МУХИ В ПАУТИНЕ

Из виртуальных книг Михаила Эпштейна

Предисловие


...некое жанровое вкрапление в сеть, которое могло бы назваться "мухи в паутине." Мелкие высказывания, беглые соображения, афоризмы и цитаты из существующих и несуществующих источников.

Здесь собраны цитаты и маленькие отрывки из виртуальных книг Михаила Эпштейна. Автору некогда искать издателей для этих книг, поэтому он решил ограничиться отрывками, которые, однако, имеют настоящий смысл только в составе определенной книги и по отношению к ее заглавию.

Если бы Розанов дожил до Паутины, он бы всю ее исследил мушиными лапками своих отрывистых мыслей - и много бы оставил там ножек и крылышек.Вот где исчезает всякая разница между рукописанием и печатанием, так что даже проблемы такой - "книга на правах рукописи" - не возникает, каждая мысль тут же летит в паутину и застревает в ней, как муха.

Речь идет о жанре, согласованном с возможностями паутины. До сих пор мы перетаскивали в паутину тяжелые вещи совсем другого, книжно-журнального мира. Завертывали в паутину слона, впечатывали в нее жирафа. Даже газета, даже реклама, хотя и легко обживаются в паутине, все-таки жанрово предзаданы и чужеродны ей. Тогда как паутине нужны именно мухи - легкие крылатые мысли, даже мыслишки, которые в ней хорошо загустевают и дополнительно склеивают ее своими смертными выделениями.

Да и какая же паутина без мух?


...Я спрашивал себя, как может книга быть бесконечной.
Х.Л. Борхес. Сад расходящихся тропок.


Из книги "Физика влияния".

Катков, редактор "Русского вестника", был важный господин, а Достоевский, который печатал своих "Братьев Карамазовых" в этом журнале, был гораздо менее важный господин. Вот почему в письмах к Каткову он лебезит, тушуется и "покорнейше просит". Потомкам глубоко наплевать на Каткова, а перед гением Достоевского они благоговеют. Но никакое восхищение потомков не в силах отменить того факта, что г. Катков был более важный господин, чем г. Достоевский, - имел больше силы, уверенности, осанки и чувства собственного достоинства, заставлял считаться с собой, как личностью, внушал почтение и даже некоторую робость. А на Достоевского достаточно было только посмотреть - и отвернуться: таким человеком смело можно было пренебрегать, и если романы его и имели влияние, то сам он, как личность, никакого влияния не имел, и это было у него на лице, в глазах, в подмышках и Бог знает где еще.

Вот эта физика влияния, которую имел Катков и не имел Достоевский, интересует меня больше всего. Что источают из себя эти люди, какие волны распространяются от них? Что выделяет их, как каких-нибудь самцов в стаде бабуинов? И почему талантливые люди этой физики влияния, как правило, лишены?


Из книги "Этика и грамматика".

Странные дефекты спряжения в русском языке. Например, глагол "победить" не имеет будущего времени первого лица. Нельзя сказать "победю" или "побежду". Но может быть, не только грамматика, но и суеверное чувство противится такому словоупотреблению? Нельзя же до такой степени быть уверенным в себе - судьба накажет. Вот язык и оберегает от греха. (Другое дело - "мы победим": никакой личной ответственности).

Или вот нельзя образовать деепричастие от слова "писать". Не годится - "пиша", тем более "писая". Но может быть, вообще не годится заниматься писанием как побочным делом? Если уж писать, так писать, а не делать что-нибудь "пиша".

Так что эти изъяны спряжения незаметно оберегают нас от гордыни, от халтуры. В этих невозможностях языка заключена целая этика, система отрицательных предписаний. Чего нельзя сказать, того не надо и думать, и делать...


Англоязычным народам можно позавидовать. Весь мир говорит на их языке. Почти в каждой цивилизованной стране они чувствуют себя как дома. Но и у них есть маленький комплекс. Поскольку английский язык почти в равной степени принадлежит всем, они оказываются обойденными. У всех есть английский язык - и еще какой-то свой, для более глубокого, быть может, конспиративного общения. А у них, англоязычных, только и есть английский. Они говорят на современном эсперанто - а интимного языка, для междусобойчика, лишены. Они свой язык, можно сказать, всем раздали, ничего не получив взамен. У немцев, шведов, японцев, индийцев - по два языка (английский и родной), а у них только один.

Вообще в демократическом обществе большинство всегда оказывается обделенным и чувствует себя неуютно. Потому что у меньшинств такие же права, как и у большинства - на то и демократия. Но у меньшинств есть еще и особые права как у меньшинств - на то она и Демократия! Первая демократия - формальная, завоеванная 18-19 веками. Вторая - содержательная приходится на вторую половину 20-го, может быть, в порядке компенсации за тот антидемократический перекос, который получила мировая политика в первой половине 20-го, с его революциями и войнами, коммунизмом и фашизмом. Меньшинства, вроде индейцев, пользуются всеми благами цивилизации - к их услугам университеты, парламент и т.д. и т.п. Но кроме того, у них еще и особые права - они не платят налогов, им разрешено заводить игорный бизнес... Вот так и народы, чей язык оказался в меньшинстве - они пользуются языком большинства, и кроме того, своим собственным.


Из книги "Умные омонимы"


"Клетка" как помещение для зверей и птиц - и "клетка" как единица строения всего живого: записаны в словаре как два разных слова, будто ничего общего... Но это одно слово, одно. Клетка для животных - и живая клетка. Тюремная - и нервная. То, во что живое заперто и замкнуто ключом социального ли, генетического кода, в котором зашифрована наша прописка и дата смерти.


Клоун - шут и клоун - двойник (чаще транскрибируется как "клон", но английскому произношению "clone" более соответствовало бы русское "клоун"). Казалось бы, ничего общего ни по этимологии, ни по значению. Но разве в основе клоунады - не двойничество, не подражание, передразнивание какого-то прототипа? И разве биологические клоуны, полностью имитирующие свой биологический прототип, не являются в каком-то смысле еще и метафизическими пересмешниками, пародистами неповторимых черт данного лица. Природу выталкивают на арену цирка, где она под грохот аплодисментов начинает гримасничать и имитировать саму себя.


Из книги "Введение в археософию".

...Книга ощутимо становится архаическим объектом. Ее бумажно-пыльный запах, желтеющие страницы, сама ее материальность - признаки какой-то исчезающей цивилизации. Ходишь среди библиотечных стеллажей - и чувствуешь себя как будто в Вавилоне или Древней Греции, хотя тогда и книг-то в современном смысле не было. В жанре книги еще можно творить раритеты, произведения книжного искусства, но цивилизация уже покинуло это место. Глаза привыкли к эфирному пространству экрана, к бисерной россыпи электронных букв. Книжные шкафы, ряды корешков с тиснеными заглавиями, - все это реликтовый слой в домашнем пейзаже, вроде бабушкиных нарядов или старинной мебели, - зона будущих археологических раскопок. /.../


Не станет ли со временем архаическим объектом и само тело? Сведенное к записи генетической формулы, оно станет передаваться по электронным сетям с терминала на терминал. В нашей цивилизации книга родственна телу, соприродна ему, поскольку некая информация занимает место в пространстве, обладает плотностью, инертностью, непроницаемостью для других тел. Но если информация вычитывается-вычитается из тела и начинает странствовать в виде каких-то кодовых матриц или электронных пучков, перебегая с экрана на экран, то само тело, как трехмерный пространственный объект, воспринимается уже как пережиток прошедших эпох. С исчезновением книги начинает исчезать и тело. /.../


Американцам психологически трудно прикасаться друг к другу. В самом жесте прикосновения чувствуется его архаичность, неадекватность той знаковой субстанции, какую люди из себя представляют. Люди становятся все менее телесными, утрачивают ощущение боли и удовольствия. Вместо болеющих органов - бесчувственные протезы; вместо удовольствия - здоровье... Прикасаться к другому в знаковом обществе - все равно как читать книгу, шевеля губами и водя пальцем по строкам.


Непревзойденная психическая сложность людей Серебряного века. Вяч. Иванов, А. Белый, Брюсов - какая-то россыпь переливчатых, сложных, бесконечно запутанных чувств и отношений. По сравнению с ними люди конца 20-го века - элементарные существа, состоящие из архетипов и стереотипов. Сложность кажется старомодной, как и вообще любой психологизм, любая внутренняя утонченность. И это упрощение - вовсе не результат революции, коммунизма - на Западе люди психологически еще элементарнее, чем в советской и постсоветской России. Таких сложных людей, как у Достоевского, Ф. Сологуба, Л. Андреева, просто больше нет на свете, а возможно, и не будет никогда. А ведь казалось - это только начало. По сравнению с рационально-социальным 18-ым веком, эпохой классицизма и Просвещения, люди 19-го и особенно начала 20-го - романтики, декаденты, символисты - были необычайно утонченными, кружевными натурами, и думалось, что такова и будет линия человеческого развития - на внутреннее усложнение, богатство оттенков. Но она оборвалась - почему? - и неизвестно, будет ли у нее продолжение.


Сам себе я кажусь допотопным мыслящим чудовищем - каким-то Радищевым, выползающим из конца 20-го века, как тот выполз из 18-го: а после него возникли Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Достоевский... И вот я вижу себя глазами какого-нибудь будущего Достоевского - как Радищева, выползающего из конца 20-го века, с его примитивной, почти никакой душевной жизнью и усложненными технико-семантическими приборами - передовой линией Просвещения - компьютеризации.


...Скоро окажется, что все наши труды были созданы в прошлом тысячелетии. То есть устареют сразу на тысячу лет.


Из книги "Меланхолия и ее производные".

Меланхолия делится на горячую и холодную. Весенний дворик, цветущие кусты. Горячая меланхолия: через 50 лет здесь будет все таким же, но без меня. Холодная меланхолия: через 1000 лет ничего этого уже не будет, как и меня....



Тоска - это такое состояние, когда хочется зарезать себя, чтобы хоть что-нибудь почувствовать.


Из книги "Доказательства бессмертия".

Кажется нелепым, что какие-то маленькие физические действия, именуемые грехами, могут повлиять на загробную жизнь. Часть одного тела чуть углубилась и потерлась о часть другого тела , - и вот уже душа лишается вечного блаженства или даже обрекается вечному огню. Какая может быть связь?

Но обратимся ко вполне земным вещам. Президент США - самый могущественный человек на свете, вождь единственной сверхдержавы. Под его началом - тысячи ракет, самолетов, подводных лодок, ядерный арсенал, мощи которого хватило бы, чтобы много раз уничтожить всю планету. Что в сравнении с этим значит, в какую половую щель или в чье ротовое отверстие войдет член президента. Никто от этого не получил ничего, кроме удовольствия, свидетелей не было. И вот из-за этих нескольких движений пениса все государство оказывается в параличе, и если факт подтвердится, вся многомиллионная рать президента, все сверхмощные ядерные вооружения бессильны удержать его у власти.

Если так работает самая совершенная правовая система, если пенис властителя оказывается связан незримыми мистическими узами с ядерными боеголовками, с акциями на бирже, с азиатским финансовым кризисом, с перспективой американо-иракской войны, то что же удивительного, если в собственно мистическом измерении пенис может оказаться ключом к загробной судьбе человека.


...У человека нет ни одной потребности, для которой не было бы источника удовлетворения в окружающем мире. Само наличие какой-либо потребности говорит о возможности ее удовлетворения, хотя превращение этой возможности в действительность обычно не обходится без труда и борьбы. Человек испытывает жажду - и находит воду. Так же обстоит дело с голодом, вожделением, потребностью сна и т.д. Все, что желанно, то и возможно. Почему же должно быть иначе с потребностью бессмертия? Ведь это сильнейшая из всех потребностей - пережить свой физический конец, не умереть. Откуда взялась бы эта потребность, если бы она ничему не соответствовала? Другое дело, что борьба за бессмертие может оказаться непосильной для данной личности - не всякий, испытывающий жажду в пустыне, имеет силы дойти до воды. Но если бы в природе не было воды, то не было бы и жажды...


Жизнь. Только разбежался, приготовился к прыжку, накопил эрудиции и энергии для главной работы, а тебе говорят: время вашей единственной попытки истекло. Единственное утешение, что вся жизнь - это и есть разбег, а прыжок происходит уже в другом измерении. Смерть - стартовая отметка. Перед ней - разбег, после нее - прыжок, уже куда-то в неизвестность.


С изобретением Сети особенно нелепой становится смерть. Если мысли мои, гораздо более хрупкие, чем мое тело, могут обрести бессмертие в этом эфирном пространстве, то почему тело мое должно умереть? Я хочу вечно созерцать, как "мысль одна плывет в небесной синеве" (Пушкин), т.е. на экране компьютера. Я не хочу терять своего права на вечность только потому, что у меня есть руки, ноги, какие-то там клетки, мышцы, которые мне вообще не нужны. Почему мозги продаются только в одном пакете с почками и прочей требухой? Кому нужны эти сухожилия и бицепсы, кто использует их на полную катушку - спортсмен, культурист, донжуан - пожалуйста, пусть умирает. Я же без всего это могу обойтись - и не понимаю, почему моя мысль может жить вечно, а я не могу мыслить вечно.

Уже книга по сравнению с манускриптом усилила это чувство нелепости смерти. До книги все умирало вместе с человеком, все изнашивалось почти столь же быстро, как и он сам, и безумие смерти не было столь очевидно. Надежда была только на постоянные усилия все новых поколений переписчиков. Но и книга - все еще ветхая оболочка мысли, она старится вместе с человеком, хотя и медленнее. А вот Сеть, кажется, принадлежит вечности - и рядом с ней скоротечность нашей жизни просто нелепа. Сидел у экрана, впивался в него мозгом, переливал в него свою мысль - и вдруг лопнула какая-то там жилка или хрящик (и это в сравнении с бессмертными чипами и транзисторами) - и он откинул копыта, а в глазах его навеки остекленела небесная синева.


Знают ли умершие, что они уже умерли? И откуда живой знает, что он еще жив? По качнувшейся платформе, мелькающим деревьям узнаешь движение поезда. Но жизнь - такой поезд, который едет вместе с платформой и деревьями, и потому нет гарантии, что заметна будет остановка.


Из книги "Опровержение времени".

Стучать по клавишам компьютера как физическое занятие - непереносимо. Какая-нибудь маленькая статья в 20 страниц - а ведь это 50 тысяч букв-ударов. Каторжный труд, стирающий личность в порошок, если делать это механически, выстукивать пальцем.

чбнннйчгфдрртфгтычгчйуучйыччгтфтггччыййк


Одной строчки не допечатал - и уже устал, изнемог. А между тем, подхваченный мыслью и замыслом, этого не замечаешь, и время сворачивается. Хотя действие то же самое, клавиши те же самые. Может быть, вечность - это столь осмысленное времяпрепровождение, что время исчезает, не воспринимается. Ощущение времени - от нехватки смысла. Когда бесцельно барабанишь пальцами по клавишам, чувствуешь, как труп уже ворочается в твоем теле.



Из книги "Россия как понятие и гипотеза."

... В области мысли Россия остается одновременно аксиомой и гипотезой. Россия - то, чем могла бы быть Россия, если бы она была еще больше Россией, чем она есть.


...Жить в России скучно и страшно, а думать о ней интересно. Россия возбуждает и даже воспаляет фантазию. Возможно, именно эта бесконечная мыслимость России делает ее столь непригодною для жизни...


Из книги "Скандал и народная культура нового средневековья".

...Революция - это скандал истории. Все летит вверх тормашками. Обнажается подоплека интимной жизни общества. Начинают выворачивать друг другу карманы и задирать подолы, сначала исподтишка, а потом все более наглея, в присутствии обкраденного, попутно объясняя ему, что он сам вор. Грабь награбленное. "Это мое", - кричат нижние сословия и волокут собственность себе, а высшие, утратив благородную осанку, упираются и не отдают. И по мордасам, по мордасам. Сопли и кровь рекой.

И визгливые возгласы: "мое!" - "не твое!" - "отдай!" - "не трожь!" - так называемая идеология. Ленин: "А вот сейчас как вдарю!" Либералы: "А ну-ка убери руки!" Монархисты: "Вязать его, сукиного сына!" Меньшевики: "Полегче, полегче, сейчас разберемся, товарищи". Народ: "А ну отойди от меня, я припадочный!"


Революция - это и есть скандал, только не семейный, а всенародный. Достоевский изобразил непонятную для европейцев любовь русских к скандалам, когда все общественные условности вдруг мигом слетают с людей, закрученных вихрем какого-то нервического припадка откровенности: режь правду-матку - и пропади ты все пропадом. Вот скандал, закипая по семьям, чинам и сословиям, и громыхнул на все общество - революцией.


Понятно, отчего в западном обществе, при всей наклонности к марксизму, все-таки тему революции не затрагивают. О чем угодно толкуют с самых левых позиций: о неравномерном распределении доходов, о богатстве и бедности, о социальной несправедливости, о капиталистической эксплуатации, о рыночной анархии, о товарном фетишизме, о пороке потребительства, об отчуждении и неравенстве, о буржуазном индивидуализме. Кажется, еще чуть-чуть - и над страной повиснет призрак революции. Но чтобы сказать: давайте делать революцию, революция нужна нашему больному обществу - до этого не доходит. Последнего шага не делают. И быть может, по очень простой причине: не любят скандалов, боятся неприличия.


В традициях российской гуманитарной науки - либо безмерное почтение и обожание предмета, радостная стойка навытяжку, как перед большим начальством ("великий народный поэт А. С. Пушкин"), либо столь же радостное глумление и насмешка. В западной науке ученый вообще лишен оценочно-экспрессивного отношения к своему предмету. Червь? - исследуем его как червя. Бог? - исследуем его как Бога. В русском же тексте все время слышится что-то грозное, презрительное, страшное, убивающее. Революция продолжается.


Из книги "Неизвестные мысли известных писателей".

Мучить - не значит любить. Мучить можно и ненавидя.

Ф. Достоевский


Зло - это добро, навязанное другому против его воли. Прибавь к доброте нечувствительность - и получится самое страшное зло.

М. Пришвин.


Прообразом книги в природе является бабочка. Вот она присела на вашей ладони - и затрепетала крылышками-страницами, собираясь взлететь, а вы рассматриваете ее печатные узоры, водяные знаки... Книга - мертвая бабочка. Она не может летать. Зато у нее мириады крыльев.

Стефан Малларме


Глупость - источник наших главных умственных услад. Без нее, как без уксуса или горчицы, любое блюдо кажется пресным. Мы смакуем чужую глупость, как никогда не в состоянии просмаковать чужой ум. Наш разум так устроен, что кислое и горькое предпочитает сладкому.

Оскар Уайлд


Я хотел бы видеть в аду всех тех, кто хоть однажды заставил меня пережить угрызения совести.

Маркиз де Сад

Из книги "Неужели вон тот - это я?... Опыты самоотчуждения".

...Почему мы думаем, что "я" - это самое близкое и знакомое нам? Может быть, как раз наоборот, какая-нибудь внешняя вещица, лягушка, камешек, гораздо ближе нам, чем то, что мы считаем собой. Я и лягушка - части одного мира, а мое "я" принадлежит другому, оно - самое далекое, неизвестное, поскольку ничем не ограничено, нигде не кончается.

...Подчас дрожащая болотная ряска или сухая травинка в поле кажутся мне более мною, чем человек, носящий мое имя.


Из двух фактов я могу создать десять интерпретаций. А вот Дарвин собрал тысячи фактов и создал из них всего-навсего одну интерпретацию. Вот почему Дарвин - ученый, и его теория нужна всему человечеству. А мои 1000 теорий, основанные на десятке фактов, никому не нужны. Но они нужны моему мышлению, чтобы жить и двигаться поперек фактов, наперекор фактам.


Чем больше путешествуешь, тем лучше понимаешь, что на свете есть только два места. То, где ты есть, - и то, где тебя нет. Второе всегда интереснее. Нью-Йорк не так отличается от Москвы, как Москва, где ты есть, отличается от Москвы, где тебя нет. Места различаются, главным образом, наличием или отсутствием тебя - всякая другая разница менее существенна.


Я пишу книги, которые мне самому хотелось бы прочитать. Или хотя бы заглянуть в них краешком глаза. Поскольку мне не посчастливилось найти их на полке библиотеки, - или я не знаю языков, на которых они написаны, - мне приходится заниматься подделками, писать самому то, что хотелось бы только прочитать.


...Я писатель - и этим меньше всего интересен. Если бы мысли мои принимали форму облаков, или запахов, или муравьев - насколько они были бы интереснее! Вот почему с Богом интересно, а со мной - нет.


Что такое виртуальная книга?
Виртуальная библиотека. Каталог

Указатель русских страниц


Copyright © Mikhail Epshtein 1997
При цитировании обязательны ссылки на источник и указание электронной страницы.


В сети с декабря 1997 года. Число посещений с 20 марта 1998

Rambler's Top100