Публикуя  этот цикл размышлений  филолога и педагога Ивана Соловьева (1944-1990?) , я испытываю некоторую неловкость, потому что боюсь уронить его образ в памяти тех, кто его знал, - и вызвать насмешку у тех, кто не знал его. (1) Дело в том, что у Ивана Соловьева были некоторые предчувствия своей особой роли в религиозной истории человечества - предчувствия, которые вряд ли оправдались, да ни на чем особенно и не основывались. Впрочем, рано еще судить об  этом.
        В разговорах Иван никогда не затрагивал этой личной религиозной темы. Помню только, на одной вечеринке, за бутылкой вина - кажется, это был его день рождения - мы спорили о том, всякая ли слабость является грехом, или есть безгрешная и даже святая слабость, как, например, в гефсиманском томлении Христа, в его молении о чаше. Иван вдруг как-то пристально на меня посмотрел и сказал: "а ведь я даже гораздо слабее его", удивив меня совершенно неуместным употреблением слов "ведь" и "даже".
         Но вообще-то он был человеком более чем скромным, любил уходить в тень, держался незаметно, причем это не была нарочитая, выпячивающая себя незаметность, а вполне естественная для такого не-красавца, не-героя, не-златоуста, каким он был и сам по себе, и в восприятии окружающих. Он с восхищением следил за пируэтами ума даже совсем  недалеких и вялых людей, которые в его присутствии вдруг необычайно воодушевлялись. Иван всегда умел на какую-то долю градуса быть менее значительным, чем его собеседник, - и  этим располагал к себе. В него, как в зеркало, хотелось смотреться, - и видеть  самого себя. Причем в зависимости от уровня собеседника Иван мог вырасти очень высоко - но всегда оставался на полголовы ниже, как бы заведомо потупив голову, не смея равняться. Такова была его внутренняя установка, удивительно соразмерная каждому - но не соревновательная.  Наши разговоры часто походили на интеллектуальные турниры, состязания в остроумии, эрудиции, красноречии, - и Иван с самого начала каким-нибудь словесным жестом, промашкой, невнятностью, неуклюжестью обрекал себя на проигрыш, давал собеседнику знать, что ему не соперник, своей покорностью сбивал воинственный пыл - и тогда разговор сразу принимал более сердечную, иногда исповедальную ноту.  Рассказчик он был никудышный, спорщик слабый. Даже на вопрос "как дела?", на который л≤ди в России с удовольствием отвечают минут пятнадцать, Иван не знал, как отвечать, и поскорее перебивал встречным вопросом: "да ничего, расскажи лучше о себе".

*    *    *

        Между тем, как видно по многочисленным заметкам, чувство миссии его не оставляло, и не просто миссии, а какого-то чуть ли не мессианского назначения. Даже Ницше с его претензией на роль сверхчеловека, Заратустры, Антихриста, - и тот уступает в основательности своих мессианских упований Ивану Соловьеву, у которого все гораздо тише, спокойнее и серьезнее. Ницше, размахивая молотом, крушит кумиров, противопоставляет Водителю бедных, слабых, больных - свою силу, красоту, отвагу. Иван никогда не превозносит себя - он умаляет себя до такого состояния, когда мог бы принять на себя роль Мессии, "последнего из последних".
        Иван видит перед собой не того Христа, который царит над всем христианским миром, над всей историей западного человечества, чье имя ежечасно возглашается с церковных амвонов, - а того невзрачного Христа, каким он впервые явился иудеям, ожидавшим Мессию в образе всесильного Царя.  Христа, который, по предсказанию пророка Исайи, был "как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к нему. Он был презрен и умален пред людьми... и мы ни во что ставили Его" (Исайя, 53:2-3). Иван не противопоставляет себя, а наследует Христу, т.е. выстраивает вектор религиозной истории через Христа к нынешнему, "постхристианскому" состоянию мира. Как Христос, в своей немощи, в своем крестном страдании, относится к образу величественного и победительного Мессии-Царя, каким он сложился в сознании иудейства, - так сейчас сам Иван Соловьев относится к тому образу Христа-Победителя, который сложился в самом христианстве, ждущем второго и окончательного пришествия Спасителя.
        Иван Соловьев вводит понятие "эсхатологической иронии", которое совершенно неожиданно приоткрывает возможность "постмодерной" интерпретации эсхатологической темы - ничуть не снижая ее глубочайшей серьезности и достоинства. Если первое пришествие Спасителя столь разнилось с ожидаемым иудеями, то следующее будет еще более разниться с ожидаемым христианами. Это несовпадение ожидания и свершения и составляет пружину истории, ее "упругость". История движется не по прямой, но и не по кругу, а по некоей параболе, отклоняющейся от всех теорий и предсказаний, как "прямолинейных", так и "круговоротных". Спаситель нового пришествия - еще более умален, чем Спаситель первого пришествия, умален до такой степени, что перестает быть заметным.
        Чтобы разрешить противоречие между предсказанным триумфом и неожиданной простотой, даже тривиальностью нового явления Спасителя, Иван Соловьев вводит понятие "полуторного" пришествия . (2) Ирония  этого среднего пришествия состоит в том, что в облике Спасителя как бы сглажены и опосредованы крайности его первого и второго пришествия. В нем нет ни жертвенности, ни победительности, он "никакой",  но перед ним каждый чувствует себя единственно важным и услышанным. "Между жертвой первого пришествия и славой второго лежит момент полного уравнения Спасителя с миром". Спаситель среднего пришествия настолько затерян в миру, что лишь наше собственное внезапное и чудесное возрастание перед ним открывает его природу.  Спаситель является в  этот мир "Великой Тенью" - чтобы оттенять тот свет, который люди несут в себе.
 

                                                            *   *   *

         Я заметил, что подобную же методику Иван Соловьев, проработавший много лет учителем средней школы, применял и на своих уроках. "Применял" - не то слово: он не мог учить иначе. Дети во время  этих занятий выглядели чуть ли не умнее своего учителя, и уж во всяком случае говорили больше его. Мне случайно довелось побывать на двух-трех его занятиях, когда я приходил за ним в школу, а он просил меня подождать, вернее, я просил разрешения посидеть в классе, пока он закончит урок. На уроке Иван предполагал - а ученики утверждали. Он робко догадывался - они с жаром доказывали. Он смущенно кашлял - они говорили без запинки. Он умел так сосредоточить в себе слабость ситуации, что вся сила доставалась другим - тем, кого он слушал, кого просил высказываться.
        Так бывает в любви: непонятно, за что красивый, умный человек любит какую-нибудь малоприметную особу, почти дурнушку, почти пустышку, и лишь постепенно понимаешь, что он оттого так красив и умен, что она рядом с ним, он заряжается от нее, черпает в ее слабости свою силу. Вот и Иван Соловьев умел бывать среди людей такой дурнушкой и пустышкой, отчего они становились больше и лучше себя. Причем, повторяю, это не было позой, игрой, сознательной иронией, -  робость перед духовным и умственным превосходством другого человека была у него в крови. Однажды он признался мне: "в каждом человеке, с которым мне приходится общаться, я чувствую такую силу ума и характера, что моментально пасую, даже помимо собственной воли, но если бы у меня и была эта воля, я бы тоже пасовал, потому что мне нравится, когда люди в моем присутствии делаются великими".
        Действительно, в его присутствии легко было почувствовать себя великим - достаточно было соответствовать тому образу, который создавался его заинтересованным взглядом и манерой слушать. Он бывал абсолютно поглощен и даже заворожен чужой индивидуальностью. Люди, которых я вообще-то знал за вполне заурядных, в его присутствии превосходили самих себя - и я думаю о загадке, которую заключало в себе его молчание. Чьи это были мысли, которые его собеседники вдруг начинали высказывать неожиданно для себя?
 

                                                           *     *     *

        Иван Соловьев закончил филологический факультет Московского университета и по смыслу всех своих занятий и увлечений оставался филологом. Но при этом он постоянно пытался раздвинуть пределы филологии и включить в них биологию, психологию, теологию, другие дисциплины, поскольку они имеют дело с природой Слова, или Логоса, который Соловьев понимал в самом расширительном смысле. В биологии таким Логосом для него был генетический код, в психологии - внутренняя речь, в теологии - сам Творец, о котором в Евангелии от Иоанна сказано: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Для Ивана все эти бесконечные проявления слова на разных уровнях бытия и были предметом "большой филологии", или, как он ее иногда обозначал, филоЛогии, имея в виду, что эта дисциплина воодушевляется любовью не просто к слову, но к Логосу. Когда я однажды спросил по поводу его увлечения психологией, что вот, не хочет ли он переменить профессию, он ответил достаточно строго: "╫то не психология,  это филология человеческой души, толкование ее слова".
        Такая преданность каким-то начальным обязательствам и заданиям жизни, в сочетании с предельным расширением смысла этих обязательств, вообще была характерна для Ивана. Он, родившийся в Измайлове, пытался осмыслить феномен "измайловства", найти какие-то черты "метагеографии" в этом старинном районе Москвы, создать нечто вроде шуточного обряда поклонения  родному "гению места". Имя няни Ирины, опекавшей его в детстве, становилось для него нарицательным, и он иногда использовал его, в сопровождении различных приставок и суффиксов, для обозначения тех явлений и действий, которые чем-то напоминали ее. (3)
        Вообще все, что окружало Ивана, так или иначе приобретало  для него свойства безначального и бесконечного. Ему принадлежит такой афоризм: "С каждой вещью нужно быть готовым к вечности". Он имел в виду, что каждая вещь и тем более каждая личность, поскольку они даны нашему опыту, уже неустранимы из этого опыта, навсегда оста≤тся в нем. Тот, кто не готов к этому, будет испытывать ад вечности, пребывая среди личностей и вещей, несовместимых с его душой. В этом же, по Ивану, состоит и сущность этики, которая не признает "временных" отношений и обязательств. Этика охватывает весь круг человеческих дел, даже самых будничных, прибавляя к ним слово "всегда"; именно  это испытание на "всегда" делает их  этическими поступками.
 

                                                              *     *     *

        Редко бывает так, что по каким-то письменным свидетельствам удается проследить сам процесс рождения мессианского сознания. Мессии прошлого, считать ли их истинными или ложными, почти не оставили следов осознания своего избранничества. Мы знаем о них только то, что они сами дали знать миру о своей вере в себя. Да и современные претенденты на это звание отмечают лишь результат своего избранничества и не делятся  своими сомнениями, отступлениями, колебаниями (если только эти колебания  еще больше не возвышают их и не идут им на пользу).
        Соловьевское мессианство умнее известных нам современных образцов, от Ницше до Муна и Раджнеша, причем как-то по-русски умнее - по-достоевски, по-розановски - т.е. включает в себя сарказм по поводу собственной миссии, и неизбежность такой миссии, которая несла бы в себе этот сарказм, это самоумаление и самоосмеяние пророка. Но Иван знал, как легко эта самоирония расшатывает основания личности и превращает ее внутреннее слово в пустословие. Иван хотел чего-то большего, чем ирония, - он хотел серьезного сомнения в своей миссии. Он хотел не множить слова оттенками их отрицания, а обратить их в какое-то последнее молчание, которое научилось бы говорить в отсутствие слов.
         Уникальность материалов, оставшихся от Ивана Соловьева, в том, что здесь мы имеем дело с поиском и истолкованием знаков, интимной герменевтикой избранничества, не предназначенной для последователей, для формирования школы, секты, церкви. Да у Соловьева, согласно его собственному определению современного мессианства, и не может быть последователей - он ни к кому не взывает, никого не учит, он Мессия слуха, Мессия молчания. Его избранничество - это только факт его самосознания, и здесь он предельно откровенен сам с собой.
        Как ни странно, именно эта откровенность снимает сам вопрос, истинным или ложным Мессией был Иван Соловьев. После всех колебаний в определении собственного статуса, у него возникает самосознание возможного Мессии. Если возможность не осуществляется, это вовсе не значит, что она отсутствовала в качестве возможности, наоборот, возможность подлинна как возможность именно тогда, когда она может осуществиться, а может и не осуществиться. Как писал Аристотель, "не необходимо, чтобы из всякого утверждения и отрицания, противолежащих друг другу, одно было истинным, а другое ложным, ибо с тем, что не есть, но может быть и не быть, дело обстоит не так, как с тем, что есть..." (4)  Иными словами, категории истинного и ложного действуют лишь в отношении сущего и бывшего, но не в отношении возможного. (5)
        В результате долгих колебаний Ивану Соловьеву удалось прийти к такому решению относительно себя, которое не просто ставит его фактически в круг искателей-мессий прошлого, но и ставит его логически над ними, поскольку истинность их положительных утверждений о себе всегда может быть оспорена, тогда как его предположения о своем мессианском статусе не подлежат ни верификации, ни фальсификации. Двойственность мессианской возможности тем самым подтверждается в любом случае: до прихода истинного Мессии - как то, что может быть, а после - как то, чего все-таки не было. В каком-то смысле Иван Соловьев всегда останется именно тем Мессией, за какого себя принимал, - в той мере, в какой он сам считал себя всего лишь "гипотезой", проверку которой возлагал на Бога. (6)
        Больше того, герменевтика избранничества, разработанная Иваном Соловьевым, позволяет каждому из нас становиться в этот круг потенциально избранных и вести себя в нем достойно своему призванию. Не все ли мы дети Божьи, не на каждом ли из нас лежит печать возможного избранничества? Предоставим Богу решать о действительной нашей предназначенности, но будем достойными хотя бы ее возможности.
        Я бы не хотел, чтобы читатель видел в Иване Соловьеве "претендента" и тем более самозванца. Останемся при его собственном определении -  это был человек-"гипотеза". Нам не дано ни подтвердить ее, ни опровергнуть.
 

                                                                            *     *     *

        За семь лет, что прошли после исчезновения Ивана Соловьева,  его записи как-то заново связались  во мне с нашими давними разговорами.  Я впервые стал ясно понимать, что заключалось в его молчании, в его слушании - то, что таилось за всеми написанными им работами и было больше их.
        Собственно, в каком-то смысле Иван Соловьев остается моим собеседником. Его слух "звучит" во мне. Когда я  мысленно продолжаю с ним разговаривать, мне легче понять самого себя. Порою мне кажется, я слышу его голос,  но, пытаясь восстановить в памяти его образ,  всегда вижу его молчащим.
        Заглавие "Мессианские речи" взято из записей самого Ивана Соловьева: так озаглавлена последняя из них. Насколько мне известно, "мессианские речи" никогда не произносились, т.е. их название можно считать условным. Большинство записей относится к 1984 - 85 годам. Названия фрагментов  даны составителем с целью облегчить читательское восприятие. Все примечания, за исключением нескольких ссылок на источники цитат, также принадлежат составителю. В конце  подборки приводятся сведения о последних известных днях жизни Ивана Соловьева и некоторые материалы, позволяющие судить о судьбе и отзвуках его идей.

____________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Для тех читателей, которые впервые знакомятся с наследием Ивана
Соловьева,  приводим  пока еще краткую библиографию его посмертно
изданных сочинений:
        1."Размышления Ивана Соловьева об  Эросе", журнал "Человек", М., Наука,
1991,  # 1, сс. 195-212 (там же - краткие биографические сведения об авторе).
        Перевод на английский язык (фрагментов): "Ivan Soloviev's Reflections on
Eros,"  in Genders, 22,  a special issue Postcommunism and the Body Politic, ed. by Ellen
Berry, New York and London: New York University Press, 1995, 252-266.

        2. Поэзия как состояние. Из стихов и заметок Ивана Соловьева. Новый
мир,  # 8, 1996, сс. 230-240.
        Также подготовлен к печати и ждет выхода трактат Ивана Соловьева
"Троеверие и горчичное зерно" - о судьбах католичества в России.

2. См. последний фрагмент.

3. У Ивана  Соловьева есть работа, специально посвященная "всеобщности
личных имен", их превращению в имена нарицательные.

4. Аристотель. Об истолковании, гл. 9, 19б. Аристотель, Соч. в 4 тт., т.2, М.,
"Мысль", 1978, с.102.

5. Иван Соловьев считал, что  "противоположность  истинного и ложного сама
по себе является ложной, о чем свидетельствует, в частности, тот факт, что
"ложность" вписана в само слово "противоположность""
("Постдиалектическая логика"). Иван любил такие каламбуры, хотя и не
придавал им особенно серьезного значения.

6. О трезвости самосознания Ивана Соловьева можно судить хотя бы по
такой заметке, не требующей комментария:
        "Вопросы:
Почему Он может прийти сейчас? - 1984 г.
Почему Он сейчас не придет?
Что произойдет вместо Его прихода?"