недавно определил свое творческое "мы" писатель Дмитрий Галковский,   "мы не ничтожества и не святые, а посредственности. Мы посредственности, но посредственности исключительные, в которых максимально проявлена подлость и святость..."[6]

        Одна из новейших вех такого  крайне-среднего пути -  нескончаемый роман-автокомментарий самого Дмитрия Галковского "Бесконечный тупик". Мышление Галковского оказывается крайне-срединным между радикальнейшей метафизикой и ее концептуальным  перетряхиванием и опустошением.  Автор называет такой метод   "осаждением умонеохватной идеи в филологической среде за счет ее примирения с собственным реализмом и даже цинизмом".[7]   Галковский пытается сочетать и в своем внутрироманном образе Владимира Одинокова, и в своем внероманном поведении газетного метафизика и утонченного грубияна-буффона черты  Верховенского и Лебядкина.  Два основных мотива у Галковского: "Я вас всех уничтожу" - и "я никому не нужен", что оксиморонно сочетается даже в имени-фамилии  его героя: влади-мир один-оков. Метафизическая мечтательность и патетика сочетается у Галковского со "злой и бредовой волей", с циническим выворачиванием наизнанку своей собственной метафизики в виде  вульгарных, по-ленински прямолинейных практических решений, которые тут же пародируются и подвергаются  тонкому эстетическому разбору, вслед за чем следует обратный уход в зазеркальную метафизику через точку нуля, самоисчезновения. "...Я пародия мыслящая... Пародия, осмысляющая себя как пародию, исчезает. /.../ Цепь пародий уходит в бесконечность, становится все сложнее и грандиознее. Она доходит до Абсолюта, то есть пародии на бесконечное".[8]  Роман строится как непрерывное раздвоение мыслительных путей, умножение распутий, которые оборачиваются   тупиком самоцитатности. По сути, это микромодель всей русской культуры как бесконечной серии вывертов и надрывов. Каждое решение доводится до метафизической крайности,  а значит, содержит механизм собственного срыва.  "Русский будет вешаться, и уже прыгнет со стула, и тут, в последний миг, схватится за вазу".[9]

         "Бесконечный тупик"  Галковского как бы фиксирует сам этот длящийся момент российского распутья, которое представляется тупиком по своей безвыходности,  именно потому, что хочет оставаться распутьем, длить себя как распутье. Схватиться одной рукой за веревку, другой - за вазу. Жизнь или смерть - а между ними  "культура".  Но такое продление распутья означает его переход на новый, метакультурный уровень, где оно определяется как  выбор между  распутьем и не-распутьем, средним путем.  Это  и будет означать   переход русской культуры от дуальной модели к тернарной, поскольку третий путь окажется не уходом с распутья, но его дальнейшим углублением, а также новым осознанием его безвыходности.
           
                                                              16 ноября 1997

[1] И. В. Киреевский. Избранные статьи. М., "Современник", 1984, с.235.
 
[2] Николай Бердяев. Откровение о человеке в творчестве Достоевского, в его кн. Философия творчества, т. 2, с. 174.
 
[3] Ю. М. Лотман. Культура и взрыв, с. 265.
 
[4] Ibid., с 270.
 
[5] Александр Блок. Соб. соч. в 6 тт., т. 4, Л., Художественная литература, 1982, с. 30.
 
[6] Ibid.,   с. 21.
 
[7] Дмитрий Галковский. Бесконечный тупик,  с. 21.
 
[8] Ibid., с. 659
 
[9] Ibid.,   с. 21.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------

                назад                    оглавление                    вперед