РАЗМЫШЛЕНИЯ  ИВАНА СОЛОВЬЕВА ОБ  ЭРOСЕ

Составление и предисловие
        М. Н. Эпштейна

(продолжение)


        4. АСЕКСУАЛЬНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ И ФИЛОСОФИИ
                  (ГОГОЛЬ И КАНТ)

        Гоголь предстает в ряду великих русских писателей как личность наиболее загадочная, лишенная некоторых существенных атрибутов личности вообще. Об этом уже много писалось, но заметим удивительное совпадение. Гоголь, основоположник критического направления в русской литературе, столь же асексуален, как Кант - основоположник критического направления в немецкой философии. "Ревизор" и "Мертвые души" закладывают основы "натуральной школы" и вносят в литературу ту же антидогматическую,  деидеализирующую тенденцию, что и "Критика чистого разума" Канта - в философию. По сути, все творчество Гоголя - это критика "чистого воображения", "чистого изящества", "чистой красоты", в кантовском смысле слова. И наоборот, Кант умеряет притязания человеческой мысли на всемогущество, на всезнание, низводя ее к положению "маленького человека" в огромном непознаваемом мире. Из гоголевской "Шинели вышла замечательная плеяда русских писателей-классиков: Тургенев, Достоевский, Некрасов, Щедрин, Чехов. Из кантовских "Критик" - вся немецкая классическая философия: Фихте, Шиллер, Шеллинг, Гегель, Фейербах, Шопенгауэр.
        Ни один из писателей, творивших великую русскую литературу, не чужд в такой степени проявлений пола и в жизни, и в творчестве, как Гоголь. Бурно-влюбчивый и необузданно-страстный Пушкин; плотски алчный и в то же время нравственно суровый к себе Лев Толстой; мистически извращенный, с садо-мазохистскими наклонностями Достоевский; иронически-холодный, откровенный и осмотрительный Чехов - в каждом из них проступает определенная половая личность. И только Гоголь - табула раса, сплошной пробел, отсутствие сексуального эго.
         И однако некоторые образы: Подколесин из "Женитьбы", Иван Федорович Шпонька из одноименной повести, коллежский асессор Ковалев из "Носа" - подсказывают возможную разгадку. Откуда этот страх перед женщиной, эта нерешительность перед женитьбой? Нагляднее всего загадка выявлена - поскольку убедительно запрятана - в "Носе". То, что эта торчащая часть лица подсознательно отождествляется с пенисом, не вызывает у психоаналитиков ни малейших сомнений. Парикмахер неосторожно срезает бритвой нос гоголевскому герою, вследствие чего на его лице образуется плоское место. В результате расстраивается брак Ковалева с нравившейся ему девицей. Лишенный носа, Ковалев превращается в импотента, и только после того, как ему удалось вернуть самодовольного джентльмена на  прежнее место, восстанавливается его мужская амбиция.
        Какое же влияние этот "комплекс кастрации" оказал на творчество Гоголя, на критическое направление русской литературы?
        Влюбление в действительнось, влечение к ее таинственной прелести сменилось холодным порицанием, умным смехом и отвращением; мир омертвился, в нем как будто закрылось живое лоно, истечение порождающих смыслов. Только видимые, косные формы, лишенные души и нутра, грандиозно разрастаются в художественной вселенной Гоголя. В героях описана причудливая наружность, которой придается самостоятельное значение, тогда как все внутреннее оставлено без внимания, будто слово писателя смущенно обходит этот неведомый, недоступный ему мир.
        Но ведь "Критики" Канта произвели точно такой же переворот в философии, установив полную непознаваемость "вещей-в-себе" и обращенность их к нам только наружной, видимой своей стороной. Вещи даны только такими, каковы они "для-нас" - гладкими, морщинистыми, скользкими, сухими; но об их внутренней природе, об их сущности и душе знать нам ничего не дано. Кант критикует привычку прежней, "догматической" философии нечто воображать о вещах и выдавать эти субъективные представления за их собственную природу. Отныне философия должна стать "воздержанной" и не вторгаться в "лоно" вещей.
        У Канта, как и у Гоголя, субъект не способен интимно соединиться с объектом, найти в нем себя, проникнуть за его поверхность, освоить его изнутри. Человек замкнут в сфере собственных априорных (доопытных) суждений и нравственных императивов, которые характеризуют лишь его субъективную способность познания, совести, суждения, но не сливаются с объектом познания, не проникают в его глубину. Иными словами, субъект хочет, но не может. Он бессилен раскрыть вещь изнутри, актом вживания и взаимопроникновения. Весь этот эротический опыт прежней философии кажется Канту бахвальством и гусарством: мало ли что они говорят о женщинах... Метафизические бредни о баснословных победах ума над вещью.   Как ни подступайся к "вещи-в-себе", она все равно остается  неприступной.
        Мир для Канта делится надвое. С одной стороны, идеи и идеалы, порожденные трансцендентальным субъектом; с другой стороны, непознаваемые, трансцендентные, безысходно замкнутые объекты. Свобода в душе человека и законы в устройстве природы никогда не соприкасаются между собой, взаимно не обусловлены и непроницаемы: это два абсолютно разных мира.
        Так и у Гоголя. С одной стороны, высочайшие и сладчайшие идеалы, питающие его воображение, - патриотические, христианские. Образ России, чудной, сверкающей, неодолимо влекущей, широко раскинувшейся - почти сладострастен, напоминая порой панночку из "Вия" с ее ведьмовскими чарами. С другой стороны, пошлая, скучная действительность, лишенная души и огня, изображенная отстраненно и бесчувственно.  Так человек, насытивший свое воображение игранием всяких женских прелестей, уже черств и безотзывен к реальной красоте.
        Там - сверлит воздух  недогонимая тройка. Здесь - люди тонут в душных перинах.
        Там - что-то  льнет, лобызает и хватает за сердце. Здесь - рой досадной мошкары.
        Там - незнакомая земле даль. Здесь - пыльный скарб Плюшкина.
        Соединить эти миры, испытать горячую трепетность и одушевленность самой действительности, - это Гоголю так и не удалось, несмотря на упорнейшие попытки во втором томе "Мертвых душ". Идеалы оказались плоскими, призрачными, лишенными сердечного биения - так воспринимает мир человек с пылким воображением, но с "жалом во плоти" (как выразился о себе Кьеркегор).
        Человек с комплексом кастрации - по природе своей критик: мир для него мертв, посторонен, и яркая жизнь пылает только в душе. Если же и она угасает, то остается сплошной критицизм, как осталась после Гоголя "натуральная школа", а потом и вовсе - обличительное направление. Так и от Канта осталась, после всех превращений в классическом идеализме, немецкая школа философской критики, сначала словом, а потом оружием (Фейербах - Бруно Бауэр - Маркс). Кантовский и гоголевский  дуализм остывают в пепле материализма. Пошлый, безблагодатный, мещанский, филистерский, буржуазный мир, накопление душных материальностей, давящая плоть и "слишком много суеты" (как в анекдоте отзывается философ о подсунутой ему для опыта в постель "живой натуре").
        Быть может, именно асексуальность, пришедшая на смену "наивной" и "нормальной" сексуальности, тайно произвела резкий поворот мышления к критицизму? Не семенем оплодотворить мир, так залить желчью, а потом перековать железом. Желчь вместо спермы и железный прущий революционный болван вместо влажного, упругого любовного проникновения - вот субстанция этой "безыдеальной" мысли, призванной  "изменять" мир и реалистически "срывать" всяческие маски. Так стало уже в середине прошлого века.
        А к концу века последовали новые формы сексуальности, но уже превращенные, прошедшие через ее отрицание: в русской литературе Достоевский, в немецкой философии - Ницше.
        Ницшевское "дионисийство" и достоевское "мучительство",  этот кипящий переизбыток сексуальности, нахлынул в европейскую культуру именно после долгого томления в стадии кантовско-гоголевской "кастрации", затянувшегося бесполого "реализма". Наслаждение на грани мучительства и мученичества; оргазм как великое достижение сверхчеловека и героическая победа над женщиной; оргазм как самозаклание и самораспятие у ног любимого существа, в образе сладострастного насекомого, испытывающего отвращение к своему липкому телу. Гениальная смесь жестокости и страдальчества. А главное - новый метод творчества и мышления, судорожный, безудержный, эпилептический, извергающий пену великих идей и афоризмов с яростью направленного семяизвержения...
        Весь мир декадентства и символизма захлестнут, словно в хлыстовском радении, этой неистовой стихией, эротическим бушеванием художнического духа... Впрочем, это уже другая тема, века двадцатого, с его брожением оргиастических, аномальных, садо-мазохистских, промискуитетных  стилей и методов. У истока же всех этих новых форм письма, переменивших саму природу философии и литературы, стоят два бесполых провидца, два вечных холостяка, - Кант и Гоголь.

 
                                        5. ПЯТЬ  РОДОВ  ЛЮБВИ

        Почему античный бог  любви - мальчик с натянутым луком? Почему это пронзание молодых сердец доверено не юноше, не девушке, а младенцу? Не потому ли, что он в конечном счете и произойдет от их союза?
        Не выражено ли тут у греков, задолго до Шопенгауэра, представление о том, что во всех своих страстях и схождениях мужчины и женщины ведомы лишь целью будущего зачатия, в которую и метит эта младенческая стрела? По Шопенгауэру, влюбленные, очарованные друг другом, на самом деле только орудия в руках вселенской воли, которая ищет наилучших сочетаний, чтобы породить самый жизнеспособный плод. Не столько ребенок рождается от брака, сколько брак понуждается волей будущего существа, влекущего своих родителей к соединению. И младенец Эрот стреляет в их сердца как бы изнутри их чресел. Обратным вектором своим - оперенной стрелой - будущее поражает настоящее. Иначе как объяснить, что младенец в мифологии есть зачинщик, "застрельщик" любви? Тот, кто порождается любовью, сам порождает ее.
        Таков изначальный парадокс любви, запечатленный в образах древнего мифа. Любовь - это средство продолжения рода, в ней изначально присутствует кто-то Другой, неизвестный любящим, но упорно толкающий их навстречу друг другу. И вместе с тем любовь всецело обращена на индивидуальность того, кого любишь, - все другое исчезает, растворяется в нем, Единственном. Условно это можно назвать "индивидуальным" и "сверхиндивидуальным" в любви, или "личным" и "родовым". И то, как это родовое привходит в личное и преобразует его, составляет те пять родов любви, о которых пойдет речь. (1)
        1). Прежде всего, простое, нерасчлененное единство личного и родового, которое составляет обычную, "нормальную", брачную любовь. Соединение двоих порождает многих. Да прилепится муж к своей жене... Плодитесь и размножайтесь... Здесь действует избирательное начало самой богосотворенной природы,  которое имеет простую форму закона и не обнажает себя в качестве парадокса.
        Если же родовое осуществляется не в порождении потомства, оно парадоксально вторгается в отношения между индивидами, превращая их друг для друга в носителей рода.
        2). Родовое привходит в любовь  перечислительным, донжуанским способом, когда та или иная женщина или мужчина выступают лишь воплощением женского или мужского как такового. И тогда любовь направляется   на родовое женское или родовое мужское, которые постоянно меняют свои обличия, предстают в образе разных индивидов. Такая любовь требует измены, потому что именно измена есть путь обобщения, "генерализации" любви, перенесения ее на весь  противоположный пол.
        3). Любимое существо может восприниматься не как одно из многих, но как первое на пути восхождения ко всему, что достойно любви: ко всему прекрасному, высокому, вечному.  Индивидуальное может преодолеваться в эросе через устремление к сверхиндивидуальным сущностям, столь же родовым, как и потомство, но лишенным телесности. Таков платонический род любви, предметом которой становится само "родовое" - "эйдос", вид, образ, идея. Чувство к любимому  - это только упражнение в созерцании прекрасного, которое от бренного существа переносится на истинно и вечно пребывающее. Все множество красивых мужчин и женщин - это лишь преходящие явления той непреходящей и сверхчувственной красоты, в которую мы и влюбляемся  - сначала в каком-то единичном ее образе, а затем, по мере созревания духа, в ее чистом духовном самобытии.
        Суть пола - в размыкании индивидуальности, преодолении обособленного "я" и границ его тела. В поле утверждается некое "чрез-я", "над-я", "после-я" - родовое внедряется в особое через его способность порождать, через его плодоносящие недра. Это родовое может быть рядом столь же обособленных тел, как потомство в брачном союзе; может быть "родом" в донжуанском смысле - женским родом, собранием всех его представительниц; может быть "родом" в платоновом смысле - обобщенным, внетелесным, неуничтожимым "эйдосом". Наконец, может, садически выражаться во взаимном истреблении отдельных тел и возвращении их в лоно всеприемлющей и всегубительной природы.
        4). Садизм - еще один способ раскрытия этого сверхиндивидуального начала: посредством чувственного истребления самого индивида. Родовое здесь не порождается из особи, а стирает, поглощает, "обобществляет" ее в акте  сексуального владения ею. То, что тело бренно, подтверждается не идеальным его созерцанием, а физическим насилием.
        Так становится понятно, почему половое наслаждение, замкнутое на отдельном теле и не нацеленное на размножение, может порождать жестокость к этому телу и жажду его разрушения. Ведь наслаждение исконно связано с преодолением индивидуального, с задачей продолжения вида, и садизм тоже преодолевает индивидуальное, только не видовым размножением, а индивидуальным же насилием. Наслаждение здесь приближается к смерти, посредством которой вид преодолевает индивида и стирает его с лица земли, торжествует над всем конечным и единичным. Садизм и есть медленная пытка всего живущего наслаждением смерти, тогда как платонизм есть постепенное возведение всего живущего к наслаждению бессмертием.
        Платон и де Сад - две крайности отказа от брачного в любви. В платонизме воплотилась сублимирующая, созидательная сила эроса, а в садизме - десублимирующая, разрушительная. Но характерно, что и творчество в духе, и разрушение во плоти одинаково отступают от природного закона воспроизведения подобных себе. Творчество прибавляет, разрушение отнимает, но оба враждебны уподоблению, простому воспроизведению настоящего в будущем, сохранению вида как потенциальной, дурной бесконечности индивидов.
        В любом случае сексуальность, даже замкнутая на индивиде, не может обойтись без его отрицания - в уничтожении данного индивида, в перебирании множества индивидов или в устремлении к сверхиндивидуальной красоте. Так перед нами раскрываются три "аномальных", не-брачных пути человечества через эрос (2 - 4):
         развернутый по горизонтали, в ширь перебора и перемены любящих индивидуальностей, при котором соединяются представители рода, самой сильной мужественности и самой красивой женственности - донжуанизм.
         устремленный по вертикали ввысь, к сверхиндивидуальной идее, к  созданию и созерцанию вечно-прекрасного - платонизм.
         устремленный по вертикали вниз, к доиндивидуальной природе, к унижению и истреблению личностно-прекрасного - садизм.
         5). Есть еще один, пятый род любви, о котором каждый узнает только на собственном опыте и о котором будет сказано в дальнейшем. (2)

 

                                            6. ЭРОТИКА  ТВОРЧЕСТВА

        Самый мужественный мужчина - женщина перед Творцом. Перед материей же, покорной, льнущей, самая женственная женщина - мужчина. В сущности, есть лишь разные степени женственности и мужественности между двумя пределами: материей и Творцом. Творческие мужчины обычно повышенно женственны, ибо ищут вдохновения, размягчают себя для вторжений свыше; как женщины, они умащают себя маслами и в благовонной ночи ждут своего Возлюбленного. Напротив, практические мужчины: плотники, лесорубы, кузнецы - повышенно мужественны, ибо имеют дело с материей и определяются в отношению к ней как формовщики, насильники.
        У женщин же противоположное соотношение: те из них, кто занимается творческой работой (скульпторы, журналисты, режиссеры и т. д.), - более мужественны, чем швейки или гладильщицы, парикмахерши или медсестры. Ибо в них - формующий дух, а не податливая душа самой  материи. Потому и сходятся между собой люди творческих профессий, что они как бы меняются своими половыми особенностями. Творческий мужчина - недостаточно мужчина для простой женщины, а творческая женщина недостаточно женщина для простого мужчины. Но друг другу они вполне подходят - как и ярко выраженные половые крайности плотника и ткачихи, кузнеца и доярки.
        Закономерны и "перекрестные" притяжения: мужчину-творца влечет к простой женщине, потому что в ней органическая полнота другого пола, которую он только интуитивно угадывает в себе. В ней и через нее он глубже постигает тайну своего женственного предстояния перед Творцом. Точно так же и творческая женщина находит в грубом мастеровом органическое воплощение и развитие "мужского" зародыша своей души. Он для нее физически то, чем она могла бы и хотела быть в идеале своего призвания и мастерства.
        Конечно, врожденный пол  в творчестве не исчезает - но дополняется противоположным. Мужчина становится женщиной, пребывает в экстазе, горячке обостренной восприимчивости и интуиции - всех состояниях, знакомых простым, любящим, ревнующим женщинам. А женщина становится мужчиной - трезвой, строгой, деловой, неспособной к лихорадке и бреду, выдержанной, скептической, насмешливой - такой, какими обыкновенно бывают мужчины. Творчество, таким образом, возвращает человека из половинного состояния - в целостное; рождение в духе придает ему пол, противоположный врожденному.
        В худшем случае это бесполость, отрицание физиологического пола (мужчины - кабинетные затворники, женщины - "синие чулки"). В лучшем случае - двуполость, яркая мужественность в гармонии с яркой женственностью (Гете, Моцарт, Пушкин, Достоевский; Цветаева, Ахматова...) У гениальных людей оба пола складываются, у бездарных - взаимно вычитаются. И даже по насыщенности полом, как замечал Василий Розанов, можно отличить перворазрядных творцов от второразрядных. Само творчество - энергия взаимодействия двух полов в одном существе: собой овладевает, себе отдается, и чем мужественнее и женственнее оно в этой борьбе, тем горячее ласка, тем пронзительнее смысл сочинения-соития. Однополое творчество всегда бесплодно: женское вырождается в пошлую задушевность и сентиментальность, мужское - в столь же пошлую заданность и тенденциозность.
        В чем, однако, нельзя согласиться с Розановым: в "Людях лунного света" он признает лишь физиологическую, врожденную двуполость, "муже-девство", из которой, будто бы, и вырастает все духовно значительное: пророки, мученики, творцы. (3)  Но ведь Розанов  выводит это муже-девство творцов именно из их творений, как бы  проецируя их двуполую духовность обратно, на физическую природу. Иначе как он мог заподозрить в муже-девстве, например, Льва Толстого? ведь не по данным же его биографии, а по образам романа "Воскресение". (4)  На самом деле двуполость как духовное явление именно создается в акте творчества, и заветная мечта об андрогинизме, слиянии двух полов в пределах одного существа, воплотима лишь через самопорождение в творчестве.
 

______________________

1. В подтексте рассуждений Ивана Соловьева -  известная полемика Владимира Соловьева (в его статье "Смысл любви") с Артуром Шопенгауэром. Иван Соловьев  пытается  соединить обе концепции: абсолютизацию родового начала любви у Шопенгауэра и абсолютизацию личного, избирательного смысла любви у Вл. Соловьева. Именно парадокс соединения личного и родового и разные способы разрешения этого парадокса образуют, по Ивану Соловьеву, пять родов любви.

2. Эту загадочную фразу можно отнести либо к следующему фрагменту, "Эротика творчества", где любовь, соединяясь с творчеством, меняет родо-половую личность творца, либо, с большей вероятностью,  к заключительному тексту в данной подборке - "Еленологии", где, действительно, изображается "пятый" род любви: любимое, в его единственности, становится  универсальным, обобщающим знанием, источником понимания всех вещей. Это уже не платонизм, для которого индивидуальное есть лишь отправная точка духовного восхождения,  - это именно завершение всего мироздания в личности любимого человека. Вообще можно заметить, что последние размышления Ивана Соловьева об Эросе приобретают все более личностную окраску, достигая кульминации и трагической развязки в "Еленологии".

3. Иван Соловьев, очевидно, имеет в виду такие разделы и главы розановской книги, как "Муже-девы и человеческая культура"  и "Муже-девы и их учение". См. В. В. Розанов. Сочинения (серия "Из истории отечественной философской мысли"), т.2, М., "Правда", 1990, сс. 43-47, 73-107.

4. Там же, сс. 76-81.

                                                (окончание)