1. Утопия и катастрофа.

          Свой метод Андреев называет "метаисторическим", поскольку история - и прежде всего история России - рассматривается им как часть космического таинства, происходящего одновременно во множестве физических миров. Метаистория - это "совокупность процессов, протекающих в тех слоях иноматериального бытия, которые, пребывая в других видах пространства и других потоках времени, просвечивают иногда сквозь процесс, воспринимаемый нами как история" (274). Собственно, такое метаисторическое видение издавна принято называть "эсхатологическим". Эсхатология - это учение о последних судьбах мира и человека, о конце истории и ее переходе в иное, сверхвременное и сверхпространственное измерение.
         Эсхатология занимала центральное место в российском умозрении, которое влеклось к истории и боялось ее . Русская мысль, ревнующая к славной исторической судьбе Запада, жаждала включить Россию в поток всемирной истории, но таким образом, чтобы сама история достигла в России своего увенчания и прекращения. Россия должна была вступить в поток истории именно для того, чтобы перейти через него на другой берег, начать новое, сверхисторическое бытие для всего человечества. Этот парадокс метаисторического сознания обнаруживается у двух российских мыслителей, наиболее глубоко заглянувших за грань истории, в ее сверхвременное начертание: у Владимира Соловьева в его "Повести об Антихристе" (заключительной части его последней книги "Три разговора") и у Андреева в начальной и заключительной частях его "Розы мира".
        Прежде всего, обозначим  антиномию метаисторического сознания в самом общем виде. С одной стороны, история должна получить оправдание с религиозной точки зрения, как процесс постепенного воплощения Божьего замысла на Земле. Христос пришел в этот мир не для того, чтобы его осудить и отвергнуть, но чтобы его освятить; церковь как тело Христово должна в конечном счете вобрать и претворить в себе все элементы мира, достигшие в ней гармонии и примирения. Высшей точкой истории может быть только оправдание добра и Бога - теодицея, которая воплотится осязательно в теократию, власть Бога и его священной иерархии во всем человечестве.
        Таков тезис метаисторического подхода, который требует и своего антитезиса. Ведь если полнота присутствия Божия утвердится здесь, на земле, упраздняется собственно трансцендентная сторона исторического процесса. Царство Христа не от мира сего. История не может замкнуть в себе и исчерпать судьбу человечества - она должна уступить место новому эону. Ангел в Апокалипсисе "клялся Живущим во веки веков..., что времени больше не будет" (Откр., 10: 6). История опрокидывается, как лестница, как только одолена последняя ступень к Божьему царству.
        Следовательно, конец истории есть торжество гармонии на земле - и вместе с тем изобличение лжи самой истории, изобличение ложной веры, что возможно идеальное обустройство человечества в этом мире. Так возникает представление об Антихристе, который явит на земле поддельный образ абсолютного блага - и тем самым завершит историю, чтобы через разоблачение Антихриста раскрылось сверхисторическое, вневременное измерение мира. Антиномия метаистории разрешается в утопии, которая вместе с тем будет и катастрофой. Полнота земной благодати обернется падением в бездну греха и страдания.
        Отсюда трехступенчатое построение многих эсхатологических видений, как бы ни разнились они в частностях. Первая ступень: гармония, достигнутая на земле и объявленная раем. Вторая: обнаружение фальши этой гармонии, ее внезапный раскол, ее демоническая изнанка. Третья: приход истинного Спасителя и явление новой земли и нового неба.
        Лжемессия есть внутренняя необходимость эсхатологического сознания, которое ищет смысла истории - и одновременно выхода за предел истории. Именно Лжемессия завершает историю таким образом, что обнаруживает недостаточность и обманчивость самой истории. Эсхатологизм русской мысли неотделим от ее страха перед Антихристом: с одной стороны, утопический соблазн, надежда на благой смысл истории; с другой стороны, ужас грядущей катастрофы, когда идеал, на котором замкнется история, окажется лишь подделкой. Утопический катастрофизм и образует две грани метаисторического сознания; антиномия разрешается в образе Лжеспасителя. Этот образ не просто присутствует в эсхатологических видениях, он обусловлен самой структурой эсхатологического сознания. История должна достичь гармонии, но гармония должна обернуться фальшью, чтобы открыть выход в сверхисторию.
 

               2. Мистический коммунизм.

        Обратимся теперь к "Розе Мира". Само заглавие этого произведение имеет двоякий смысл. Роза Мира - это, по Даниилу Андрееву, общая модель мироздания, в котором разные вселенные, со своими пространственными и временными измерениями, образуют как бы лепестки расцветающей розы. Но в более конкретном смысле Роза Мира - это религиозно-социальное учение, проповедуемое Андреевым, образ грядущей всечеловеческой гармонии, достигнутой на основе объединения всех религий светлой направленности, куда Андреев включает три мировые религии (христианство, ислам, буддизм), а также многие национальные религии, как иудаизм, индуизм, конфуцианство, синтоизм... Исключаются лишь темные, откровенно демонические культы. Роза Мира "есть интеррелигия или панрелигия..., универсальное учение, указующее такой угол зрения на религии, возникшие ранее, при котором все они оказываются отражениями различных пластов духовной реальности, различных рядов иноматериальных фактов... Если старые религии - лепестки, то Роза Мира - цветок..." (13) "В этом воссоединении христианских конфессий и в дальнейшей унии всех религий Света ради общего сосредоточения всех сил на совершенствовании человечества и на одухотворении природы Роза Мира видит свою надрелигиозность и интеррелигиозность" (29).
        Роза Мира - это не просто объединенная религия, но и объединенная церковь будущего, со своей иерархией духовенства и со своим планом социального переустройства человечества. Отличие Розы Мира от традиционных, "старинных" религий, по Андрееву - это именно "неустанные практические усилия ради преобразования общественного тела человечества" (14). И не просто усилия отдельных индивидов и организаций, воодушевленных благотворительной целью, - но создание системы надгосударственного контроля во всемирном масштабе. Розу Мира можно уподобить партии новейшего типа, сознательно берущей на себя задачу "религиозного интернационала" и тем самым сближающейся с тем "орденом меченосцев", всевластному и всепроникающему, которому Сталин уподоблял партию большевиков. Если партия нового типа близка средневековому религиозному ордену, то религиозный орден, проектируемый Андреевым, несет в себе черты партии. "...Роза Мира, как всемирная разветвленная организация, придет к контролю над властью во всемирном масштабе" (248).
        В отличие от всех предыдущих попыток объединить человечество кровью и железом, Роза Мира придет к власти бескровным путем нравственного воздействия, через "установление над Всемирной федерацией государств некоей незапятнанной, неподкупной, высокоавторитетной инстанции, инстанции этической, внегосударственной и надгосударственной..." (10). Всемирный референдум или плебисцит приведет к власти "Лигу преобразования сущности государства" (10, также 249), которая встанет над всеми национальными и политическими делениями и, под руководством "светоносца-праведника, грядущего возглавить объединенное человечество" (11), осуществит царство Бога на земле. Вот ближайшие задачи Розы Мира: "объединение земного шара в Федерацию государств с этической контролирующей инстанцией над нею, распространение материального достатка и высокого культурного уровня на население всех стран, воспитание поколений облагороженного образа, воссоединение христианских церквей и свободная уния со всеми религиями светлой направленности, превращение планеты - в сад, а государств - в братство" (14).
        Удивительно, что эти строки, прославляющие грядущий строй социальной гармонии, написаны во Владимирском централе, человеком, который стал жертвой именно социально-гармонических мечтаний, как только пришел срок их реального воплощения - с неукротимой волей и во всемирном масштабе. "Смертельно раненный единоличной тиранией" (7), Андреев ясно отдает себе отчет в опасности, которая поджидает объединенное человечество - легкую жертву всемирного тирана. Ему хорошо понятен "возникший еще во времена древнеримской империи мистический ужас перед грядущим объединением мира..., ибо в едином общечеловеческом государстве предчувствуется западня, откуда единственный выход будет к абсолютному единовластию, к царству "князя мира сего", к последним катаклизмам истории и к ее катастрофическому перерыву... " (9).
        Какие же у Андреева основания считать, что его Роза Мира окажется успешнее прочих проектов объединения человечества? Различие то, что тирании ХХ-го века, коммунистическая и фашистская, строились на атеистических или языческих основаниях, тогда как Андреев исповедует объединение человечества на религиозных началах, противостоящих всякому насилию и кровопролитию. Движение Розы Мира будет искоренять "стремление к тирании и к жестокому насилию, где бы оно ни возникало, хотя бы в нем самом" (10). Но сама логика объединения человечества во имя высших идей невольно следует уже имеющимся образцам такого мироспасительного служения. Тут же, в следующей фразе, Андреев делает примечательную оговорку: "Насилие может быть признано годным лишь в меру крайней необходимости, только в смягченных формах и лишь до тех пор, пока наивысшая инстанция путем усовершенствованного воспитания на подготовит человечество при помощи миллионов высокоидейных умов и воль к замене принуждения - добровольностью, окриков внешнего закона - голосом глубокой совести..., пока живое братство всех не сменит бездушного аппарата государственного насилия" (10). Да ведь это совершенно то самое, в чем кровавые утописты ХХ века заверяли весь мир, потрясенный размахом их зверств, столь расходящихся с их же проектами всеобщего счастья: да, немножко принуждения, но для блага самих принуждаемых, и лишь до той поры, пока оно не войдет в привычку и не станет добровольной потребностью "высокоидейных умов" . Слово в слово здесь с воодушевлением повторяется то, что запало в душу всем воспитанникам и жертвам коммунистической идеи: "усовершенствованное воспитание", "изживание бюрократизма" (248), "замена принуждения - добровольностью" (это прямо из сталинской статьи "Головокружение от успехов"). Андреев - редчайший пример честного и благородного двоемыслия: сквозь облик страдальца-пророка, испытавшего на себе гнет идеократии и проникшего в тайну мирового зла, вдруг проглядывает лицо  мечтателя-фанатика, свято уверовавшего в будущее высокоидейное братство, ради которого приходится допустить и насилие, но только, конечно, по мере крайней необходимости и в самых смягченных формах.
        И это у Андреева - не случайная оговорка, а именно смысл учения Розы Мира, причем мыслитель не скрывает, что коммунизм и нацизм, хотя и залившие землю кровью, остаются чем-то близкими ему в своих высших мечтаниях. "В деятельности Розы Мира будет и нечто, совпадающее даже с коммунистической мечтой" (249). Так, "воспитание человека облагороженного облика" предполагает изоляцию его от семьи и помещение в особые интернаты, "способствующие развитию чувства коллектива" (242). "Когда мне случилось говорить о системе воспитания коммунистического, я отмечал уже некоторые из самых существенных ее достижений... Коммунистическая педагогика... имела в виду развитие также еще трех свойств натуры, трех отличительных свойств огромной важности: подчинения личного общему, духа интернационализма и устремления к будущему" (240) . К "существенным достижениям" Андреев также относит воспитание воли и твердости, жизнерадостности и идейности (240), а главное - "устремление к будущему. Черта, прекрасно и гордо отличающая людей, воспитанных этой системой. Такой человек мыслит перспективно. Он мечтает и верит в солнце грядущего, он вдохновляется благом будущих поколений, он чужд себялюбивой замкнутости" (241). Советский мотив любви к будущему больше, чем к настоящему у Андреева восходит на мистическую ступень: будущее - это не только гордое шествие счастливых людей по просторам родной земли, но и по "мирам восходящего ряда", которые возрастают в количестве пространственных и временных измерений. Таков завет мистического коммунизма: "любить жизнь не только такой, какова она теперь и здесь, но и такой, каковой она предощущается в мирах восходящего ряда или в будущем просветленном Энрофе" (240).
        Андреев сознательно собирается взять на вооружение "исторический опыт великих диктатур, с необыкновенной энергией и планомерностью охватывавших население громадных стран единой, строго продуманной системой воспитания и образования... Нацистская Германия, например, ухитрилась добиться своего даже на глазах одного поколения. Ясное дело, ничего, кроме гнева и омерзения, не могут вызвать в нас ее идеалы... Но рычаг, ею открытый, должен быть взят нами в руки и крепко сжат" (10). Итак, продуманное воздействие высшей духовной инстанции на психику поколений, планомерный охват населения огромных стран единой системой руководства и воспитания...
         В основе "Розы Мира" - образ новейшей Вавилонской башни, или "чугунно-хрустального здания", дворца будущего, знакомый нам по роману Чернышевского "Что делать?" , с той разницей, что этот дворец, служивший у материалиста Чернышевского чем-то вроде коммунального общежития, фабрики-кухни и публичного дома, становится у Андреева "великим очагом новой религиозной культуры". Словесный ряд Чернышевского переходит в текст Андреева почти без запинки: "Здание, громадное здание... оно стоит среди нив и лугов, садов и рощ... Какая легкая архитектура этого внутреннего дома!.. Горы, одетые садами... все пространство зеленеет и цветет" (Чернышевский ). "Образы этих ансамблей, их экстерьеры и интерьеры, такие величественные, что их хотелось сравнить с горными цепями из белого и розового мрамора, увенчанными коронами из золотых гребней и утопающими своим подножием в цветущих садах и лесах..." (Андреев, 251).
        Но фантазия Андреева идет гораздо дальше, у него продуманы до тонкостей все назначения и даже названия этих дворцов будущего: "мистериалы", "медитории", "философиаты", "храмы синклитов", "храмы стихиалей", из которых составятся целые "верграды" - города веры, осью которых будут "храмы Солнца Мира, окруженные венцом меньших святилищ" (251). И конечно, все это великолепие будет служить всенародному единению, совсем в духе Замятина или Оруэлла, но только с религиозным пафосом и эзотерическим подтекстом. "Подобный комплекс станет средоточьем духовной и культурной жизни города и района, центром народных празднований, чествований, массовых богослужений, шествий, спортивных состязаний, освобожденных от их прежней бездуховности...; они будут центрами религиозно-просветительной, религиозно-художественной, религиозно-научной работы, источниками солидарности, радости и совершенствования. /.../ Во время соответствующих праздников по Золотому Пути будут проходить многонародные шествия, и перед архитектурными символами Эанны..., Небесного Кремля и Аримойи священство и народ будут совершать глубокий мистериальный обряд, связующий сердца живущих ныне со всем просветленным человечеством" (251, 252).
        Роза Мира - это учение мистического коммунизма, обозревающее в коммунистической перспективе не просто социально-историческую судьбу человечества, но "панораму разноматериальных миров" (8), "миллионные содружества душ" (22). Не странно ли, что коммунизм, который на протяжении двух веков заявлял о себе и преимущественно воспринимался как атеистическая и материалистическая доктрина, вдруг вступает в синтез с религиозно-мистическим мировоззрением? Вспомним, что в диалогах Платона "Государство" и "Законы" коммунизм был впервые обоснован  именно как религиозно-социальный строй, воплощающий истину самого строгого идеализма и согласный с самым возвышенным учением о едином, неизменном божестве. Да и впоследствии, в эпоху Реформации, коммунизм возникал из горнила самой пламенной, догматически раскованной веры, как мистическая ересь, требовавшая немедленно низвести небо на землю. Коммунизм, в своей основе, есть эсхатологическое учение о совершенной общественной гармонии, о тысячелетнем царстве Божием на земле как о цели мировой истории.
        Вполне вероятно, что именно сейчас, когда коммунизм потерпел полный крах как социально-экономическая доктрина, он станет возрождаться в форме религиозно-мистического учения. Перефразируя Энгельса, произойдет движение коммунизма вспять, от науки к утопии, и даже гораздо дальше,  от светской утопии к мессианским и хилиастическим вероучениям. Возрождение коммунизма как живой, активной и вдохновляющей религии 20-го века предпринимается сейчас и в России . Не удивительно и то, что "Роза Мира" может оказаться священным писанием этой пост-советской версии эсхатологического коммунизма, а Андреев - святым и мучеником новой "интеррелигии".
 

                   3. Государство-церковь.

        Для понимания парадоксов андреевской эсхатологии важно привлечь антиутопическую, антитоталитарную традицию русской религиозной мысли, которая в конечном счете  и даже вопреки авторским намерениям одерживает победу и в учении самого Андреева.
        В первую очередь, конечно, вспоминается "Легенда о Великом Инквизиторе". Если в более ранних сочинениях Достоевского, "Записках из подполья" (1864) и "Бесах" (1871), "хрустальный дворец будущего" выступает как мечта убежденных атеистов, материалистов и революционеров, типа Чернышевского, то в "Братьях Карамазовых" Достоевский приходит к более глубокому проникновению в тайну грядущего Антихриста: он возникнет из христианской среды, из логики развития христианской церкви и христианского государства и будет пасти народ от имени Христа. Социалист-безбожник - это легко узнаваемый и нравственно слабый тип; гораздо страшнее, когда социализм проповедуется из полноты религиозных убеждений, как необходимость высшей духовной инстанции, которая превратила бы объединенную, всемирную церковь в систему распределения мирских благ и государственного управления народов .
        Поразительно, что в самой "Легенде о Великом Инквизиторе" это теократическое завершение истории отнесено к периоду, следующему за торжеством и неизбежным крахом социалистических идей. Теократия придет на смену атеизму. Сначала победят революционеры-безбожники, но они не сумеют накормить народ, - вот тогда-то и начнется царство Великого Инквизитора, тогда-то и достроится до конца Вавилонская башня, когда гонимые христиане выйдут из своих катакомб и получат от народа полную власть строить царство Божие на земле.
         Напомним эти слова Великого Инквизитора, обращенные к молчащему Христу: "На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя... ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: "Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали." И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя твое, и солжем, что во имя твое" .
        Здесь в нескольких предложениях у Достоевского - не только пророчество о социализме ХХ-го века, которое уже исполнилось, но и дальше идущее пророчество, которое вскоре, быть может, начнет исполняться. Ведь и в самом деле, народ, измученный революционным неистовством, приходит сейчас к тем, которые семьдесят лет были гонимы, к священникам и духовным пастырям, вызывает их из катакомб и из дальних стран рассеяния, и взывает: накормите нас, примем и духовную пищу от вас, если дадите нам пищу земную. Вот с этого момента, когда народ будет насыщаем во имя Христа, и начнется, по Достоевскому, настоящее царство Антихриста, а безбожное государство социалистов было к нему только преддверием. Пока велась открытая борьба против Бога, это еще был сатанинский бунт, прометеево дерзанье, возрождавшее древний миф о похищении огня, но еще не конец всемирной истории. Атеизм строит царство насилия, откровенное в своей ненависти к Богу, но это еще не царство лжи и подмены, которое будет воздвигнуто именно как вселенская церковь, пасущая народы святым именем Божьим - "во имя Твое, и солжем, что во имя Твое".
        Главное в Антихристе - не бунт, а подмена. Этим он отличается от своего отца Сатаны, в начале времен взбунтовавшегося против Бога - и низвергнутого, словно молния, с небес.  Новая стратегия Сатаны, предназначенная на конец времен, - не бунт, а примирение и уподобление Богу, елейное и благочестивое намерение стать святее всех святых, объединить все церкви и воздвигнуть их друг на друга, этаж на этаж, как Вавилонскую башню, накормить все народы и привести под жезл одного наставника, "превозносящегося выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога" (2 Фессал., 2:4). И тогда, по логике "Легенды", становится ясен и смысл социалистического беснования народов: не просто обман, а обман ради пущего обмана. Вот где Сатана, - скажут люди, опомнившись, - это он хулил имя Божье, а мы пойдем к тем, кто славит Его. И тем вернее, проклиная свое безбожие, они покорятся тому, кто говорит теперь от имени Бога, проповедует бЬльшую веру, чем все веры, бывшие до него. В предпоследний час Сатана вновь напоминает о себе прежнем: отчаянном богоборце, революционере и Люцифере, - чтобы тем больше доверия вызвать к облику своего последнего часа: елейному, набожному пастырю, который снимает бремя греха с совести всех людей, превращая их в "тысячу миллионов счастливых младенцев" .
        Нельзя сказать, что в своей "Легенде о Великом Инквизиторе" Достоевский распутал все узлы теократической утопии - для него самого оставалась в ней еще немалая прелесть. В частности, католическому решению вопроса о "церкви-государстве" он противопоставлял русскую, православную идею "государства-церкви". В "Братьях Карамазовых" эта идея, каверзно изложенная Иваном Карамазовым в его статье о церковном суде, поддерживается затем духовным авторитетом отца Паисия и даже отца Зосимы. "...Теперь общество христианское пока еще само не готово... но... пребывает все же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти еще языческого в единую вселенскую и владычествующую церковь" . В ответ на недоумение либерала Миусова, что такое слияние церкви с государством есть сверхкатолическая идея, "ультрамонтанство", отец Паисий возражает: "...Не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение! А, напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет" .
        В известном смысле отец Паисий прав, и опытом ХХ-го века наглядно подтвердилось, как государство может обращаться в церковь и, по крайней мере в мечтаниях своих, становиться церковью на всей земле. Свет сей, действительно, воссиял с Востока. Если католичество постоянно искушалось соблазном папоцезаризма, то есть превращения первосвященника в главу государства, то православие, и византийское, и российское, на протяжении веков испытывало противоположный соблазн: цезарепапизма, то есть превращения главы государства в главу церкви. Царствование Ивана Грозного и Петра Великого давало немало примеров такой подмены, когда "государство обращалось в церковь", а царь принимал на себя роль законодателя церкви, первосвященника. Тем легче было продолжиться этой исторической традиции в советское время, когда государство уже полностью обратилось в господствущую церковь, призывающую всех граждан к исповеди и покаянию, к почитанию святых мощей и жертвенному прославлению непобедимой веры. Слияние государства с церковью, в какую бы сторону, папоцезаристскую или цезарепапистскую, оно ни совершалось, есть самая верный признак тоталитарного господства власти над человеком. Сращение законодательной, исполнительной и судебной властей, столь типичное для тоталитаризма ХХ века, есть только слабый оттиск того сращения светской и духовной власти, которое можно стать основой грядущего, еще более могущественного тоталитаризма.
         Удивительно, что Андреев повторяет чуть ли не буквально призыв отца Паисия к превращению государства в церковь, как будто перед ним стоит только вымышленный пример католического тоталитарного соблазна, а не вполне реальный пример отечественного, выросшего из исторической почвы православия. "...Иерократией, властью духовенства, следует называть церковное государство пап или далай-лам. А тот строй, о котором я говорю (Роза Мира - М.Э.), прямо противоположен всякой иерократии: не церковь растворяется в государстве, поглотившем ее и от ее имени господствующем, но и весь конгломерат государств, и сонм церквей постепенно растворяются во всечеловеческом братстве, в интеррелигиозной церкви" (16). Надо сказать, что эта формулировка внутренне противоречива. Хотя по видимости она направлена против власти духовенства, "церковного государства пап", по сути предполагается именно поглощение государства церковью, при котором первосвященник, "верховный наставник человечества" (261), будет вершить все церковные и мирские дела, руководя многосложной иерархией золотого, голубого, белого, пурпурного и зеленого духовенства . Разница в масштабе: католическая церковь станет лишь одной из многих христианских и нехристианских церквей, объединенных под властью интеррелигиозной Розы Мира.
        Между прочим, несмотря на провозглашаемое братство всех людей в едином Боге и единой вере, Роза Мира, как и все теократии, строго иерархична. Великий Инквизитор подразделяет человечество на тех многих, которым необходимо внешнее принуждение для полноты их счастья, и тех немногих, которые понесут на себе бремя знания, свободы и ответственности. "...Мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы" . Это разделение на "мы" и "они", религиозный авангард и обыкновенное человечество, звучит и в подтексте андреевского иерархического деления Розы Мира на внешние и внутренние круги. "Строение Розы Мира предполагает поэтому ряд концентрических кругов" (29). "...Стимул внешнего принуждения быстрее всего будет отмирать во внутренних концентрических кругах Розы Мира: ибо именно людьми, целиком спаявшими свою жизнь с ее задачами и ее этикой и уже не нуждающимися во внешнем принуждении, наполнятся эти внутренние круги" (15). Значит, внешние еще будут нуждаться в принуждении. "Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей - всё судя по их послушанию - и они будут нам покоряться с весельем и радостью" . Точно также и Роза Мира, по мере своего многовекового господства, будет суживать круг лиц, причастный ее тайнам. "...В эпоху господства Розы Мира сложность учения сделается так велика, что лишь единицы смогут понять его и обнять во всех частностях. И пусть!" Зато о подавляющем большинстве провозглашается: "Счастливцы! Как прекрасна будет их молодость, как гармонична жизнь, как полна любовь, какие чудесные будут у них дети!" (261)
        Все прихожане Розы Мира, то есть все население земного шара, будет вынуждено принять на себя контроль, устанавливаемый высшими культурными и педагогическими инстанциями и, конечно, иерархиями всех пяти священств, включая золотую (почитание Бога-Отца), голубую (почитание Богини-Матери, с допущением только женщин-священнослужительниц), белую (почитание Бога-Сына), пурпурную (почитание национальных богов, в частности, культ россианства) и зеленую (почитание природных стихий, "руководство во всем, что касается преобразования и просветления природы" (261). Если эта власть духовенства не есть иерократия, то что тогда называть иерократией? Причем не только религиозная, но и все сферы жизни будут контролироваться авторитетной инстанцией, единой для всего человечества. Так, "одним из первых мероприятий Розы Мира после ее прихода к контролю над деятельностью государств будет создание Верховного ученого совета - то есть такой коллегии, которая выделится внутренними кругами самой Розы Мира. Состоящий из лиц, сочетающих высокую научную авторитетность с высоким нравственным обликом, Совет возьмет под свой контроль всю научную и техническую деятельность.." (18). Искусство тоже никуда не уйдет от всеобъемлющего контроля, целью которого, конечно же, будет создание высокоидейных и высокохудожественных произведений, достойных великой религиозной эпохи. Как только "Роза Мира примет контроль над государствами", будет создан "Всемирный художественный совет..., через который будет проходить художественное произведение перед его обнародованием" (22). Этот совет и его местные филиалы, поясняет Андреев, необходимы для того, чтобы плоды свободного творчества "не оказались неполноценными, легковесными или искажающими объективные факты - не вводили бы неквалифицированного читателя в заблуждение" (22) - аргумент, хорошо знакомый еще читателям Платона, который в своем "Государстве" тоже призывал запретить поэтические и мифологические сочинения, вроде поэм Гомера, где искажаются объективные факты, а богам приписываются легкомысленные поступки. Правда, в результате многовекового нравственного прогресса человечества под руководством Розы Мира предварительная цензура будет заменена на "последующую". На опубликованные сочинения будет накладываться единодушно принятая официальная резолюция верховной инстанции - и это уже в виде окончательного торжества свободного духа: "...После выхода в свет недоброкачественного произведения Всемирный художественный совет или Всемирный ученый совет опубликует свое авторитетное о нем суждение. Этого будет достаточно" (22), - самой интонацией выражается полная удовлетворенность автора снисхождением Розы Мира к своеволию будущих сочинителей.
        И уж конечно, развитие "новой, наиболее одухотворенной педагогики" потребует со временем "всемирного контроля над всеми школами земного шара" (239). Как тут не вспомнить другого героя Достоевского, Шигалева, который свою теорию социального переустройства выводил из безграничной свободы, а заканчивал безграничным деспотизмом, причем не допускал в промежутке ни одной логической ошибки. У Андреева этот переход естественно совершается в одной фразе, которая начинается "наибольшей одухотворенностью", а заканчивается "всемирным контролем".
 

                  4. Философия оговорки.

        Но если между первым и последним звеном этой логики нет ни единой ошибки, то встречается, как правило, множество оговорок. Да, деспотизм безошибочно следует из свободы, но требуется оговорить, что этот деспотизм нисколько не будет стеснять свободу, а напротив, станет ее глубочайшим проявлением. Всякий последовательный радикал-утопист обычно уснащает свой проект множеством оговорок, которые должны успокоить реформируемое человечество, выказать "душевное тепло и участие", которое смягчило бы резкость предстоящих преобразований и привлекло бы к проекту гниловатое и компромиссное большинство. Заметим, что в сочинениях Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина оговорки занимают чуть ли не половину объема всего преобразовательного и увещевательного текста. Это оговорки, сигнализирущие о принадлежности текста не просто к утопической, но радикал-реформистской традиции, можно свести к семи категориям - все они в изобилии встречаются и у Андреева.
        Во-первых, реформатор оговаривает, что все попытки, которые предпринимались ранее с той же целью идеального преобразования и с треском проваливались, не имеют ничего общего с его собственным проектом и даже не смеют уподобляться ему по имени. "...Уж не теократия ли это (Роза Мира - М.Э.)? - Я не люблю слова "теократия"... Никакой теократии история не знает и знать не может... Не иерократия, не монархия, не олигархия, не республика: нечто новое, качественно отличное от всего, до сих пор бывшего... Я не знаю, как его назовут тогда, но дело не в названии, а в сути" (16).
        Во-вторых, реформатор оговаривает, что его проект может показаться слишком утопическим, несбыточным, и таким он и в самом деле был в предыдущие эпохи, - но теперь, в связи с новыми обстоятельствами, он впервые делается осуществимым. "Не случайно зло мира ощущалось испокон веков и вплоть до нового времени неустранимым и вечным, и католицизм, по существу, обращался, как и остальные религии, к "внутреннему человеку", учил личному совершенствованию. Но времена изменились, материальные средства появились, и заслуга всего исторического процесса, а не самой Розы Мира в том, что она сможет теперь смотреть на социальные преобразования не как на внешнее, обреченное на неудачу..." (13).
        В-третьих, реформатор оговаривает добровольный и сравнительно бескровный, ненасильственный характер реформ - если же они и включают элементы принуждения, то такого, которое носит временный характер, совершается в интересах подавляющего большинства над подавляемым меньшинством и становится, в конце концов, всеобщей потребностью и сознательной дисциплиной. "Ясно, что сущность государства, равно как и этический облик общества, не может быть преобразована в мгновение ока. Сразу же полный отказ от принуждения - утопия. Но этот элемент будет убывать во времени и общественном пространстве... Возрастает и заменяет его собой императив внутренней самодисциплины" (14)."Принуждение, насилие над чужой волей мучительны для него (верховного наставника - М.Э.); он пользуется ими лишь в редчайших случаях" (16). "Конечно, система запретов, наказаний и поощрений в какой-то мере останется, особенно вначале. Но она будет играть только подсобную роль и сведется к минимуму" (242).
        В-четвертых, реформатор оговаривает возможность всяких искажений, ошибочных и своекорыстных использований его идей, которые тем не менее остаются верными в принципе, несмотря на все "уклоны" и "перегибы". "Задачи всемирной церкви обретут с самого начала столь огромные очертания, они будут столь обширны и многочисленны, что ограничить число активных членов Розы Мира одними только людьми высокоидейными и морально безупречными не найдется никакой практической возможности... Как и в любое сообщество людей, даже основанное на самых возвышенных принципах, в нее проникнут люди, не свободные от любоначалия, от тщеславия, от жажды повелевать..."(263).
        В-пятых, реформатор оговаривает, что его проект будет осуществляться с трудностями, постепенно, с временными колебаниями и отступлениями, но в природе человека нет ничего, что препятствовало бы его конечному и полному осуществлению. "Долго еще будут давать себя знать и застарелые национальные антагонизмы. Не сразу удастся уравновесить и согласовать нужды отдельных стран и отдельных слоев населения... Трудно, трудно это, ясно, что ужасно трудно..."(18). "...Не-так-то легко будет выработать такую систему заполнения кресел в этих советах, которая гарантировала бы все области культуры от вмешательства в руководящую ими деятельность людей с узкопартийными или узкошкольными взглядами... Мне не думается, однако, что в психологической атмосфере Розы Мира подобная система не могла бы быть выработана" (22).
        В-шестых, реформатор оговаривает, что будущее общество, предначертанное в его проекте, никоим образом не удалится от людей в область сухого, казенного, недосягаемого совершенства, а напротив, будет служить живым людям и их конкретным интересам; совершенное, будет снисходительно к несовершенным, истребляя вредные признаки формализма и бездушия. "Система Розы Мира будет готовить кадры всемирного государства так..., чтобы всякий, обращаясь к представителям власти или входя в учреждение, встречал не бюрократов..., и не односторонних фанатиков, но братьев" (248) "Надо, чтобы интернат (образцовое воспитательное учреждение будущего - М.Э.) стал чем-то средним между товариществом и семьей. Всё, отдающее казенной сухостью, чинной официальностью, начальственной холодностью, а тем более муштрой, не должно сметь приближаться к этому зданию на пушечный выстрел" (242).
        Наконец, в-седьмых, реформатор оговаривает, что даже его ум не в силах предвидеть всех деталей будущего народоустройства, но этим займутся потомки, которым и нужно адресовать все каверзные вопросы; его же учение - отнюдь не законченная догма, а только начало великих преобразований. "Предрешать чисто экономический аспект этих реформ - не мое дело... Регламентировать на десятилетия вперед такие частности (как экономика - М.Э.) значило бы предаваться ненужному и даже вредному прожектерству. Придет время, и авторитетная инстанция (у Маркса и Ленина демократичнее: живое творчество масс - М.Э.) разработает и, со всеобщего одобрения, приступит к практике всемирной экономической реконструкции" (250).
        Если мы во всех вышеприведенных контекстах заменим Розу Мира на "революционное движение", "пролетарское государство," "партийное руководство" или "коммунистическое человечество", то обнаружим полное структурное сходство марксистского и андреевского дискурса, которое в оговорках выступает еще яснее, чем в прямых утверждениях. Идеалы могут разниться (хотя и они во многом совпадают), но способ взаимодействия этих идеалов с действительностью, кокетство оговорок, отдаляющих сладкий момент слияния, но призывающих поскорее ему отдаться, разжигающих утопическую страсть реалистическими ссылками на трудные обстоятельства, - все это сближает социальный соблазн с соблазном религиозным. Приобретает ли социальная утопия религиозное измерение (К. Маркс) или религиозная утопия - измерение социальное (Д. Андреев), они одинаково используют психологию соблазна: то дерзко срывают покров с вожделенного будущего, то застенчиво окутывают его чуть просвечивающей тканью.
        Оговорочный стиль андреевской утопии, столь роднящий ее с писаниями классиков марксизма, коренится в том же двусмысленном источнике, что и сама идея церкви-государства. Поэму о Великом Инквизиторе, сочинил, как известно, Иван Карамазов, желая прославить мудрость Дьявола, безуспешно соблазнявшего Христа, но сумевшего соблазнить христианскую церковь. Идея о превращении государства в церковь тоже сочинена Иваном Карамазовым, как другая грань того же всеобъемлющего теократического, точнее, сатанократического замысла. Нужно только удивляться тонкости этого соблазна, если он смог прельстить и старца Зосиму, и отчасти даже самого Достоевского как журналиста, автора "Дневника писателя", в последнем выпуске которого, за 1881 год, хотя смутно и бегло, высказывается сходная идея, якобы истинно православная и народная . Но Достоевский-художник мудрее и тоньше Достоевского-журналиста, и недаром он "поручил" внести эту идею в общественное сознание именно Ивану Карамазову, собеседнику черта и певцу Великого Инквизитора. "Церковь должна заключать сама в себе всё государство", - уверенно проповедует Иван святым отцам, "спокойно и не смигнув глазом", как подмечает Достоевский . Очевидно, что это интеллектуальная провокация, причем рассчитанная на то, что на нее одинаково попадутся и верующие, и безбожники.
        Андреев, во всяком случае, принимает эту карамазовскую идею за свою собственную, как основание церковного государства Розы Мира. Он прямо на нее ссылается: "Идея эта изложена в известном диалоге Ивана Карамазова с иноками в монастыре. Заключается же идея в уповании на то, что в историческом будущем осуществится нечто, противоположное римской католической идее превращения церкви в государство...: превращение государства в церковь. Семьдесят пять лет назад такая идея казалась каким-то утопическим анахронизмом, двадцать пять лет назад - бредом мистика, оторванного от жизни; сейчас же она заставляет призадуматься; через десять или двадцать лет она начнет свое победоносное шествие по человечеству" (187). Оказывается, что не только поэма о Великом Инквизиторе, но опосредованно и идея Розы Миры есть изобретение Иванова ума, и Андреев честно отдает герою Достоевского роль основоположника  своей грядущей интеррелигии.
        Не слишком ли много вокруг Ивана согласных с ним? - и Зосима с ним соглашается, и Смердяков, и черт, и  Андреев, и чуть ли не сам Достоевский. В том и прелесть такого рода двусмысленных идей, что они легко примиряют людей, во всем остальном несогласных. Для атеистов идея государства-церкви не менее привлекательна, чем для церковников, потому что в оцерковленном государстве никакой церкви, отдельной от самого государства и его мирской деятельности, уже не останется И Достоевский, как художник, вполне ясно характеризует эту статью как издевательскую игру Иванова ума. "...Многие из церковников решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и со своей стороны аплодировать. В конце концов, некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка" . Именно дерзкий фарс и принят в монастыре за серьезное исповедание православной веры - одна из тех ироний, которыми Достоевский не обходит и положительных своих героев, и даже собственные задушевные убеждения. Статья Ивана Карамазова о превращении православного государства в церковь и его поэма о превращении католической церкви в государство - две стороны одной идеи, суть которой взаимная подмена царства небесного и царства земного.
 

_______________________________

Примечания

В 1947 г. Андреев, за чтение в дружеском кругу своего романа "Странники ночи", был приговорен к 25 годам тюрем, при Хрущеве этот приговор был сокращен до 10 лет. "...Именно в тюрьме начался для меня новый этап метаисторического и трансфизического познания... Я имел... великое счастье бесед с некоторыми из давно ушедших от нас и ныне пребывающих в Синклите России". Даниил Андреев. Роза Мира. Метафилософия истории. М., "Прометей", 1991, сс. 34, 35. Все дальнейшие цитаты из "Розы Мира" будут приводиться по этому изданию, номера страниц будут указываться  в скобках в тексте статьи.

 Русские боги, М., "Современник", 1989; Железная мистерия. Поэма, М., "Молодая гвардия", 1990.  В соавторстве  со своими сокамерниками,  известными учеными - биологом и историком, Андреев написал также  фантастическую  пародийную энциклопедию: Д.Л.Андреев, В.В.Парин, Л.Л.Раков. Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен. М., "Московский рабочий", 1991. Все произведения Андреева, написанные до его ареста, были уничтожены  органами безопасности.
 "Урания". Ежеквартальный журнал. Основан в 1991 году. Главный редактор Татьяна Антонян. Издается в Москве на русском и английском языке. Публикации из Д. Андреева и комментарии к ним начинаются с первого номера журнала.

 Юрий Арабов. Переворот глазами метаисторика. "Площадь свободы. Литературно-публицистический сборник", сост. Вл. Друк. М."Веста", 1992, сс.23-47. Юрий Арабов  -  известный поэт и сценарист, целиком усвоивший метаисторический метод и терминологию Андреева; в его статье, посвященной событиям у Белого Дома, сам Даниил  предстает в облике сверхъестественном, что типично для его современного  восприятия как Учителя с большой буквы.  "В середине уже почти пережитого нами двадцатого столетия клубится исполинская фигура человека (назовем его пока так), сумевшего внятно изложить на бумаге внушенную ему картину мироздания... Имя сему человеку Даниил Леонидович Андреев" (сс.27, 28).

   Эта эсхатологическая, или метаисторическая направленность русской души нашла самого последовательного толкователя в Николае Бердяеве. "...Русский народ, по метафизической своей природе и по своему призванию в мире, есть народ конца. /.../ Историческое христианство, историческая церковь означают, что Царство Божье не наступило, означают неудачу, приспособление христианского откровения к царству этого мира. Поэтому в христианстве остается мессианское упование,, эсхатологическое ожидание, и оно сильнее в русском христианстве, чем в христианстве западном" (Николай Бердяев. Русская идея. Париж, ЫМЦА-ПРЕСС, 1971, сс. 195, 197).

 Вот один из многих образчиков этой демагогии: "Мы ставим своей конечной целью уничтожение государства, т.е. всякого организованного и систематического насилия, всякого насилия над людьми вообще... Стремясь к социализму, мы убеждены, что он будет перерастать в коммунизм, а в связи с этим будет исчезать всякая надобность в насилии над людьми вообще..., люди привыкнут к соблюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения". В.И.Ленин. Государство и революция (1917). ПСС,т.33, с.83. А раньше о том же заверял Энгельс:
"Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей..." Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства (1884). Маркс и Энгельс, Соч., т. 21, с.173.
 

 В другом месте Даниил Андреев допускает, что "предположения Розы Мира совпадают в некоторых частностях с панорамой мечты о коммунизме" (251).
 Н.Г. Чернышевский. ПСС в 15 тт., т.11. М, ГИХЛ, 1939, с.277.

  Там же, сс. 277, 280.

 Такими потенциально влиятельными идеологами, приближенными к власти в позднюю горбачевскую эпоху, как Сергей Кургинян и его соавторы Б.Р.Аутеншлюс,П.С.Гончаров, Ю.В.Громыко, И.Ю.Сундиев, В.С.Овчинский, которые пишут в своей  книге "Постперестройка", М., Политиздат, 1990: "Рассматривая коммунизм не только как теорию, но и как новую метафизику, ведущую к построению нового глобального вероучения..., содержащего многие коренные, жизненно важные для цивилизации черты новой мировой религии со своими святыми и мучениками, апостолами и символом веры..., мы относим к числу безусловных предтеч коммунизма Исайю и Иисуса, Будду и Лао-цзы, Конфуция и Сократа..."  (сс.59-60). "Альтернативы коммунистической метарелигии, духовно соизмеримой ей по мощи идеи, сегодня не существует (с.66). Близки к этим пророкам  обновленного коммунизма писатели Александр Зиновьев и Эдуард Лимонов, в свое время от коммунизма бежавшие, а теперь ностальгически его исповедующие.

  "...Это в Бога верующие и христиане, а в то же время и социалисты. Вот этих-то мы больше всех опасаемся, это страшный народ! Социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника", - передает  в "Братьях Карамазовых" Миусов мнение  французского полицейского чина.
 
Ф.М.Достоевский. Братья Карамазовы. ПСС в 30 тт., Л., "Наука", 1976, т.14, с.62.

  Там же, сс. 230-231.

   Там же, с.236.

  Там же, с.62. Виктор Террас, на мой взгяд, справедливо замечает, что "эсхатологическая утопия отца Зосимы подозрительна с теологической точки зрения. Она отзывается светскими утопическими идеями Фурье и других социалистов, которые увлекали Достоевского в его юности" .Вицтор Террас. А Карамазов Цомпанион. МадисонЬ Тче Университы оф Шисцонсин Пресс, 1981, п.153.

  Там же, с.62.

  См. книгу 12 -ую "Розы Мира", главу "Культ", сс. 254-261.

 Достоевский, цит. изд., т.14, с.236.

 Там же.

  Здесь опять повторяется интонация и словесный ряд Чернышевского: "Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они - счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, счастливцы, счастливцы!"

 "...Я про наш русский "социализм" теперь говорю..., цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее. ...Теперь я об этой лишь главной идее народа нашего говорю, об чаянии им грядущей и зиждущейся в нем, судьбами Божими, его церкви вселенской". Достоевский, ПСС, т.27, "Дневник писателя.1881", с.19. Правда, от своего имени Достоевский ни слова не говорит о поглощении церковью государства, да и оговаривает, что не все царствие Божье поместится на земле, останется еще и для неба.

 Достоевский, цит. соч., сс. 56, 59.

 Там же, с.16.